Текст книги "Клиповое сознание"

2.2. Почему интеллектуалом быть неприлично

Интеллектуалам я хочу напомнить о том, что наша жизнь состоит из событий. Но еще в ней есть смыслы. При этом каждое событие является катастрофой для смысла. Смыслы – бессобытийны. События – бессмысленны.

1. В современном обществе явно преувеличена роль всех тех, кто создает событийную сторону жизни. Среди этих «всех» мы видим шоуменов, спортсменов и политиков. В последнее время к ним присоединился еще и интеллектуал.

Интеллектуал не имеет какой-то определенной профессии. Вернее, его профессия быть экспертом, тем, кто во всеуслышание объявил себя носителем какого-то особого, невиданного ранее знания. Интеллектуалы называют его экспертным знанием. Я думаю, что любым событиям противостоят смыслы. Смыслы лишают события состава его событийности. Между смыслами и событиями всегда идет война. Интеллектуал в этой войне находится на стороне события. Что же это за фигура? Откуда она взялась и что она делает?

2. После того как Платон рассказал нам мифы о «Пещере» и «Человеке-кукле», стало ясно, что человек – это не часть природы, что реальность – это не вещи, а объективированная иллюзия. Иллюзия же может быть либо объективирована в вещах и языке, либо актуализирована в мистериальных играх души. То, что интеллектуал в этих играх не участвует, очевидно. Правда, остается ответить на вопрос: какую роль он играет в процессах объективации ума, в созидании реальности?

3. Для того чтобы ответить на вопрос, нужно понять, какие отношения возможны между философом и интеллектуалом.

Философ самим фактом своего существования указывает на мыслящее начало человека. Мыслить – значит терзать себя грезами. Философия возвещает о том, что только грезящее, то есть мыслящее, существо может решиться на первый и потому бессмысленный шаг, чтобы потом в следующий момент времени узнать, не появились ли смыслы. А это значит, что разумным существом можно стать только потом, только вторым шагом. Иными словами, философы говорят нам, что нет иного пути к уму кроме мыслящего безумия.

Но интеллектуал не безумец, не авантюрист, чтобы заниматься философствованием. Ведь философия – это интеллектуальное юродство. А интеллектуал не хочет быть юродивым. Он не желает терять свою солидность. Поэтому ни один интеллектуал не является философом. И ни один философ не является интеллектуалом. Сегодня в мире мало философов и много интеллектуалов, тех, кто не хочет делать первый шаг, кто желает начинать движение сразу со второго шага. Поэтому любой интеллектуал, как и спортсмен, – это, безусловно, разумное, но немыслящее существо.

Как разумное существо интеллектуал обращен к миру, но не для того, чтобы заниматься миром и его иллюзиями, а для того, чтобы не заниматься собой, своей самостью. Так интеллектуал поневоле становится революционером производства, то есть главной фигурой экономики знаний.

4. Тем самым интеллектуал вступает в область производства объективных мыслительных форм – в область идеологии.

После Дестюта де Траси каждый идеолог занят тем, что распутывает те немногие мысли, в которых запутался человек. Для ускорения процесса идеологи научились производить сознание. А это значит, что они научились в разные головы людей внедрять одни и те же идеи, добиваясь, с одной стороны, социального консенсуса, с другой – единомыслия.

В конце концов работа идеолога оправдана тем, что он хочет уменьшить количество причин для распри. Действительно, мир слишком большой, а головы у людей слишком маленькие. И нужно упрощать мир, чтобы он поместился в наших головах. Но кто упрощает, тот и искажает. Упрощая, идеолог все-таки ориентирует человека в мире, оправдывая задним числом неудачные заблуждения. Идеолог создает ложное сознание, которое оказывается случайной истиной ложного мира. В этой своей роли он замещает и священника, и политика.

Но интеллектуал не упрощает мир и не оправдывает заблуждения. Он говорит с миром на языке истины. Интеллектуал – не идеолог, а диссеминатор знания.

5. Последнее обстоятельство предопределяет его отношение к власти, которая сегодня не сомневается в том, что самораскрывающейся сущностью человека являются его галлюцинации. А это значит, что каждый человек, любое общество нуждаются в определенной порции иллюзий. Все нуждаются в них, но не все их могут произвести. Только интеллектуал не нуждается в них. Производителями социально приемлемых иллюзий остаются идеологи. Интеллектуал как основная фигура экономики знаний разлагает различного рода предметные знания до уровня, приемлемого производством. Он размельчает их до капиллярного уровня, рассеивая как пыль, как споры, так, чтобы они проникали в головы людей, не спрашивая на то их согласия. Сам интеллектуал является образцом отношения к миру, не опосредованному отношением к самому себе. В интеллектуале истина отсылает не к самой себе, а к другой истине. В бесконечности самоотсыла она теряется. Единственным напоминанием о ней является фигура интеллектуала, разменявшего истину на знание, на рационально устроенный порядок значений. Поэтому никто больше уже не может сказать: «Что есть истина?» и «Где она существует?» Истины нет нигде. Знание мы находим везде. Поскольку прошло то время, когда субъектом истины могла быть только сама истина, постольку интеллектуал стал распорядителем знания, функционером истины.

Но и власть перестала быть сущностью, которая сама себя раскрывает. Теперь ее раскрывает чиновник. Он отсылает власть к тому способу, каким она есть для народа. Поэтому власть теряется в деловых мелочах службы бюрократа. Никто теперь не может сказать, где находится власть и кто является ее носителем. Поскольку власть перестала быть содержательной и становится формальной, постольку чиновник превращается в распорядителя формализованных различий. Отныне никто не видит власти, хотя она везде. Значимость интеллектуала состоит в том, что в его фигуре функционер истины совпадает с бюрократом власти. Функционер находит у власти поддержку для истины, а бюрократ находит у истины поддержку для власти. Так они и сосуществуют, поддерживая друг друга. В современном обществе власть видит свою опору не в среднем классе, а в интеллектуале, в том, кто порвал связи со своим уже-сознанием, со смыслами и больше не играет в прятки с миром. Интеллектуал – это не средний класс и не пролетарий умственного труда. Это всеобщий эквивалент для экономики знаний. В знании есть прогресс, но есть ли прогресс в философии?

2.3. О прогрессе в философии за последние 50 лет

Прогресс в философии – понятие довольно смутное и спорное. Критерии прогресса сомнительны. Бесспорно одно: философия нелинейна. В ней Кант – не ступенька к Гуссерлю, не предельный случай феноменологии, а Делез – не истина Сартра. В ней Хабермас ругает Фуко, а аналитики не признают Батая.

Философия – это пространство свободных размышлений. Поэтому философия не может не быть некоторым множеством поименованных сознаний. Философия – это имена. Она полидискурсивна. Что было бы с философией, если бы в ней осталось одно какое-нибудь имя. Это был бы интеллектуальный кошмар. Что стало бы с американской философией, если бы она была представлена одним Дэвидсоном и Серлом. За последние 50 лет пространство свободных размышлений резко сузилось. Оно оказалось никому не нужным. Из философии исчезли имена. Пространство мысли затопило усредненное безмыслие. Одна часть философов мигрировала в сторону литературы, другая направилась в сторону науки. Первые стали приложением к тексту, вторые превратились в комментаторов науки. Замечу, что американская философия очень похожа на советскую в том смысле, что обе они ориентируются на науку, очень хотят быть научными.

О каком прогрессе в философии можно говорить, если прошло почти 200 лет, а глава 24 из «Критики чистого разума» Канта как была, так и остается загадкой. Если рассуждения того же Канта о схематизме понятий рассудка по-прежнему подобны темному лесу, в котором все мы до сих пор блуждаем. Правда, Хайдеггер попробовал рассеять эту тьму, но и он ничего не смог сделать. Кант – это не Хайдеггер. Проблема состоит в том, что Кант вводит представление о некоем третьем, о том, что позволяет применить категории рассудка к предметам опыта. Но какой силой держится это третье? Почему оно не разваливается на части, не ясно. Ясно лишь одно, что это третье Кант называет трансцендентальной схемой. А также ясно, что без продуктивной способности воображения априори невозможны ни чувства, ни рассудок, но внятного толкования этой способности нет ни у Канта, ни у Хайдеггера. Если я правильно понимаю, то есть только одно существо, которое воображает, и это существо называется человеком.

Я не кантианец. Я могу взять в качестве примера отсутствие прогресса в философии знаменитый пассаж Гегеля о том, что «человек есть ночь мира». В этом тексте Гегель представил проблему человека с такой стороны, с какой нам на нее еще только предстоит посмотреть.

И тем не менее что же все-таки произошло в философии за последние 50 лет? На мой взгляд, в ней произошло три события.

Одно из них связано с осмыслением феномена слепоглухонемых людей. У них не было ни зрения, ни слуха, они не умели говорить, но в них было что-то дремотное, что позволило им стать людьми. У обезьяны есть и зрение, и слух, и язык, но она никогда не сможет стать человеком, ибо она всегда будет ускользать от депривации, которая накладывает запрет на контакт с вещами.

Благодаря Ильенкову и Мещерякову стало понятно, что человек может видеть глазами другого человека. Что отсюда следует? Мне кажется, что в философии лучше стали понимать одну простую истину, а именно: сознание не помещается в пределах мозга человека, оно рассредоточено на некое множество людей и может приходить и уходить из любой точки этого множества. Мозг приспосабливается к существованию сознания, а не наоборот.

Другим событием в философии стало открытие феномена аутизма. Я имею в виду не аутизм медицинский, не аутизм психически больных людей, а аутизм как стратегическую линию в поведении человека, которая описана Никольской, Бородаем и Поршневым. Аутист и видит, и слышит, и может говорить, но отказывается от зрения, слуха, речи, чтобы пребывать в состоянии завороженного покоя.

Вопрошание о бытии человека в горизонте аутизма открывает неожиданные вещи: оказывается, что человек – это не биологическое существо и не социальное, а грезящее, то есть нечто третье. Но человек не только асоциальное существо, но еще и существо безъязыкое, причем сознание и язык не связаны друг с другом. Если сознание является первичным галлюцинаторным самоограничением человека, то язык – это уздечка на эмоцию, условие, чтобы асоциальные существа могли жить вместе. На мой взгляд, человек вообще появился совсем недавно, примерно 50 тысяч лет тому назад, а язык еще раньше, хотя тезис этот, конечно, спорный. Я хочу обратить внимание на мизологию, которая является одной из проекций аутизма. Мизология – это термин Канта, он обозначает нелюбовь людей к разуму, к сознанию. За что люди не любят сознание, почему они бегут от мышления? Потому что оно лишает нас радостей жизни и отбирает надежду на счастье. Что нужно для счастья? Для счастья нужен интеллект, то, что не связано с сознанием. Интеллект есть у всех. Мир – это, как говорил Шеллинг, есть застывший интеллект. Интеллект нужен Каспарову, когда он играет в шахматы с компьютером, интеллект нужен математику. Интеллект нужен обезьяне, когда она пытается сорвать банан, но ни в одном из этих случаев не нужно сознание. Почему? Потому что сознание – это способ причинить себе страдание, нанести себе ущерб; это тот клюв, которым разбивается скорлупа аутизма человека.

Что же есть в сознании такого, за что мы его не любим? В нем есть хаос грез и галлюцинаций, которые в свою очередь составляют предпочву любых априорных синтезов.

Третье событие – это крах идеи знаков и освобождение идеи символов. То есть умение современной философии отличать знак и символ. Вообще-то, символ погубил Гегель, который приравнял его к недоделанному понятию, но вот знак похоронили французы. Как только французские философы перестали отличать означающее от означаемого, они фактически отказали знаку в праве на существование и знаковая сторона культуры, как шагреневая кожа, стала сокращаться, оставляя место для симуляции и символов. Символ – это, как когда-то заметил Флоренский, есть тождество символа и символизируемого. Без этого тождества, без встречи означающего с означаемым мы, как я думаю, обречены на существование в симулятивных пустотах культуры. Письмена души человека записаны не знаками, а символами.

Человек – это не симулякр. Это мыслящее, но не разумное существо. В современном же мире очень много разумных существ, но не мыслящих. Ум человека предстает не как инстинкт, не как счетная машина, а как объективированное страдание, как опредмеченная эмоция. Вот это последнее обстоятельство, как я думаю, стало отчетливее пониматься философией в последние годы. Особенно в России.

2.4. О современном состоянии философии в России

Современное состояние философии в России определяется, на мой взгляд, следующими обстоятельствами:

1) скрытым конфликтом между двумя дискурсами – русским и советским. Русский дискурс ориентирован на православные ценности и литературу. Советский дискурс ориентирован на науку и общечеловеческие ценности. Современная философия в России в значительной мере является реализацией интеллектуальных проектов европейских философов;

2) противостоянием философского способа мышления и научного. Наука пытается решить фундаментальные проблемы философии без философии. И прежде всего проблему сознания. Для этого она радикально упрощает проблему и отказывается от понятия идеального, от трансцендентализма и т. д. Философия обвиняет науку в реакционности, в варваризации мышления;

3) поисками философией ответов на вопросы, которые поставлены самим фактом существования виртуальных практик и актуального искусства, которые, так же как и наука, пытаются обойтись без метафизики. Одним из таких вопросов является соотношение опыта и воображения;

4) осознанием того факта, что на место сознания встал язык. Это главное событие в философии XXI века. Поэтому решающее значение в современной философии приобретает разработка таких способов мышления, которые позволяют отличить сознание от интеллекта, мыслящее – от разумного;

5) обнаружением пределов понятийного сознания и разработкой теории клипового сознания. Поскольку теперь думать – значит быстро думать, постольку обнаружению мысли начинает мешать язык. Клиповое сознание заставляет язык вступить в борьбу с самим собой, чтобы обнаружить постязыковые горизонты существования мысли;

6) поисками антропологического «бозона», который виртуальное превращает в реальное;

7) переосмыслением разумности человека и концептуальный отказ от идеи логоса в пользу идеи абсурда. Не подражать, не отражать, а воображать – вот один из принципов современной философии в России, на основании которого понимается территория человеческого. Территория человека расположена между бредом и галлюцинацией.

2.5. Человек между бредом и галлюцинациями

Несмотря на многовековую усталость, наука до сих пор не дремлет. Ученые по-прежнему бодрствуют. Они ищут и находят следы все новых форм разумных существ. На Алтае найден ни на кого не похожий Денисовский человек. В Китае обнаружены останки разумных существ неизвестного вида. В Испании в пещере Нерха открыты новые наскальные рисунки.

За всеми этими открытиями стоит один действительно интересный вопрос, что значит быть разумным. Сегодня научное сообщество готово, кажется, окончательно согласиться с тем, что неандертальцы разумны, что они являются параллельным человечеством.

Поскольку идея параллельности обратима, постольку на вполне законных основаниях можно утверждать и обратное, а именно: человечество оказалось параллельным видом обезьян. Что в свою очередь наводит на вопрос, не отличается ли человек от всех разумных существ своим неразумием, тем более что в человеке есть одна странность, которая отличает его от обезьян. Дело в том, что, как говорят ученые, реакции людей на внешние раздражители на некоторое время опаздывают по сравнению с реакциями животных. Вот эту странность я и попытаюсь разъяснить, различая реальное, воображаемое и языковое.

Молчание

Неандертальцы, как, впрочем, и кроманьонцы, – это очень умные обезьяны. Они умели делать все, что умеет делать человек. Они пользовались огнем, хоронили умерших, изготавливали ножи и украшения. Мало-помалу труд создал из них разумных существ. Эти существа были недоразвитыми только в одном отношении – они не умели рисовать, схематично обозначать самих себя наподобие того, как это сделано на изображении в пещере Ласко, в ее колодце. А следовательно, они не могли молчать, лишенные одиночества и мистического самоотчуждения. Первым молчащим существом стал человек.

Молчание является поведением человека-изгоя. В нем впервые высказана претензия на обладание свободой. Молчать – значит в безумии претендовать на свободу, ибо разумных оснований для того, чтобы была свобода, нет. Когда человек молчит, он, дистанцируясь по отношению к наличному, открывает в себе свою самость. Когда человек говорит, он, наоборот, дистанцируется по отношению к самому себе и посредством языка открывает себя внешнему.

Язык – это соглядатай мира. Это дозор, высланный реальностью, для поимки беглеца. Для пленения его воображаемого. Поэтому до сих пор человек не может не бояться говорить, ибо говорить он может только о том, о чем невозможно молчать.

Взрыв галлюцинаций

Только тот, кто грезит и молчит, может заговорить. Но его речи непременно будет предшествовать взрыв сознания, подобный взрыву галлюцинаций, объективированных в образе, в письме, то есть в наскальной живописи позднего палеолита.

Не слово, а ритм, не знак, а образ создают горизонт человечески возможного в мире. Язык убивает образ, знак истребляет ритм и мелодию человека. Единственное свойство знака, оправдывающее его существование, состоит в том, чтобы не быть образом.

Воображаемое, появившееся в результате взрыва галлюцинаций, как раз и является той инстанцией, которая вынуждает человека затормозить, остановиться прежде, чем что-либо сделать. Внешней реакции человека всегда предшествует его внутренняя реакция на самого себя. А эта реакция требует времени, образуя зазор, трещину, онтологический просвет, заполняемый человеческим.

Реальное остается позади, на своем месте, как бы за спиной человека. А впереди у человека смутно просматривается только нереальное, только сновидения, хаос грез и беспокойство безместного пассажира Вселенной.

При переходе от естественного к воображаемому человек пересекает пределы реального. Он уходит от природы, но приходить ему в общем-то некуда. Его никто не ждет. Для него еще нет ни дома, ни социума, ни культуры. В войне реального и воображаемого побеждает воображаемое, или, говоря на языке Флоренского, культ. Воображаемое работает на уровне произведения, выведения человеческого из небытия. Грезы необъяснимо приходят к человеку и необъяснимо уходят от него. Их невозможно воспроизводить, они множественны и уникальны. И человеку приходится ловить свой ритм, свою мелодию, удерживая в культе так называемое одно и то же. Это «одно и то же» Ницше именовал Первоединым, тем, без чего в пространстве разрыва между реальным и воображаемым, ничто человеческое удержать было бы невозможно.

Человек теперь уже никогда не сможет вернуться из воображаемого в реальное. Только смерть могла бы вернуть его в мир наличного и возможного, в пространство абсолютного равнодушия вещей. Но на место Первоединого встал язык, и все изменилось. Началась объективация человеческого не в образах, не на уровне произведения, а в языке, на уровне воспроизведения.

Языковой тоталитаризм

В языке реальное берет реванш над воображаемым. К реальному язык относит теперь только то, что воспроизводимо по его правилам. Не воспроизводимому в слове отказано в существовании. Язык неуклонно репрессирует воображаемое.

В свою очередь воображаемое мстит языку компрессией смыслов в первом слове человека. А поскольку первое слово не отсылает ко второму, постольку оно является антисловом, словом-жестом. Тайное желание языка состоит в том, чтобы проникнуть туда, где все случается в первый раз, туда, где он мог бы стать причиной самого себя, своим антиязыком. Язык кажется всемогущим и вездесущим. Все, что в нем от сознания, он присваивает себе и представляет от своего имени. Хотя, например, мысли, выраженные в языке, не принадлежат языку. Языку принадлежат только рефлексивные структуры, которые не имеют никакого отношения к мысли. Если мыслят, то не рефлектируют. Рефлектируя, не мыслят.

Языковой тоталитаризм заставляет человека стремиться к девербализации, к абсурду и хаосу, к избавлению от слова, которое, потеряв связь с воображаемым, стало пустым, как «я», речевым знаком. Воображаемое нуждается в образе, языковое – в знаке. Замена образа знаком стала причиной антропологической катастрофы.

Воображаемое не знает прошлого и будущего, оно знает только непрерывно длящееся настоящее. Вербальный взрыв уничтожает деление настоящего и рождает время, в котором есть прошлое и будущее, но нет настоящего. И сознание человека, встретившееся с языком, принуждено теперь смотреть из будущего на себя в прошлом. Тем самым платой за существование рефлексивных языковых структур является разрушение настоящего времени.

Двойное отрицание

Языковое не равно воображаемому. Между воображаемым и языковым идет невидимая борьба. Язык относит воображаемое к асоциальному, к неприемлемому социумом буйству субъективного. Воображаемое указывает на себя как на границу языкового. Оно отказывает языку во въездной визе в сферу уникального, субъективного. Возвращение к воображаемому может произойти лишь за счет языка.

Сознавать же без языка – это значит галлюцинировать, а говорить без сознания – это значит бредить. Таковы два полюса существования человеческого. Речь является тем способом, каким человек связывает воображение и язык. В этой связи язык начинает двоиться. Вне этой связи язык мертв, а воображение хаотично. Говорить – значит, всякий раз рисковать, пытаясь придать смысл бессмысленному. Не каждый согласится прокладывать дорогу к истине, лавируя между галлюцинациями и бредом. Язык пытается свести паузу, которую создает воображаемое, к нулю, чтобы дать место реальному. Тем самым он пытается приблизить скорость реакции человека на внешние сигналы к скорости реакций животного. Языковая деятельность играет роль инстинкта, созданного силами реального. То есть язык делает человека животным второго (социального) порядка. Ибо непосредственно мы – люди, а опосредованно – марионетки. Социальное – это нечеловеческое состояние, моделируемое знаками.

Воображая, люди становятся невротиками. И язык – это наш бдительный лекарь, смирительная рубашка для нашего воображаемого. Поэтому человеческое понимает себя в качестве двойного отрицания: с одной стороны, природного, с другой – социального.

Социальное

Социальное – это связывание множественного в человеке посредством языка. Язык – социальная сила. Обессиливание этой силы ведет к несвязанному множеству людей, к тому, что не дает ни смысла, ни идентичности существованию единичного. И хотя социальные институты, которые только и делают человека единичным, еще продолжают существовать, под ними уже слышится гул множественного, гарантирующего бессмыслицу «бытия вместе», ибо никакого бытия вместе социум уже предложить не может. Общество без сущности есть территория, некая протяженность, захват места в которой не связывает единичности, не объединяет их сущностно, а, как говорит Агамбен, рассеивает их в существовании.

Социальное отступает перед необходимостью связывания множественного через атрибут галлюцинаторного, ибо человек – это всегда грезящее множество людей.

Искусство

На уровне воображаемого человек дан себе непосредственно. На языковом уровне он отделен от себя знаками. Язык откладывает встречу человека с самим собой, а без этой встречи человек не может говорить от своего имени. Он может говорить только на языке Другого. Тем самым человек оказывается в ловушке: с одной стороны, его осаждает реальное, а с другой – языковое, то есть социальное. Между ними находится человеческое, то есть воображаемое. Возникает вопрос, может ли человек вернуться в непосредственность своего до-языкового бытия или не может.

Существование в языке оформляет устойчивое желание человека вернуться к до-языковой непосредственности бытия, к воображаемому. Искусство – это и есть непрерывно возобновляемое возвращение в до-языковое, но человеческое состояние. В искусстве человек свободен от языка. Но освободится ли он когда-нибудь от Ренессанса и Нового времени?