Текст книги "Ожившая надежда"

Дражайшая супруга Римма не могла примириться с тем, что ее муж пашет на Колыханова. Он дорабатывал сценарии, которые давали режиссеру. Римме же мечталось, что Арсений станет известным человеком, обретет общественный вес, с ним станут считаться, и поднимется шум, когда власть вынуждена будет выдворить его из страны за мысли. Солженицына вон изгнали, а он живет себе и в ус не дует. Не утопишь рыбу в реке. Мечта о жизни за границей в какой-нибудь уютной капиталистической стране не оставляла Римму, а только крепла в сознании. И бестолковый Арсений раздражал жену, просто бесил. Она настаивала, чтобы он громко во всеуслышание заявил о себе.

Однако старания Риммы были напрасны. Как только Корнеев выплатил за квартиру положенные деньги, наотрез отказался работать с Колыхановым. Пришел с бутылкой коньяка к нему домой, сели за стол, выпили по рюмке, и Арсений сказал:

– Отпусти на волю.

– Ты ж не крепостной! – засмеялся раскатисто Платон.

– Отпусти.

И Колыханов увидел по глазам приятеля, что теряет помощника, прежде такого послушного и удобного, как скатерть-самобранка.

Конечно, Корнеев мог и без всяких объяснений прекратить свою сценарную работу, но он не смог хлопнуть дверью, потому что многим был обязан Колыханову. Это же Платон выхлопотал место редактора тонкого журнала, надо полагать, нелегко это ему далось. Журнал был безобидным – фотки актеров, информация о фильмах, никакой политики – и начальство согласилось.

И если Арсения Фомича устраивала обретенная с помощью Платона тихая гавань, то Римма приходила в бешенство при одной мысли, что муженек достиг своей высоты и уже не поднимет планку. Рушились все ее надежды и мечты. И она превратила семейную жизнь для Арсения Фомича в ежедневную пытку. Возможно, скандалила сознательно, выбрав такой метод воздействия на мужа, мол, я его допеку, он у меня зашевелится. Римма не была глупой женщиной, она видела, что ее муж по уму и способностям куда выше многих, но те Заслуженные и Народные, а этот все рядовой. Потому всячески пыталась пробудить в нем честолюбие, но по горячности унижала своими словами Корнеева. Она даже перестала ходить с ним на разного рода мероприятия, потому что не чувствовала себя равной среди жен именитых, а ей хотелось смотреть на них чуть свысока.

Работала она тогда в Горсовете, куда устроил ее отец, даже чем-то заведовала, вроде отделом физкультуры и спорта, бывала часто в командировках, да и так пропадала допоздна, он не спрашивал – где, она не считала нужным отчитываться. Но с каких-то пор по телефону стала звонить сладкоголосая женщина и сообщать, в какой квартире или в каком номере гостиницы Корнеев мог бы в данный момент застать жену не в одиночестве. Арсений Фомич коротко благодарил вестницу за усердие и клал трубку. Ему стало совершенно безразлично, чем занимается жена, он отделился и стал спасть у себя в кабинете, на что она только фыркнула. Видимо, полностью отчаялась победить.

Он жил в собственной квартире, как чужой, и терпел эту противную жизнь только из-за дочки Аленки, которая стала с первых дней своего появления на свет такой близкой, такой неотделимой от него частью, каким может быть разве только собственное сердце. Римма рано перестала кормить ребенка материнским молоком, и Арсений Фомич взял на себя заботу покупать питание для младенцев и кормить дитя. Он носил ее на руках в ясли, катал на коляске, потом водил в детский сад, укладывал спать с непременной сказкой, утром учил одеваться, обуваться, чистить зубки, все свое свободное время отдавал девочке. Он очень старался, чтобы Аленка чувствовала себя в семье, видела, что у нее есть мама и папа, поэтому умолял Римму не показывать характер при девочке.

Конечно, Арсений Фомич понимал, что не может так длиться бесконечно, девочка растет и когда-то заметит семейные нелады, но надо было выждать время, пусть чуть повзрослеет, может быть, тогда легче ей будет понять, что ее самые любимые люди – мама и папа – чужие друг другу непримиримо.

После того как потеряла мужа, Анна снова произвела обмен и стала жить в новом микрорайоне рядом с просторным лесным массивом. Она не могла оставаться в старой квартире, да и платить за однокомнатную меньше нужно было. Прожила она там много лет. И пока трудилась, не было проблем. Однако пришли крутые рыночные времена, и Анна осталась без работы, детский сад кто-то купил под офис. Стала мыкаться в поисках жалованья, цены в магазинах росли, квартирная плата не отставала от них, средств на жизнь не хватало. Работала и уборщицей в школе, и мойщицей посуды при кафе, и на сезонные уборочные работы устраивалась, везде платили мало, просто мизер, а то и натурой – картошкой да капустой. Одно и было утешение в те безрадостные годы – уютная квартирка.

Бывало, приплетется еле живая после каторжного дня, укроется в ванной и лежит в теплой воде, стараясь ни о чем не думать, только повторяя одни и те же слова: «Ничего, ничего, бывает и хуже. Руки-ноги целы, мозги не иссохли – чего жаловаться?» Потом сидела в облезлом кресле, пила чай и смотрела телевизор. По ту сторону экрана протекала какая-то другая реальность, чужая и даже враждебная. В новостных программах комментаторы упивались человеческим несчастьем, смаковали катастрофы, крушение самолетов, взрывы домов, гибель невинных людей, часами говорили о маньяках и насильниках, будто они-то и стали «героями нашего времени». Ванеева догадывалась, что идет какое-то сознательное принижение человека до животного состояния, но не понимала, зачем и кому это надо.

Забравшись под одеяло и накрывшись с головой, она долго и безутешно плакала, ладошкой зажимая рот. И становилось легче – душа оживала от омовения слезами. Случалось так не каждый вечер, конечно, однако довольно часто. И уже засыпала Анна умиротворенной, радуясь тому, что в этом жутком бесчеловечном мире есть свой теплый угол, где она всегда может упрятаться, как мышка в норе. Но и это утешение оказалась недолговечным.

Коммунальные службы тоже переживали нелегкие времена, и пока не определились, не беспокоили, а потом круто взялись за квартирных неплательщиков, и оказалось, что Анна задолжала за жилье огромную для нее сумму. Платить было нечем. Жилищная контора подала в суд.

Судья, молодая женщина, миловидная и очень ухоженная, сочувственно отнеслась к Анне Ванеевой, и вынесла почти сердобольное решение – из квартиры не выселять, задолженность погасить за год. Анна понимала, что доходной работы не найти, а нищенские заработки и за год не спасут, если даже сидеть на одном хлебе и воде. Медленно и неотвратимо нарастал жуткий страх, женщина чувствовала себя обреченной. Ей было ясно – квартирный долг за год она не выплатит, а это означает – выселят. Дадут комнату в общежитии.

Была у нее соседка Галя, баба необузданной энергии. В старые времена не раз чаи пивали, помогали друг другу, чем могли. А потом началась рыночная пора, которая бросила Анну Ванееву на дно, а Галю прямо-таки вознесла на гребень волны. Была ж медсестрой, получала куда меньше Анны, все бегала одалживать до получки, а тут раскрутила какую-то коммерцию, натянула на себя иностранные шмотки, напялила на все пальцы золотые кольца с камнями, стала ходить, выпятив грудь и не глядя под ноги – богачка. Что ты будешь делать!

Был у нее муж, звали – Митек, шоферил при бетонном заводе, а тут устроился «дальнобойщиком», ездил по Европе. В общем, семья процветала. И были у них две дочери, которая постарше – в невесты вышла и времени зря не теряла. Выскочила замуж. Новая родня тоже оказалась на волне, так что жизнь улыбалась до ушей. Но тут Митек слепнуть стал. Шоферить ему не позволили дальше, а ничего другого он не умел. И стал он для Гали обузой. Но еще раньше, пользуясь частыми поездками мужа, Галя проводила время со свекром. Любовь между ними произошла крутая. Им было за сорок, и они не просто брали, а хватали от жизни, что попадало под руки. Будто горячка какая-то охватила людей – только бы не упустить, только бы не прозевать.

Подробностей Анна Ванеева не знала, да и не имела привычки совать нос в чужие дела, но Галя сумела так устроить, что вышла замуж за свекра. Митька она не имела права выселить, все-таки он построил кооперативную квартиру, и ордер был выписан на его имя. Настоящий охотничий азарт почувствовала Галя, когда узнала о квартирных трудностях соседки. И здоровалась-то не каждый раз, а тут зачастила по вечерам с подарками. То пачку хорошего чая принесет, то прикуску к чаю.

– Ой, строго с этим! – говорила она с наигранным сочувствием. – Выселят и слушать не станут.

– Да не может такого быть! – не хотела верить Ванеева.

– Ты что? Это ж не советская власть. Рынок, милая. Хочешь жить, плати. Денег нет, помирай. Так во всем мире.

– Как можно выселить? Куда?

– Найдут. В собачью конуру не хочешь?

– Да ну перестань!

– А раз не хочешь, думай. Пока не поздно.

– Что ты предлагаешь?

– Хочу помочь. Я ж отроду такая дура – всем помогаю. Чуть узнала о твоей беде, тут же прибежала. Сама видишь.

– Как поможешь? Чем?

– Задолжала больно много. Не выплатишь.

– Может, спишут?

– За красивые глазки? Глупости-то не говори, уши вянут.

– Одолжишь?

– Да кто ж такие деньги одалживает нынче? Ведь не вернешь.

– Что же делать?

Натасканная в торговой дипломатии Галя оставляла соседку с этим извечным русским вопросом и уходила, показывая невероятную озабоченность.

– Думать надо.

Отменно продуманный замысел не раскрывала пока, клиент должен созреть. Но в скором времени снова появлялась и начинала рассказывать, какой уютный домик оставили умершие родители неподалеку от города. Места удивительные – грибные леса вокруг, в двух километрах озеро, автобусы ходят из города каждый час, райский уголок. Наивная в житейских вопросах Анна не догадывалась, к чему эти песни. Может, Галя под дачу собралась приспособить родительский дом? А что еще? Митька она туда не загонит, тот спрятал ордер на квартиру во избежание ушлого обмана, занял комнату и поживает без всяких забот – ни за что не платит, холодильником пользуется на общих правах, разговаривает только с дочкой.

По прошествии изрядного времени Галя запуганной до паники женщине предложила единственный выход из якобы безвыходного положения.

– В деревне-то легче будет, – сказала она.

– Кому?

– Да тебе, милая. О ком я пекусь?

– Что мне делать в деревне?

– А что другие делают? Живут.

– Я ж городская до пят…

– Да брось ты!

– Не хочу я в деревню!

– Подселят к алкоголикам в «хрущовке» – это лучше. А тут свой дом, сама себе хозяйка. А места-то какие!

– Продать свою квартиру? Это предлагаешь?

– Не продашь, отберут даром.

– А кому продать?

– Уж отдам последние деньги. Сама без копейки останусь. Что случится, и похоронить не на что будет.

И она обстоятельно стала объяснять, как не выгодна ей эта сделка, но идет на нее только ради Анны по зову своего сердобольного сердца. Даже слезу уронила, должно быть, на какой-то миг на самом деле поверив своим словам. Анна сидела, онемев, она ничего толком не соображала, только чувствовала, что беда уже подступила вплотную, что она неотвратима, не пожалеет, злым ветром вынесет из обжитого годами жилья.

Молчание соседки Галя оценила по-своему. Коли не кинулась в истерику, значит, понимает – другого выхода у нее нет. Да и что тут жалеть? Из каждого угла нищета прет, смотреть тошно. Правда, чисто в комнате, да и на кухне опрятно, а что от того? Тут надо всю мебель выбросить на свалку, стены, пол и потолок отделать по-современному, двери, ванну, мойку, плиту поменять – один ремонт потянет не на одну тысячу баксов.

Все это Галя выложила как на духу, охваченная с ног до головы деловой прытью, будто взыграла некая внутренняя пружина, и женщина преобразилась, того гляди – от излишней энергии полетит по комнате. Так подумала с горькой иронией вмятая в облезлое кресло горем Анна Ванеева, но осилила неприязнь и стала убеждать себя в том, что соседка Галя и впрямь старается спасти ее, сделать как лучше.

– Ну, ремонт я возьму на себя, так и быть, – уверенно говорила Галя. – И с твоими долгами рассчитаюсь. Но только после того, как оформим обмен. Хлопоты беру на себя. Все ровно в этих делах ничего не понимаешь, а у меня есть нужные люди.

– Галя, – робко подала голос Анна.

– Что?

– Я читала в газете, квартиры нынче дорого стоят.

– А что теперь дешево? Выясним, сколько стоит однокомнатная квартира в нашем районе, делов-то. Еще и дом в деревне починим, обошьем стены, крышу поменяем. Мы с тобой сто лет друг друга знаем. Живем по совести.

На первый случай договорились, что Анна подумает, на это отвели три дня, и вернутся к разговору.

Пришел Митек с бутылкой коньяка. По-соседски и прежде не раз заходил. Ничего необычного не было в его появлении. И раньше случалось – коньячком угощал. Но сегодня, выпив рюмку, завел странный разговор. Возвышался над маленьким кухонным столиком непомерно грузный, мясистый, за круглыми очками из толстых линз водянисто переливались размытые глаза, и говорил слишком свойски, даже развязно, будто отказа и не ждал.

– Слушай, – не дожевав колбасу, начал он. – Моя со своим на кухне трындела. Я так понял, хату покупает. Твою. Ты что хоть! Не того?

– А что, если «того»?

– Не дури, Анька. Это она меня сюда переселит. Давай проучим эту паскуду.

– Может, не будешь ругаться?

– А как ее называть еще? Ладно, наплюй. От меня отделаться решила. Я что предлагаю?

– Что?

– Я им ордер продам. Перепишу на дочь. А за это денег потребую. Я так прикинул – тысяч семьдесят. Баксов. Нам хватит?

– Почему нам?

– А ты меня к себе пропишешь. Будем жить вместе.

– Подумать могу? – нашлась Анна.

– Конечно.

– Вот я и подумаю. А теперь давай о чем-нибудь другом.

В тот вечер Ванеева долго плакала, укрывшись одеялом. Подушка отсырела от слез, а они все так же обильно текли. Даже удивительно, сколько их в человеке! Она думала о том, что ничего предпринимать не станет, а тем более – бороться. Кому она что докажет? Вспомнила симпатичную судью, которую спросила:

– А если не выплачу долг?

– Выселят, – ответила ухоженная девушка, хорошо знающая законы.

Почему-то заплаканной Анне Ванеевой еще подумалось, что смерть может быть такого же обаятельного облика, как та судья, и непременно молодая. Старуха с косой не управилась бы с такой тяжкой ежечасной работой. «Милая, милая», – прошептала Анна, уже смутно сознавая, к кому обращается, то ли простила судью, то ли призвала смерть. И тут же уснула.

Обмен Галя произвела стремительно, Анна охнуть не успела. Подписала какие-то бумаги под честное слово Гали и переехала в домик в деревне. Грузовую машину предоставила опять же Галя. На этом ее бурная деятельность закончилась. Дом не стала ни обшивать, ни крыть новой кровлей, как обещала. За городскую квартиру и копейки не дала. Анна долго терпела, но все же собралась, набравшись мужества, и позвонила из городского автомата Гале. Та удивилась звонку.

– Нет у меня денег, – заявила Галя. – И так много потратилась на эту квартиру. Кто меня дернул покупать!

– Обещала же, – пролепетала Анна.

– Может, и обещала. Не помню. Так я ж говорю – нет денег.

– Вот и крыша протекает.

– Это твои проблемы. Раньше надо было думать. Какие могут быть претензии – бумаги подписала, все по закону.

– А по совести?

– Ой, отстань. Не звони больше. Я все сказала.

– Как так можно?

– Жизнь такая. Вот и можно.

Бросила трубку. Анна никак не могла поверить, что человек человека способен столь беспардонно обманывать. «Жизнь такая, – повторила она. – Хорошее оправдание. А кто ее, жизнь, делает такой? Не мы сами?» Но думать об этом, задаваться вопросами было бесполезно, никакой ответ не поможет, не залатает дыру на крыше.

А с потолка и впрямь капало. Анна поставила на пол таз. Капли звонко застучали по пустому донцу. Потом этот металлический звук исчез. Анна сидела на низкой скамеечке перед тазом и смотрела, как падали капли, образуя на поверхности воды углубления и поднимая брызги, словно рвались миниатюрные бомбы. Она думала о том, как непонятна судьба, как необъяснима, когда одних бросает на вечную мерзлоту, а другим дозволяет из самолетных пулеметов бить по ним. И с ней чего уж так жестко обошлась? Ни богатства Анна Ванеева хотела от жизни, ни роскоши, ни особняка с бассейном и заграничных поездок, чем вожделеют нынче сплошь и рядом. Нет, она когда-то готовилась во всю силу своей необъятной души любить единственного человека всю жизнь. Но, видать, слишком велик был запрос, и не оказалось у судьбы в закромах такой радости для нее. Оттого любви не случилось.

Мечта укатить за бугор поникла как мокрый истрепанный ветрами флаг. Из-за этого Римма жила в постоянной ссоре с мужем. Она хотела от Арсения Фомича того, на что он никак не мог пойти, если бы даже в том вожделенном краю обещали бессмертие. Римма никак не могла понять почему. А тут и понимать-то было нечего, просто он здешний. Нельзя же белого медведя переселить в Африку, а зебру – на льдины Карского моря. Разве кто-то будет спрашивать почему. Нет же!

Казалось, душа разрывалась, когда Арсений Фомич корил себя, что не ушел от Риммы раньше. Да что уж с того! Все мы задним умом сильны. А уйти он не мог, жена грозила в случае развода забрать ребенка и через суд запретить даже видеться. И Арсений Фомич терпел. Только старался, чтобы семейные скандалы случались не при дочери. Но она подрастала и стала замечать, что между папой и мамой не все ладно. Мама не умела сдерживать себя.

В тот роковой вечер она пришла выпившей. Девочка уже спала в своей комнате. А Римма устроила в прихожей истерику. Стыдно вспомнить, что она несла. Ругала мужа самыми грязными словами. Вдруг Арсений Фомич увидел, как распахнулась дверь детской. В темном проеме стояла в длинной ночной рубашке Аленушка. Она была бледной как бумага. Кинулась к матери и стала умолять: «Не ругай папу, пожалуйста!» Но та была во хмелю, забыла, что у дочки врожденный порок сердца, оттолкнула от себя и продолжала кричать. Арсений Фомич бросился к девочке, схватил ее на руки, чтобы унести в другую комнату. Но было уже поздно. Потом врачи сказали, что сердце ребенка не выдержало стресса. В старину говорили – разрыв сердца.

Скажем, надоели ходики, гирьку отцепи, они и притихнут. Электронные часы не станут мигать, коль отключил питание. А звезды в ночном небе мерцают и мерцают, отсчитывая секунды, и никакая сила их не остановит.

Годы шли, и удержать их не было возможности, да и охоты тоже.

Без Аленушки мир для Арсения Фомича стал пуст. Конечно же, не сидел сиднем, работал, общался с людьми, и было их много, с кем приходилось знаться, но мир был пуст, потому что для него ничего дорогого в нем не осталось. Имея множество знакомств, он был одинок.

Ему было пятьдесят шесть лет, когда случилась та непредвиденная встреча, которая поначалу показалась даже досадной и ненужной для его жизни, которая была больше похожа на медленное, смиренное умирание.

В погожий сентябрьский день хоронили старого журналиста, когда-то известного, обласканного властью, а теперь забытого вкупе с теми страстями, что волновали в кои-то времена честной народ. Никто не задавался вопросом, на каком году жизни умер старик, настолько он выглядел дряхлым. И худ покойник был до невероятности, кожа да кости, должно быть, соки жизни, данные природой этому телу, употребились до последней капли, и только тогда пришло успокоение. И, конечно, в газетном некрологе не было привычного слова – «преждевременно». По причине столь почтенного возраста покойного похороны прошли без единой слезы, без единого скорбного вздоха. Небольшая группа людей, собравшаяся у могилы, с постными лицами следила, как подпитые парни из похоронной службы забили гроб, спустили в яму, закопали и свежий холмик завалили венками, купленными за казенный счет. Только одна женщина положила у изголовья букетик полевых цветов. Корнеев не сосредоточил на ней внимания, только и промелькнула мимолетная мысль, что в долгополом платье и поношенной вязаной кофте тетенька напомнила серую мышь.

Солидные господа, проводившие старика в последний путь, не сразу разошлись, а минут пять постояли в молчании, потупив взгляды. Это были мужчины странно чем-то схожие между собой. Должно быть, и впрямь работа накладывает на людей отпечаток. Старик когда-то был редактором популярной газеты, и на его похороны пришли главы нескольких местных изданий, люди одной с ним профессии. Только маленькая женщина со своим букетиком полевых цветов не вписывалась в этот своеобразный клан. Потому и держалась в сторонке, а, возложив цветы, тут же опять отошла от малочисленной толпы и остановилась у толстенной вековой сосны, доверительно коснувшись рукой ее морщинистой коры.

– Ну, ему отдыхать, а нам работать, – сказал полный мужчина с мясистым лицом и первый надел шляпу.

Он когда-то наследовал кресло покойного и счел нужным не только поместить некролог в своей газете, но и позвонить коллегам по перу, чтобы они придали своим присутствием солидность похоронам. Откликнулись далеко не все, но некоторые все-таки приехали, и полный господин был доволен собой. Без него старика никто и не вспомнил бы. Правда, и он не узнал бы о смерти своего предшественника и учителя, если бы не звонок соседки покойника. А позвонила та самая женщина, что теперь стояла под раскидистой сосной, маленькая и тихая, с искренней печалью на лице. Полный господин, естественно, не помнил о звонке женщины, уже занятый отложенными на короткое время заботами, и прошагал мимо, глянув мельком и отчужденно на унылое существо явно из кладбищенских завсегдатаев! Да и откуда было знать ему, что звонила она? По телефону с ним изъяснялась дама, несомненно, интеллигентная, даже изысканная в манере говорить складно и грамотно.

Как-то так получилось, что Корнеев последним отошел от могилы и чуть отстал от других.

– Арсений, – услышал он рядом.

С недоумением повернув голову, он наткнулся взглядом на близкое лицо женщины и узнал моментально. А ведь столько лет не виделись!

– Здравствуй! – улыбнулась женщина и поспешила выручить Арсения Фомича, по-своему поняв его растерянность. – Анна. Ванеева.

– Да узнал, узнал! – уверил Арсений Фомич. – Здравствуй, здравствуй, Анна Ванеева!

Пепельного цвета кофта и юбка женщины, заметно поношенные, а того более стоптанные туфли говорили о том, что живется ей очень даже небогато. Увидеть Анну Ванееву в таком виде Арсений Фомич и предположить не мог даже при большом старании. Это же Аннушка! Та самая…

– Как ты тут? – наконец-то вырвалось у Арсения Фомича удивление. – Вот уж сюрприз!

Она явно прочитала по глазам все, что минуту назад творилось в душе старого знакомого, и теперь успокоено вздохнула – признал.

– Ну, уж сюрприз!

– Честно, как ты здесь оказалась?

– Дядя Леша был моим соседом. Много-много лет…

– Вот как!.. А мы его как коллегу проводили. Надо же! А? Дикое совпадение.

Она шагнула на асфальтированную дорожку, легко и даже как-то по-дружески оттолкнувшись от дерева. Арсений Фомич пристроился рядом, и они неторопливо пошли по аллее. Арсений Фомич сдерживал свое любопытство, хотя очень хотелось узнать, как живется и можется старой знакомой. Она оглянулась на свежий могильный холмик и стала объяснять:

– Раньше я каждый день забегала к нему, что-нибудь приготовлю, уборка там, постирушка. Дядя Леша жил один в трехкомнатной квартире. На одной площадке со мной. К нему только я и приходила из соседей. Других он отвадил. Почему-то не любил. Потом я переехала загород, не каждый раз навестишь, долгая дорога. Да и накладно. Но не забывала. На этот раз застала его в кресле. Говорит: «Еле дождался». Он попросил, и я помогла ему перебраться на кровать. Пошла на кухню, вернулась с чаем, а он уже не дышит. Так легко умер. Даже завидно.

– У него никого из родни?

– Говорил, что всех пережил.

– Когда-то был во славе и силе. С первыми лицами республики дружил. Противников не жалел. Говорят, любил повторять: «Бить надо раз и наповал».

– Я знала его одиноким стариком. И ко мне он был добр.

– Значит, раньше была соседкой, а потом переехала. Почему загород? Могу спросить куда?

– В деревню.

– С чего это вдруг?

– Не вдруг. Так сложились обстоятельства.

– Не представляю тебя в деревне. Потомственная горожанка…

– В городе за квартиру надо платить. Я была без работы.

– Погоди, погоди… А муж? Ты же выходила замуж.

– Ишь ты, помнишь! – почему-то невесело улыбнулась она. – Да, выходила.

– Как же звали твоего мужа? Выскочило из головы.

– Это тебе важно?

– Да, собственно…

– Виктором звали, – все же ответила она, и в голосе прозвучала печальная нотка, но еле уловимая.

– Да, теперь я вспомнил.

Она опустила голову и молчала.

– Я не знаю твоих обстоятельств, – начал Арсений Фомич, досадуя на свое любопытство, – и спрашивать не стану. Хотя догадываюсь. Мне приходилось слышать, что выселяют, если за квартиру не платить.

– Я сама, не стала ждать. Продала и уехала.

– И как там, в деревне?

– Живу потихоньку, подворьем кормлюсь. А тут повезло, работу нашла. В трех километрах от дома частник открыл кирпичный заводик. Рабочим готовлю обеды. Я всегда хорошо готовила. А ты все при журнале, я знаю.

– При журнале, – кивнул Арсений Фомич.

Конечно, за годы, пока не виделись, Ванеева сильно изменилась, но Арсений Фомич сразу отметил – не подурнела. Есть такие женщины, что в любом возрасте обретают свою привлекательность, весьма соответственную летам. Арсений Фомич, как теперь оказалось, хорошо помнил, какой она была в молодости – стройное тугое тело, высокая грудь, сильные, чуть полноватые в икрах ноги, круглое смешливое лицо и светлые пышные волосы – все в ней соответствовало тому, что люди называют русской красотой. Но привлекательная внешность была не единственным достоинством Ванеевой той поры. Ее голубые очень живые глаза смотрели на мир приветливо, с тем внутренним покоем, что бывает у людей духовно устроенных. Она могла озорничать, смеяться, всех тормошить в компании, много танцевать и вообще дурачиться, но когда затевалась толковая беседа, становилась тихой, вдумчивой, удивительно внимательной. Рядом с ней возникало такое ощущение, что она все понимает, улавливает даже самые смутные чувства собеседника.

Кто ее мало знал, попадали под очарование и теряли головы, начинали объясняться в любви, приняв ее участливость за расположение к ним. Тогда глаза Ванеевой принимали стальной оттенок, а на лице появлялась отчужденность и даже какая-то горечь, обида. Она могла тут же подняться и оставить собеседника, не извинившись. Она не нуждалась в любовных признаниях, ей ничего не стоило выбрать поклонника, но хотелось содержательных бесед и не с подругами, а с мужчинами, которых считала умней.

Между Анной и Арсением в те времена возникали чудные беседы, даже теперь почему-то вспомнилось блаженное чувство взаимного понимания. В человеке всего много заложено, за ниточку потянул, ангельское благодушие выудил, еще чуть глубже копнул, нечистого разбудил. Человек безмерен в страстях и мыслях, сам того не знает, что в нем гнездится. Тогдашняя Анна порой своими замечаниями просто-напросто удивляла, открывая в нем особенности, о которых сам не подозревал. Арсений Фомич всегда после бесед с Ванеевой чувствовал себя содержательней и умней.

Конечно, она изменилась, не было тугих щек и озорно вздернутого носика, не было гладкой шеи и чистого высокого лба, но не увяли они, а обрели мягкую бабью пригожесть, чуть печальную, но от того еще более трогательную.

– Значит, все в журнале? – зачем-то повторила она.

– Все при нем. С ума сойти! Как-то увидел на даче подшивки. Накопилось за годы. И знаешь, что подумал? Уже хватает на погребальный костер.

– Что за юмор!

– Черный, по-твоему? Да нет же! Небольшая сенсация – «главный редактор журнала “Кадр” кремирован в пламени изданных им журналов». А что? Оригинально.

– Тебе всегда хотелось быть оригинальным.

– Не всегда, но когда-то была такая слабость.

Дотронувшись до локтя Арсения Фомича, призывая тем следовать за ней, Ванеева свернула с асфальтовой аллеи на узкую дорожку между оградками. Это была часть кладбища с давними захоронениями. У одной из оградок она остановилась. Арсений Фомич не без труда разобрал надпись на мраморной плите и удивленно поглядел на нее.

– Совсем же рано! – удивился Арсений Фомич. – Сорока не было!

– Не было.

– По болезни?

Анна не ответила, пошла по узкому проходу между оградок и вышла к внешней бетонной стене кладбища. Чуть левее оказалась калитка, в которую вслед за Ванеевой прошел Корнеев. Они оказались на краю широкого пустыря с редкими деревьями. Приглядевшись, Арсений Фомич понял, что пустырем нельзя было назвать это поле, потому что во всем был виден уход – вдоль плиточных дорожек стояли мусорные урны и скамейки, траву недавно аккуратно постригли, вокруг яблоневых дичков ровными кругами темнела взрыхленная земля. Должно быть, поле держали для будущего расширения кладбища.

– Он повесился, – только теперь ответила Ванеева на вопрос.

– Почему? Такой же робкий был, помню!

– Робкий…

– Почему фамилию мужа не взяла?

– Не взяла вот…

Они шли в сторону остановки автобуса, там толпился народ. Арсений Фомич сбавил шаг.

– Могла позже устроить судьбу.

Невесело улыбнувшись, она облегченно вздохнула, словно освободившись от какой-то тяжести, видимо, ей непросто давалась память о Викторе.

– Устроить судьбу, – повторила Ванеева слова Арсения Фомича и посмотрела на облака. – Может, и пыталась. Как не пытаться, баба ж все-таки! Да не получилось. Значит, такая уж уродилась, бесталанная. У тебя-то как? Дети есть?

– Нет у меня детей, – сказал он бесцветным голосом, но отчего-то Ванеева почуяла за этими словами застарелую, глубинную боль, и словно холодком повеяло от идущего рядом человека.

Почему так показалось, объяснить не сумела бы, но не сомневалась, что за этими простыми словами скрывалось что-то нехорошее, чем Арсений Фомич ни за что не поделится. И она не стала спрашивать, но не столько из приличия, сколь от внезапно возникшего страха. И природу этого страха Ванеева определить не могла, но он не только возник на какое-то короткое время, а запомнился и потом долго занимал ее мысли.

Они подходили к остановке, и продолжать разговор не было смысла, да и пришел он к такому тупику, когда нужно завершить его или менять тему. Ванеева это уловила наитием, потому стала прощаться.

– Где тебя найти можно? – деловито спросил Арсений Фомич.

– У тебя есть визитка? – спросила она.

Он тут же привычно извлек и протянул ей твердый квадратик тонкого картона. Она взяла и, не поглядев, спрятала в кармане кофты.

– Я позвоню, – Анна Ванеева открыто посмотрела ему в глаза.