Текст книги "Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе"

К большому неудовольствию их матери лорд Элторп был не склонен к ухаживаниям за дамами по гостиным. Саркастичная и острая на язык леди Спенсер считала его слишком робким и застенчивым, из-за чего, по ее словам, он и предпочитал охоту на лис погоне за юбками. «Об Элторпе, как он есть, ни одна разумная женщина ни на миг не подумает иначе, нежели как о страстном охотнике», – со вздохом вторила ей Гаррио в 1807 году после того, как семья попыталась было убедить ее обратить внимание еще и на этого кузена, якобы всерьез заинтересованного в женитьбе на ней. Не видела она ничего особо привлекательного в мужчине, который не заботится «ни о чем на свете, кроме этого благородного животного – лошади».

Ко времени «выхода» в свет на поиски жениха его сестры Джорджианы лорд Элторп, однако, вспомнил о том, что мужской долг велит ему жениться, а долги по закладным на семейные имения делают весьма желательной женитьбу на ком-нибудь побогаче. Он был едва знаком с Эстер, прямолинейной и малость полноватой наследницей шестью годами моложе него, успевшей своею теплотой, живостью и уверенностью в себе покорить множество мужских сердец. Но когда она – невиданная смелость – без обиняков дала знать, что ее вполне устроила бы жизнь в качестве будущей графини Спенсер, лорд Элторп, как наследник этого графского титула, счел своим долгом задуматься о том, не сделать ли ей предложение. Лондонские светские сплетницы-компаньонки, уловив, чем запахло, сочли их возможный союз странноватым. Элторп, может, и не был грациозным красавцем с отточенными манерами светского модника, но у него было немало достоинств и помимо титула: и высокие достижения в Кембриджском университете, и добрый нрав. Эстер же, напротив, имела сомнительную репутацию из-за череды романов, да и связей у нее по сравнению с ним, можно сказать, не было. Однако же, побродив по фамильному имению пару часов в тяжких раздумьях, копаясь в своей душе, лорд Элторп решился на классический брак по расчету [11]11
  В Тринити-колледже Кембриджского университета виконт Элторп (1782–1845), будущий канцлер казначейства (1830–1834) и 3-й граф Спенсер (с 1834 г.) в 1800–1803 гг. изучал математику. – Прим. пер.


[Закрыть]: он принесет Эстер желанный титул; она ему – столь нужные деньги.

Так ему, верно, казалось. Вот только Эстер, как вскоре выяснилось, была влюблена в него самого, а не в его титул, и, когда после помолвки весной 1814 года они стали много времени проводить вместе, близкое знакомство быстро переросло в любовь к ней и с его стороны. Ко времени же их возвращения из медового месяца их брак сложился в такую идиллию, что ему позавидовали бы многие изначально венчавшиеся сугубо по любви. Ветреную кокетку Эстер в семействе Спенсеров никогда особо не жаловали, – и даже деликатная Сара позволила себе назвать ее «вульгарной особой и капризным ребенком», – но тут даже Спенсеры с готовностью признали, что «никогда еще не было ни брака счастливее, ни обоюдных чувств более искренних и глубоких».

Эстер оказалась абсолютно права, рискнув поставить на кон свою репутацию со шлейфом отставленных ею влюбленных в своем стремлении к браку, который даст ей все, чего она хотела, и в эмоциональном, и в материальном плане. Писательницы эпохи Регентства совершенно справедливо указывали, что у большинства женщин право принимать или отклонять предложения было в ту пору единственной привилегией, поскольку свободы выбора, как таковой, не было и в помине. Однако и это право давало кое-какую власть над ситуацией. При условии того, конечно, что кто-то из почитателей дойдет до точки готовности признаться даме в питаемых к ней месяцами тайных чувствах и предложить ей руку и сердце.

Традиционалисты по-прежнему считали предпочтительным, чтобы мужчина сперва испрашивал дозволения у отца женщины на признание ей в любви, как и поступил в 1802 году будущий лорд Джерси, впервые решив искать руки богатой наследницы леди Сары Фейн, которой предстояло «выйти в свет» лишь на следующий год. Он послал изящное послание графу Уэстморленду, вдохновленное, по его словам, «надеждой на то, что его чувства произведут на ее душу такое впечатление, что ей захочется лишь одобрения вашей светлости». Как нехотя признавала давняя ведущая рубрики нравоучений Lady’s Magazine, к 1818 году это сделалось «старомодным». Большинство молодых людей теперь предпочитали сначала делать предложение юным леди и лишь затем в случае их согласия уламывать родителей своих возлюбленных. Именно так в 1810 году и поступил Джеймс Стронг.

Нервы у миссис Калверт пришли в полное расстройство, когда выяснилось, что двадцатичетырехлетний повеса успел предложить руку ее Изабелле прямо под луной в садах Воксхолл, не иначе как умыкнув ее юную дочь для объяснения в любви из общей компании во время их прогулки по романтическим аллеям при тусклом свете фонарей либо нашептав ей признание на ухо под шумок фейерверков. Как бы это ни произошло, не имея до того ни намека на представление о его намерениях, миссис Калверт была ошеломлена, впервые узнав о сделанном им предложении на следующий день от прибывшего за официальным ответом к ним на дом в Хартфордшире отчима жениха мистера Холмса, а Изабелла с видом идеального образчика девичьей благопристойности тут же ответила согласием при условии, что ее родители не будут против их брака. «Меня это так всполошило, что даже не знаю, что делать», – посетовала ее мать в дневнике после отбытия нежданного гостя, записав заодно с его слов размер состояния сэра Джеймса и отметив тот факт, что у него якобы «ангельский характер».

Воксхолл не только послужил живописным антуражем для предложения, но и, вероятно, придавал дополнительной значимости их роману в глазах Изабеллы и сэра Джеймса, тем более что именно там они и познакомились за три недели до последовавшего в конце июня предложения. Где, когда и как именно мужчине надлежит делать предложение, похоже, этикетом той эпохи не регламентировалось. Джентльмен вполне мог направить предложение в письменной форме. Или же он мог найти возможность для частной аудиенции с предметом своей страсти, как это сделал в 1803 году первый серьезный поклонник достопочтенной Эмили Лэм, вернувшийся еще и на следующий день с тем, чтобы предложить «великое множество клятвенных заверений, призвав небо и землю во свидетели того, что способен любить только [ее]», в попытке убедить ее сменить «нет» на «да». Если же мужчина предпочитал спонтанность, то для потаенной беседы не для ушей дуэньи как нельзя лучше подходили музыкальные вечера. Лорд Грэнтем, говорят, сделал предложение леди Генриетте Коул на концерте у леди Солсбери в июне 1805 года, и первая из трех расторгнутых помолвок Эстер Аклом состоялась на концерте у леди Джерси в июне 1811 года. Ну а что до балов, то, по словам одной современницы, оставалось лишь диву даваться, сколь часто «ангелочки-хранительницы вещей своих хозяек в гардеробах» у Альмака – терпеливые служанки – подслушивали шепотом обсуждаемый вопрос и разносили весть о нем по всему городу.

Что до Уильяма Литлтона, то он ни словом о брачных перспективах так и не обмолвился за все время пребывания на море у Спенсеров при Саре вплоть до конца августа 1812 года. Терпеливо выжидая и дальше, леди Спенсер, очевидно, сохраняла надежду. Когда они пригласили Уильяма к себе в Элторп на Рождество, Сара вскипала от предвкушения его прибытия, и наконец 21 декабря он сошел с кареты, и день этот на долгие месяцы запечатлелся в ее сердце. Всем ее родным и близким было к тому времени яснее ясного, что она по уши влюблена в этого своего цветущего поклонника. Своей тете и ближайшей конфидентке леди Энн Бингем, известной в семье как «Нан» или «Нанетта», Сара даже пообещала вести дневник и записывать туда всякую всячину, чтобы отвлечься хоть чуть-чуть от тревожного ожидания – заговорит он, наконец, или нет. А он, то ли опасаясь нового отказа, то ли дожидаясь отъезда прочих гостей, продолжал испытывать ее терпение.

«Он пробыл тут две недели, и, наконец, позавчера, все вышло, – смогла с облегчением написать Сара брату Бобу вскоре после встречи Нового 1813 года, все еще не веря до конца что выходит замуж. – Папа и мама в полном восторге, как и Элторп, как и все, кто любит меня и знает его», – ликовала она. И это была правда. Ее бабушка Спенсер, обычно не особо одобрявшая выбор своих внуков и внучек, на этот раз тут же направила Саре свои поздравления. «Ее сладостная уравновешенность в сочетании с его блестящей живостью соединятся, верю я, замечательнейшим образом», – написала она своему сыну, а следом тут же отправила ему и второе письмо с просьбой поскорее дать ей знать, «когда и где Сара венчается и на что они будут жить».

Никаких признаков тоски по ранее отказавшей Уильям не проявлял. О Саре же говорил исключительно «с бурно-восторженным восхищением» по свидетельству его сестры. «С тех пор, как она согласилась стать его [женой], он почувствовал себя совсем другим человеком», – поведал он ей. Для Сары же просто пределом счастья было «и уважать, и восхищаться, и любить всею полнотою сердца человека, в чьей теплой привязанности уверена». Более того, на двадцать шестом году жизни она была уверена, что в достаточной мере знает себя, чтобы не усомниться: то, что она одобряет сейчас, будет одобрять всегда. На этот раз перед ней даже вопроса не стояло о том, чтобы воспользоваться своим женским правом на отказ.

Глава 3
Право на отказ

После ее собственной прошлогодней помолвки Сидни Оуэнсон, вероятно, ликовала не менее, чем вышло бы у леди Сары при всем старании. «Отбиваюсь день за днем, час за часом, и лишь десять минут назад выкроила короткую передышку», – описывала она теперь подруге свои попытки притормозить свадебные приготовления. Вроде бы за этим даже читается решимость расторгнуть скоропалительную помолвку; по крайней мере, следующие три месяца автор знаменитого романа «Дикая ирландка», гремучей смеси высокого романтизма с ирландским национализмом, проведет в 120 милях от своего жениха, разгуливая по вечеринкам, принимая джентльменов у себя в гостях и демонстративно флиртуя.

Сопротивляющаяся невеста была обязана ставшей ей теперь столь нежеланной помолвкой своим высоким друзьям и покровителям маркизу и маркизе Аберкорн, у которых в последние пару лет по большей части и проживала. Познакомившись с нею в Лондоне, где Сидни порхала по светским вечеринкам, купаясь в лучах славы, обрушившейся на нее после публикации «Дикой ирландки», Аберкорны пригласили ее к себе на роль компаньонки, а заодно придворного шута в юбке. Сопровождая их во всех переездах между домами в Мейфэре, графстве Тирон и Мидлсексе, Сидни располагала и достаточным временем для написания новых романов, и роскошной средой для наблюдения за политическими интригами и нравами элиты. Взамен от нее требовались лишь бодрость духа, остроумие и желание развлекать Аберкорнов и их частых гостей своими ирландскими джигами, балладами и наигрышами на арфе. Сделка была недурственная с точки зрения девушки, обожавшей театральность и вращаться в бомонде, к которому по праву рождения точно не принадлежала.

Сидни Оуэнсон

Яростно-независимая, собственноручно вырвавшая себя и свою семью из тисков нужды литературным заработком, Сидни, насколько все могли судить, вполне комфортно ощущала себя, будучи незамужней женщиной в свои тридцать с лишним лет (точного ее возраста никто не знал, а хрупкая фигурка позволяла ей изящно уходить от постановки этого вопроса) [12]12
  Календарной датой рождения Сидни Оуэнсон в большинстве источников значится 25 декабря, местом рождения – Дублин, а вот годы рождения варьируются в пределах от 1776 до 1786 г. – Прим. пер.


[Закрыть]. У леди Аберкорн, однако, имелась привычка вмешиваться в личную жизнь тех, кого приняла в свой круг, и она, похоже, решила, что молодой (по крайней мере с виду) и располагающей какими-никакими деньгами Сидни пора замуж.

Покровители Сидни Джон Джеймс Гамильтон, 1-й маркиз Аберкорн, и его третья жена Анна

Возможно, это шло просто от праздной тяги к развлечениям; возможно, от неизжитой тоски по романтике; а возможно, что и от искренней озабоченности репутацией Сидни. Кое-кто решил даже, что леди Аберкорн испугалась, что «ее милая protégée» с ее тягой к эпатажу «доиграется сама и ее во что-нибудь втянет, если она не сбагрит ее с рук, выдав за кого-нибудь респектабельного». Не исключена, наконец, и версия, что сам лорд Аберкорн стал слишком заглядываться на их стройную и игривую компаньонку. Каково бы то ни было, супруги состроили хитрый план – выдать Сидни замуж за своего семейного доктора Чарльза Моргана.

Сэр Чарльз Морган

Готовить почву к тому, чтобы их свести, маркиза начала за несколько недель до личного знакомства Сидни с Чарльзом, состоявшегося летом 1811 года. Тот только что был принят, можно сказать, в большую семью Аберкорнов, получив завидное назначение на пост семейного врача, причем благодаря скорее хорошим манерам и реноме, нежели особым достижениям в медицине. Он прибыл в Баронскорт, ирландскую резиденцию пары, пока Сидни была в отъезде в Лондоне по случаю публикации своего последнего романа, и там Аберкорны быстро преподнесли ему историю об их блестящей подруге и гениальной писательнице мисс Оуэнсон, которая сейчас, увы, в отъезде. Ее же они, в свою очередь, уговорили заочно поприветствовать их нового милого штатного врача какими-нибудь забавными стишками. Так и вышло, по словам самой Сидни, что их очное знакомство с Чарльзом произошло уже «при обстоятельствах… чрезмерно благоприятных для воспламенения романтических чувств, присущих его характеру», хотя, добавляла она, «пробуждать и подпитывать их» выпало на ее долю.

Поначалу ее развлекала откровенная неуклюжесть доктора Моргана, и она с легкостью отвечала на его безобидные заигрывания явно с подачи Аберкорнов. Будучи склонной к флирту настолько, что даже ближайшие подруги называли ее кокеткой, Сидни «с явным восторгом» использовала свои сильные стороны – харизму, уверенность в себе и чувство юмора, снискавшие ей массу поклонников вопреки тому, что красавицей она явно не была. По крайней мере, в понимании современников, указывавших на такие ее изъяны как низкорослость, кривобокость и чуть косящие (при всей их выразительности) большие глаза.

Перед так и лучившимся вниманием к ней застенчиво-сдержанным Чарльзом Морганом она, по ее позднейшему признанию, устоять просто не могла. Он был иной породы, нежели большинство прежних почитателей, которых она завоевывала из числа пусть и смекалистых, но дублинских юристов, священников и военных. «Армия мучеников-страдальцев по Сидни», – так их называла ее сестра Оливия, поскольку сама Сидни, нежась в лучах их лести, никого взаимным вниманием не удостаивала. Кроме, разве что, барристера сэра Чарльза Ормсби – циничного и острого на язык, но ничем не привлекательного вдовца, с которым у нее некогда случился необъяснимо затяжной роман. Подобно Ормсби (и лорду Аберкорну) все ее прежние поклонники были непременно много старше нее и попросту видавшими виды людьми, снизошедшими до щедрых комплиментов в адрес «умной юной души». Но доктор Морган, будучи идеалистом, в искусстве романтики не разбирался. Успев к своим всего-то тридцати годам жениться и овдоветь, он был тих и чуток, «слишком честен, чтобы шутить с правдой» и «недостаточно сведущ, чтобы блистать в обществе». Будучи достаточно красивым в общепринятом понимании, на придирчивый взгляд Сидни он смотрелся «слишком добропорядочным», – и недоставало ему немного плутовства во внешности или манерах, чтобы «дико влюбиться в него». Ну так на то он и был истинным образчиком респектабельности: родился и воспитывался в Лондоне; учился в Итоне и Кембридже; владел несколькими языками; хорошо играл на рояле и пел; был начитан по всем новейшим вопросам науки и философии. Вдобавок ко всем прочим достоинствам доктор Морган располагал еще и вполне уютным частным доходом на сумму около 500 фунтов в год сверх жалования от Аберкорнов.

Привычно фривольный поначалу флирт Сидни очень скоро перерос в нечто бо́льшее, и она стала описывать Чарльза не иначе как друга. На самом деле в ее письмах той поры постоянным адресатам она отзывается о нем с энтузиазмом, заставляющим заподозрить влюбленность, называя его и «необычайно талантливым», и «любезнейшим и самым что ни на есть доброжелательным человеком». Очевидно, они проводили вместе уйму времени. Он подтянул ее итальянский, сообщала она, выражала восхищение «смелостью и оригинальностью мнений» Чарльза и подтверждала, что он «обдумывает всякий важный предмет вместе с нами».

Со своей стороны Чарльз быстро решил, что хочет большего, чем просто дружба. Всего лишь через месяц после знакомства он с подачи Аберкорнов сделал Сидни предложение. Ошеломленная, похоже, столь стремительным развитием событий она писала отцу 20 августа: «Дорогой мой папа, я… даже теряюсь, с чего начать обращенную к тебе просьбу о том, чтобы ты – короче, отпустил меня замуж за доктора Моргана, за которого я не выйду, если ты этого не желаешь. Смею сказать, что и сама понимаю, насколько ты будешь ошеломлен; но я и сама в еще большем смятении, ибо лорд и леди Аберкорн так поторопили это дело, что я действительно не понимаю, к чему все это и как мне быть».

Ни слова о собственной роли в романе. Из всех писем, разосланных ею по этому случаю, следовало, что она ощущала себя прямо-таки скромной девой, вынужденно мирившейся с ухаживаниями и обескураженной пылкостью, на которую она «невольно вдохновила» Чарльза. Однако, по неизменным утверждениям всех ее биографов, Сидни вообще любила править, приукрашивать и перетасовывать факты из своей жизни для придания канве событий пущего драматизма, причем порою до потери всякой связи написанного о ней с реальностью. К 1 сентября она окончательно самоустранилась из этого романа. «Человек влюбился в меня… и чуть ли не взял в жены, прежде чем я успела понять, где я и к чему это все», – сообщила она подруге, добавив для верности: «Я же отказывала ему и отвергала его снова и снова». Между строк ее писем легко читается, однако, что она вполне осознанно давала Чарльзу понять, что отвечает взаимностью на его чувства. И, хотя она никогда по-настоящему не признавалась кому бы то ни было в своей любви, все, что она ни сообщала о нем своим конфиденткам, выдавало ее решительную увлеченность состоявшимся по жизни и очарованным ею Чарльзом: «…за вычетом его дикой, беспочвенной любви ко мне, это существо – само совершенство, – изливала она свои восторги в очередном письме. – Самый мужественный, чтобы не сказать отважный строй мыслей, объединенных таким добросердечием и благорасположением, каких я ни у единого человеческого существа не встречала».

Кристально ясно получателям этих ее писем было одно: ее тревожит стремительность развития этого ее неожиданного и совершенно «непредусмотренного» романа. Из следующей серии ее веерных посланий все узнали, как Сидни спланировала и совершила побег из золоченой клетки, в которую вдруг превратился Баронскорт, и купила себе глоток вольного воздуха. Под предлогом необходимости проведать больного отца она в конце сентября сбежала в Дублин, пообещав Чарльзу вернуться через две недели. Однако недели обернулись месяцами, и в декабре она была все еще там. И отнюдь не у отцовского одра и не в тихих раздумьях, а в буйстве вольного разгула и флирта по балам и вечеринкам, пока ее суженый маялся у Аберкорнов, терзаемый день ото дня усиливающимися чувствами ревности и отчаяния.

Что это было? Злонамеренное кокетство, как подозревали некоторые? Попытка вынудить его расторгнуть помолвку? Или просто нежелание вступать в брак, как таковой, с учетом всего того, что приходилось принимать на себя и от чего отказываться молодой жене? Сама Сидни будет оправдываться перед Чарльзом за эту предсвадебную эскападу следующим образом: «…в начале этого дела было так много СИЛЫ, что сердце мое испуганно отшатнулось от естественного курса, принять который было нужно». Если ей трудно было смириться с идеей вступления в брак, все маневры леди Аберкорн наверняка действовали на нее удушающе. Еще даже до того, как Сидни написала отцу письмо с просьбой дать согласие, маркиза с мужем не только выправили разрешение на этот брак и купили своей протеже кольцо, но и проследили за устройством для молодых много чего еще. Самым возмутительным их маневром стало то, что они неведомо каким образом уговорили Лорда-лейтенанта Ирландии герцога Ричмонда посвятить доктора Моргана в рыцари из личного одолжения. Леди Аберкорн было, похоже, «невдомек, что эта церемония в реальной жизни может значить нечто большее, чем красивая концовка романа или пьесы». Сидни, в свою очередь, «чуть не сошла с ума, [разрываясь] между противоречивыми чувствами».

Если оставить в стороне любовь и дружбу, брак был не самой заманчивый перспективой для женщины в ее положении. Муж эпохи Регентства автоматически получал право на все ее имущество и заработки, если иное явным образом не предусматривалось брачным договором, и мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Он мог ограничивать ее свободу передвижения, мог подвергать физическим наказаниям за неповиновение, мог отказывать в разъезде или разводе, – да что там, мог даже посадить ее в сумасшедший дом. Но главная проблема была все-таки в том, что Сидни (говоря простыми словами) брак не прельщал ничем из того, ради чего обычно выходят замуж. В деньгах она не нуждалась; время ей было чем занять и так; наконец, и мужского внимания у нее имелось в достатке.

Принято считать, что ее порою охватывало чувство, что ей чего-то в жизни недостает; что она даже недоумевала, почему продолжает оставаться «грустной и несчастной», хотя пребывает в добром здравии и пользуется славой сверх всяческих собственных ожиданий. Но искать счастья в браке для нее было чревато риском лишиться разом и трудно давшейся финансовой независимости, и продолжения литературной карьеры. У Сидни было немало критиков – намного больше, пожалуй, чем у других писательниц той эпохи, которые, кстати, странным образом дружно озаботились выяснением и раскрытием ее истинного возраста, – но романы ее пользовались популярностью, благо что и трудилась она над ними не покладая рук ради денег и успеха в количествах, редко доступных женщинам столь скромного происхождения, как она. Будучи дочерью от брака ирландского актера и антрепренера с англичанкой из небогатой купеческой семьи, она в позднем отрочестве (если верить ее словам) испытывала «гнетущую бедность и неустроенность». После смерти матери и почти полного разорения и обнищания отца лишь «воспитанность и благоразумие» удерживали ее «от всякого рода нечестивых возможностей, которые лишь и оставались открытыми в той ситуации полной уязвимости и беззащитности», писала она в своих мемуарах. Она и ее сестра Оливия, получившие в лучшие времена хорошее воспитание и образование в школах-интернатах для благородных девиц, вынуждены были податься в гувернантки. Но вместо того, чтобы кануть в безвестность, как прочие гувернантки-бессребреницы, Сидни принялась писать и изыскивать способы публиковать свои труды. И она преуспела в этом. Ей удалось не только разогреть конкуренцию между издателями за право публикации «Дикой ирландки», но и создать шумиху вокруг этого романа и себя лично через публичное отождествление себя с его героиней Глорвиной.

Литературные труды [13]13
  За период с 1801 по 1811 годы Сидни Оуэнсон успела опубликовать три поэтических сборника, драму и шесть романов, из которых принесшая ей славу «Дикая ирландка. Народная сказка» (The Wild Irish Girl: A National Tale [London: Phillips, 1806]) была третьим по счету. – Прим. пер.


[Закрыть] уже принесли ей гонораров на сумму 5000 фунтов, что по тем временам впечатляло (для сравнения: Джейн Остин за всю жизнь заработала менее 700 фунтов). С такими доходами незамужняя писательница вполне могла себе позволить весьма комфортную жизнь даже в Лондоне, а тем более в Дублине. Перспектива отдать все это мужу вместе с рукой и сердцем на выходе из-под венца, должно быть, ее отпугивала. Не говоря уже о том, что и писательство, и светская жизнь в блестящем кругу аристократов при Аберкорнах могли оказаться задвинутыми на второй план обязанностями жены и, потенциально, матери. «Я отказываюсь от карьеры, доставляющей мне удовольствие и славу, ради погружения в частную жизнь и забвение; амбиции писательницы и женщины заменяются чувствами хозяйки и жены», – пыталась она объяснить свои соображения Чарльзу.

По словам Сидни, ей также тяжело давалось и расставание с отцом и сестрой Оливией: «…ужасающая определенность отлучения от страны и любимых друзей, и обожаемой мною семьи», – писала она. План, эскизно набросанный для их пары Аберкорнами, предусматривал ее возвращение к ним в Англию с вероятным последующим отселением их с Чарльзом в собственный дом. Однако, поскольку Чарльз, делая предложение, заверил ее в том, что готов перебраться в Ирландию, и – самое необычное – в том, что хочет, чтобы их брак был союзом равноправных, имелась, возможно, и еще одна, куда менее благовидная причина, по которой она ему противилась, – расчет найти себе жениха получше.

Аберкорны, вероятно, сочли за благо выхлопотать Чарльзу титул не просто так, а чтобы убедить, наконец, Сидни вступить с ним в брак. Ведь после его предложения Сидни признавала, что «нет в нем [предложении] ничего сильно тешащего мою амбицию» и что «оно не очень подходящее для меня в [сложившихся] мирских обстоятельствах». Втайне она лелеяла надежды на воистину блестящий брак, и Аберкорны об этом знали; но это была реальная жизнь, а не один из ее сказочных романов, и в ней она была отнюдь не дочерью знатного аристократа. При всем ее личном обаянии реноме бывшей гувернантки и нелепая привычка пересыпать свою речь школьным французским едва ли прельстили бы кого-то из высокообразованных холостых гостей Баронскорта. Как снисходительно напомнила Сидни леди Аберкорн, ей «не было места в обществе, на которое она теперь взирала, кроме того, которое ей даруют по милости или из прихоти».

Было, по словам самой Сидни, «много pour et contre [14]14
  За и против (фр.).


[Закрыть] на этот предмет», и, должно быть, ей трудно было обдумать все как следует, оставаясь в Баронскорте, где леди Аберкорн энергично гнала ее под венец, – ощущение, бесспорно, знакомое многим дебютанткам эпохи Регентства, чьи родные и близкие загорелись идеей устроить замечательный во всех отношениях брак. Одна из доверенных корреспонденток Сидни относилась к ее страхам с пониманием. «Ну а кто может выйти замуж без таких пособников?» – утешала ее 69-летняя леди Стэнли, заверяя далее, что «в основе своей такой порядок хорош… поскольку восторги юности и друзей, кружения и веселья – не более, чем пассажиры».

Она с явным сочувствием отнеслась к побегу своей юной подруги в Дублин ради места и времени для раздумий, хотя вела себя Сидни во время пребывания на родине воистину самоубийственно. «Ты используешь сэра Чарльза очень дурно, на самом деле», – выговорила ей, наконец, леди Аберкорн, наверняка будучи в курсе обмена все более раздраженными письмами между помолвленными в эти самые грозовые недели их романа, полными упреков в жестокости и пренебрежении с его стороны и всяческими оправданиями с ее. «Рекомендую тебе прекратить играть с его чувствами», – настоятельно посоветовала Сидни покровительница.

Пик американских горок их романа пришелся на конец декабря 1811 года, когда только что титулованный сэр Чарльз, до тошноты устав болтаться в подвешенном состоянии, отправил своенравной невесте ультиматум: «Любовь, которой я требую, – это не просто привязанность… Я должен иметь большой банк нежности и черпать из него. Стало быть, если твоя любовь ко мне недостаточно пылка для того, чтобы привести тебя свободной волею ко мне после трехмесячного отсутствия… давай не будем рисковать жизнью, полной бесконечных сожалений и разочарований», – взмолился он, и сообщил, что больше «отсрочек и отговорок» не примет.

Так Сидни оказалась поставленной перед простым выбором: вернуться в Баронскорт и выйти замуж за влюбленного в нее мужчину или по-хорошему расторгнуть помолвку, будучи при этом вполне уверенной, что сможет обеспечивать себя и дальше, оставаясь не замужем. Она была совершенно вольна выбирать, нужно ли и хочется ли ей вступать в брак. В итоге, при такой постановке вопроса ей долго думать не пришлось. Она выбрала Чарльза.

Ситуация у Сидни была, конечно, завидная. Однако вопреки тому, в чем нас пытаются убедить романисты, замужество не всегда было fait accompli [15]15
  Делом свершенным (фр.).


[Закрыть] для аристократических дебютанток, примерами этого автору служили и некоторые постоянные гости приемов у леди Аберкорн. Мы как-то даже слишком охотно соглашаемся с предположением, что нужда в финансовой безопасности или родительское давление не оставляли девушкам иного выбора, однако в высших эшелонах общества у принадлежавших к ним по праву рождения юных дам ситуация в действительности не была настолько уж черно-белой.

Стимулов выйти замуж у женщин высшего сословия, определенно, имелось в достатке. Вступление в брак повсеместно почиталось за признак вступления во взрослую жизнь: оно в корне меняло их статус, высвобождало из-под власти родителей и, самое главное, из-под постоянного надзора компаньонок. Для среднестатистической благородной дамы, не привыкшей, в отличие от Сидни, к личностной свободе с раннего девичества, брак хотя бы сулил такую степень свободы, какая ей в бытность дебютанткой и не снилась. Замужние дамы могли знакомиться и дружить с теми, кого выберут, свободнее вести беседы, включая приватные, с представителями противоположного пола – и даже одеваться смелее. Замужество позволяло посвятить себя некоему предназначению, в то время как в родительском доме занять себя чем-то осмысленным бывало значительно труднее. В роли хозяйки большого дома, главы семейной благотворительности или верной спутницы видного политика и хозяйки устраиваемых им приемов замужняя дама могла получить стимул и личное удовлетворение, в коих остро нуждалась, в отличие, кстати, от Сидни, вполне реализовавшей себя на писательской стезе.

Брак, несомненно, выглядел привлекательной с финансовой точки зрения перспективой и в глазах рядовой дебютантки эпохи Регентства. В нем была ее главная надежда на воспроизведение привычного образа жизни и сохранение тех роскошеств, к которым она привыкла под родительским кровом. Оставшись одинокой, женщина рисковала столкнуться с неуклонным снижением уровня жизни вплоть до полного обнищания ближе к старости. Хотя родители обычно выделяли дочери равную с младшими сыновьями долю в состоянии, сумма эта шла в качестве приданого и никоим образом не предназначалась для обеспечения ей безбедного существования в гордом одиночестве, тем более что главным ее достоянием была все-таки принадлежность к благородной фамилии. Более того, доля эта обычно не выплачивалась ей до вступления в брак. Она могла рассчитывать разве что на проценты с этой суммы, да и то, скорее всего, лишь после смерти родителей, но и в этом случае с более чем внушительной суммы в 10 000 фунтов их набегало бы самое большее 400–500 фунтов в год, чего было никоим образом недостаточно для аренды дома в модной части города, содержания прислуги, частого обновления гардероба и оплаты разъездов.