Текст книги "Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе"

Зарабатывать деньги самой в дополнение к доходу с унаследованного капитала юной знатной леди, привыкшей к роскоши, было куда труднее, чем смекалистой Сидни. Среди высших классов, сетовала писательница Присцилла Уэйкфилд, господствовало стойкое и «непреодолимое, как стена», предубеждение против того, чтобы женщина «тратила свое время и способности» на самообеспечение. Женщинам считались подобающими, да и то с натяжкой, лишь виды занятости «без угрозы их благонравию или манерам». Должность гувернантки или платной спутницы в этот ряд вписывались, но ни одна элитная семья не одобрила бы такого трудоустройства своей родственницы без крайней нужды, как это и вышло у Сидни и ее сестры, поскольку это так или иначе означало снижение статуса. Зато оплачиваемые должности при королевском дворе, а особенно при особах королевских кровей, считались идеально подходящими. Там и оклады были заманчивые – от 300 фунтов в год у простой фрейлины до 500 фунтов в год у леди спальни, – и статус незамужней дамы служба при дворе повышала неимоверно, являясь железным свидетельством значимости в обществе и безупречной репутации ее самой и ее семьи, а по социальной значимости роль придворной была сопоставима разве что с ролью жены и матери. Но придворные посты были выбором не из легких, в чем сполна успела убедиться леди Анна Гамильтон, незамужняя дочь герцога, за два срока службы фрейлиной при опальной жене принца-регента Каролине Брауншвейгской. Жесткий придворный протокол лишал фрейлин возможности вести независимую светскую жизнь, и при этом они вынуждены были молча сносить пренебрежительное отношение к себе подобно любым платным компаньонкам. За принцессой Уэльской замечали привычку регулярно глумиться над приданной ей в услужение «целомудренной девой» леди Анной, которую хозяйка окрестила «Жанной д’Арк» и угрожала выдать за первого встречного, чтобы только сбагрить ее с рук.

Оплачиваемая должность «леди-экономки» в одном из королевских дворцов, возможно, была более привлекательным вариантом. В Виндзорском замке ее с 1801 года занимала мисс Джорджиана Таунсенд, дочь виконта, а во дворце Хэмптон-Корт с 1813 года до самой своей смерти в 1825 году – леди Элизабет Сеймур-Конвей, дочь маркиза. Во втором случае, в интересующую нас эпоху, ей полагалось фиксированное жалование в размере 250 фунтов в год, но в реальности она имела в пределах от 650 до 800 фунтов в год за счет чаевых от посетителей, желавших совершить обзорный тур по дворцу. Отдельным бонусом шло бесплатное проживание во дворце, и за все эти щедроты от леди-экономки не требовалось никаких усилий, которые могли бы оскорбить чувства ее благородных родственников.

К превеликому сожалению, однако, денежные вакансии обоего рода открывались крайне редко, конкуренция между претендентками на них развертывалась острейшая, а потому подавляющему большинству незамужних женщин приходилось чем-то жертвовать ради выживания. Неспособность «содержать карету круглогодично», к примеру, была одной из самых удручающих тягот ее незамужней жизни в понимании леди Луизы Стюарт, дочери третьего графа Бьюта. Бюджет позволял ей жить на Глостер-плейс достаточно близко к центру Лондона, но дополнительных 300 фунтов в год на собственный экипаж ей было взять категорически негде. Это лишение сковывало ее свободу передвижения по городу настолько, что временами она вынуждена была сидеть дома (и по большей части в одиночестве) по неделе и даже по десять дней кряду.

Была, однако, и еще одна жертва из разряда неизбежных для одинокой женщины – вне зависимости от ее финансовой состоятельности. Оставаться незамужней означало не только бездетность, но и целибат, поскольку любые добрачные связи романтического характера были для женщин табуированы и влекли изгнание из добропорядочного общества. Мужчины-аристократы могли иметь сколько угодно любовниц, прежде чем позволить «сковать себя по рукам и ногам» узами брака, но для женщины оказаться в постели с мужчиной до брака считалось абсолютно неприличным и несовместимым с дальнейшим пребыванием в великосветских кругах. Соответственно, замужество оставалось для благородной девицы и единственным благопристойным вариантом обзаведения собственными детьми.

Это, конечно же, был вопиющий образчик двойного стандарта. «Мужчина может хоть сотню раз сойти с пути праведности, однако же он всегда может на него вернуться, и все продолжают его к себе приглашать; по трезвой истине своими прегрешениями он придает себе éclat [16]16
  Блеск (фр.).


[Закрыть], самоутверждается в бомонде и вызывает зависть вместо жалости или брезгливости. А вот женщина, единожды сойдя с пути праведности… становится мишенью для неспешно указующего на нее перста презрения». – Слова эти приписывают Джулии Джонстон, племяннице графа, якобы озвучившей это наблюдение в 1820-х годах. Сказала ли она это в действительности, не столь важно, поскольку сама судьба Джулии служит наглядным подтверждением истинности этих слов: «единожды сойдя с пути праведности» с женатым мужчиной, Джулия обрекла себя на изгнание из высшего света и вынуждена была продолжить свою бесславную карьеру в свите куртизанки Гарриетты Уилсон. И она была далеко не единственной благородной дамой, ступившей на эту кривую дорожку.

В начале 1818 года светское общество было потрясено скандалом с «соблазнением» мисс Гарриет Спенсер, пусть и не дочери графа Спенсера, но девицы благородной и состоявшей в дальнем родстве с самыми выдающимися светилами модного мира – герцогами Мальборо и Девоншир и все тем же графом Спенсером.

Гарриет, чья мать оказалась не столь рьяной по части надзора и воспитания, как миссис Калверт и ей подобные, снискала себе репутацию беспутной дебютантки, связавшись с компанией молодых кутил с длинными языками и вольными нравами. В то время как отдельные слухи о неблагонравном поведении еще можно было бы похоронить, выйдя замуж за респектабельного джентльмена, ее судьба была предрешена, когда ее застали в компрометирующей ситуации с одним из них – мистером Генри де Росом. Вскоре стало общеизвестным и то, что совсем недавно справившая двадцатилетие мисс Спенсер беременна, и все единодушно осудили де Роса за то, что погубил девушку. Тот, однако, истово отрицал свою причастность; и он имел на то все основания: настоящим отцом ребенка Гарриет являлся не он, а ее троюродный брат, старший сын герцога Мальборо Джордж Спенсер-Черчилль, маркиз Бландфорд.

Должно быть, для семьи Мальборо было невероятно удобно, что его имя осталось за рамкой внимания благодаря опрометчивости де Роса. Сражаясь с горой долгов, герцог и герцогиня не могли позволить своему сыну и наследнику жениться на кузине без гроша за душой лишь ради того, чтобы замять скандал. Безденежье обеих семей, видимо, и явилось главным доводом против того, чтобы, зная правду об отцовстве, не настаивать на вступлении пары в брак, но и беспорядочная личная жизнь Джорджа также бесспорно была принята во внимание. К тому времени, когда о беременности Гарриет заговорил весь город, блудный сын герцога сожительствовал под псевдонимом «капитан Лоусон» с шестнадцатилетней купеческой дочерью по имени Сюзанна. Обманутая устроенной им инсценировкой венчания с братом любовника в роли священника и собственными доверчивыми родителями в роли свидетелей Сюзанна мнила себя его законной женой и ждала от него ребенка – как и Гарриет – в марте 1818 года.

Вопрос о ее браке более не стоял, и расширенная семья Гарриет озаботилась спасением остатков ее порушенной репутации. Кузина ее отца леди Бессборо великодушно согласилась взять под опеку новорожденную дочь своей тезки и вскоре увезла малютку Сьюзен в свое имение в Рохамптоне. Пока мерзавец Джордж выпутывался из истории с купеческой дочкой, получившей в итоге содержание в жалкие 400 фунтов в год в компенсацию за сломанную жизнь, и прокладывал путь к настоящему алтарю с более богатой кузиной, Гарриет увезли в Германию знакомить с родственниками матери, намекнув ей, что неплохо было бы, если кто-то из них ей приглянется. В итоге в октябре 1819 года она вышла замуж за графа Карла фон Вестерхольта «по большой взаимной любви», если верить ее матери.

Несмотря на, казалось бы, счастливую развязку, Гарриет сполна убедилась ровно в том же, в чем и Джулия Джонстон: один «неверный шаг» – и обратной дороги в привычный мир для женщины не будет. В Лондон Гарриет вернулась в 1820 году в статусе жены равного по социальному статусу человека, пожертвовав, как того требовали приличия, всякими отношениями с дочерью Сьюзен. Насколько известно, они более не виделись ни разу. Не помогло. Пышный бал, устроенный герцогом Девонширским в апреле того года в отчаянной попытке убедить светское общество принять ее обратно в обойму, с треском провалился. «Никто не обмолвился с нею ни словом», – отметил один из гостей, добавив, что сам повод устройства этого бала многих отпугнул от его посещения. Для тех же, кто все-таки пришел, заметил другой, Гарриет с мужем и новыми свояками явились предметами «всеобщего любопытства, соболезнования, презрения». Даже с одним из лидеров высшего света на ее стороне женщина не имела возможности очиститься от единожды полученного клейма «падшей».

Целибат, таким образом, являлся непререкаемым условием сохранения незамужней женщиной места в приличном обществе. Но и строго соблюдая границы приличий и храня свою девичью честь, незамужняя дама не была застрахована от презрительного отношения к себе со стороны знакомых. Само по себе девичество было своего рода социальным клеймом в том плане, что современники были твердо убеждены, что юным дамам подобает спешить под венец при первом же удобном случае, просто чтобы от него избавиться. Ведь и вправду, оставаться незамужней после того, как схлынул румянец молодости, – а тут уж, кому сколько отпущено (самое позднее до тридцати-сорока лет), – значило сделаться законной мишенью для всеобщих насмешек и презрения в понимании светского общества эпохи Регентства: неестественной, неженственной, эгоистичной и желчной особой и просто «бичом общества» по выражению одного писателя мужского пола, хотя и писательница того времени квалифицировала это как «болезнь непомерного себялюбия».

От негативных стереотипов в передаче образов одиноких женщин в ту пору было просто некуда деваться; они были повсюду: на театральных подмостках, на страницах романов, в газетах и журналах, – и, похоже, были настолько укоренившимися, что над одиночкой средних лет у нее за спиной мог потешаться кто угодно – от равных ей по социальному статусу до потерявших всякое уважение школьниц. Даже в высшем обществе, где незамужние женщины много реже рисковали оказаться в «бедственной и незащищенной ситуации», общепринято было считать, что таков их удел. «Не могу удержаться от смеха в рукав от красот, манер и платья Шарлотты, – виновато признавалась в своем дневнике миссис Калверт в своем истинном отношении к одной из мисс Гримстон, – давно уже старая дева, а все еще таковой себе не считает», – весьма снисходительно (по меркам эпохи) описывала она сорокапятилетнюю сестру виконта.

Даже в учебниках хорошего тона и журналах для юных благородных девиц, в целом, изображавших старых дев более сочувственно, иногда рисовались крайне мрачные картины их жизненных перспектив. Присцилла Уэйкфилд, поборница женской занятости, силилась придать хотя бы видимость оптимизма своим описаниям жизни под родительским кровом взрослой незамужней женщины. Читательниц с подобной судьбой она утешала тем, что «жизнерадостность, добронравие и покорное подчинение своей воли воле ближних» не только их долг, но и в их же интересах. Хотя, конечно, мало приятного, беспощадно констатировала она, иметь дело со слабеющими телом и умом на склоне лет родителями. Даже такие писательницы, которые, пытаясь взглянуть на одинокую жизнь под чуть более позитивным углом, не уставали при этом капать дебютанткам на мозги мантрой «женщины бесспорно… созданы для вступления в брак с мужчинами» (дабы безбрачие никому не показалось слишком привлекательным), и таких родителях и патронессах, как леди Аберкорн, сватавших потенциальных мужей за кого им заблагорассудится, выглядит ничуть не удивительным, что, несмотря на всяческое ущемление в правах в замужестве, большинство молодых женщин, получив сносное предложение, шли под венец, в отличие от Сидни, без долгих колебаний.

При всем вышесказанном сестры Гримстон, которых миссис Калверт признала «старыми девами», жили в «премилом доме» на Честерфилд-стрит и никоим образом не были чем-то совсем уж из ряда вон выходящим. Вопреки всему тому, в чем нас пытаются убедить телесценаристы, в Мейфэре и по соседству в эпоху Регентства вполне можно было найти одиноких немолодых дам высшего общества, живущих в свое удовольствие с благословения и при поддержке их семей. И они составляли среди аристократок пусть и меньшинство, но внушительное: по некоторым оценкам, в конце Георгианской эпохи доля так и не вышедших по тем или иным причинам замуж благородных дам составляла 20–25 %.

Отчасти, по крайней мере, это было обусловлено дефицитом мужчин подходящего происхождения и благосостояния. Матерям наподобие герцогини Гордон, которая сумела не просто выдать всех своих дочерей замуж, но и сосватать им в мужья ровню собственному супругу, было чем гордиться [17]17
  Впрочем, сама герцогиня, пожалуй, демонстрировала даже чрезмерную гордость своими сводническими достижениями, – вплоть до того, что завещала выгравировать титулы и имена пяти своих зятьев – трех герцогов, маркиза и баронета – на собственном надгробии. – Прим. авт.


[Закрыть]. Не подвиг ли – завоевать для своих дочерей сердца трех из всего-то двадцати пяти наследных герцогов (именно столько их было к концу эпохи Регентства в 1820 году), при том, что на каждого приходилось по нескольку герцогских дочерей в поисках достойного мужа. Поскольку младшие сыновья пэров часто имели мизерную долю, не позволявшую достойно обеспечивать жену и детей, а родители потенциальных невест (особенно из древних титулованных родов) считали, что дочери лучше остаться незамужней, чем выйти за недостаточно высокородного человека, великосветский брачный рынок был крайне ограничен. И поэтому это было простой констатацией жизненного факта, что части женщин, прежде всего, из числа обделенных приданым, красотой и очарованием, замуж выйти не суждено.

Достопочтенная Фрэнсис Арден долгие годы как раз и выглядела явной кандидаткой в старые девы. В ее случае дело было даже не в отсутствии подходящего жениха, а в денежных проблемах. Причиной их, как писали, стало мотовство ее старшего брата, милого денди лорда Алванли. В результате двухлетний роман Фрэнсис с Джоном Уоррендером, сыном баронета, в ноябре 1814 года застопорился. «Мы слышали, что [брат] спустил ее 10 000 фунтов, в чем и загвоздка, – сообщала одна дама из Брюсселя, куда, вероятно, из экономии перебрались к тому времени Фрэнсис с матерью и сестрой. – Если это правда, у нее есть причина чувствовать себя несчастной», – продолжала знакомая, поскольку «разлученные звездами возлюбленные», по ее словам, были «очень привязаны друг к другу».

Лорд Алванли был и впрямь расточителен: не уступая в экстравагантности своему близкому другу Бо Браммеллу [18]18
  Джордж Брайан «Бо» Браммелл (англ. George Bryan «Beau» Brummell, 1778–1840) – друг принца-регента по прозвищу «Красавец» (фр.) и истинный законодатель мод эпохи Регентства; автор концепции современного черного мужского костюма с галстуком и крахмальных воротничков и манишек, в 1816 году бежавший во Францию от кредиторов и скончавшийся там в нищете в психиатрической клинике от разжижения мозга вследствие застарелого сифилиса. – Прим. пер.


[Закрыть], он не менее него был падок до азартных игр и часто залезал в долги. «Он был в высшей степени безрассуден и расточителен в отношении денег, – вспоминал другой его близкий друг. – Долги его не заботили, и нарушения финансовых обязательств по ним были в порядке вещей». И в самом деле, не прошло и полугода после известия о спущенном им приданом и разбитых надеждах Фрэнсис, как он уже вовсю шутил с товарищами по вечеринке о том, что полностью исчерпал свой кредит у лондонских евреев-ростовщиков. На следующий год, однако, он сподобился скооперироваться с Браммеллом и лордом Вустером, и они сумели получить на троих еще один заем на сумму 30 000 фунтов.

К несчастью для сестры лорда Алванли, ее возлюбленный Джон был вторым сыном в семье и, в отличие от здорового, богатого и поздно женившегося старшего брата, не мог себе позволить взять ее в жены после внезапного обнищания. Со временем он женился на другой, причем по странному совпадению (случайному или нет, нам теперь уже и не узнать) именно в 1823 году, когда Алванли начал распродавать с молотка свои земли в уплату долгов. То, что Джон по-прежнему питал чувства к Фрэнсис, а их разрыв стал следствием сугубо практических обстоятельств, явствует из того, что со временем эта пара воссоединилась – в 1831 году, когда ему было сорок пять, а ей тридцать девять лет. Джон рано овдовел, а его финансовые перспективы также внезапно улучшились, поскольку брак его старшего брата оказался бездетным, тот навсегда расстался с женой и решил завещать ему все свое имущество и титул баронета. Так Фрэнсис и оказалась одной из тех счастливиц, кому суждено было избавиться от нежеланного статуса старой девы и успеть обзавестись семьей [19]19
  В продолжение счастливого стечения обстоятельств со временем ее дочь с зятем еще и унаследовали то, что осталось от имений лорда Алванли. – Прим. авт.


[Закрыть].

Но надежды женщин рушились не только из-за скудного приданого или недостаточной перспективности ухажера. Случалось, что дочери были обязаны неотлучно сидеть при постелях немощных родителей, а их кавалеры гибли или пропадали без вести на полях сражений эпохи не только Регентства, но и нескончаемых войн [20]20
  Эпоха наполеоновских войн в Европе, длившаяся с 1803 по 1815 годы, укладывается в заявленную автором во введении расширенную трактовку эпохи Регентства как периода, приходящегося на первую треть XIX века. – Прим. пер.


[Закрыть]. И, конечно же, эти женщины, оставшиеся одинокими в силу подобных трагических обстоятельств, стоят особняком в этой истории о нравах того времени. Основную же часть внушительного (вплоть до четверти) меньшинства одиноких женщин высшего класса все-таки составляли принципиально не желавшие выходить замуж. Причины отказа от самой идеи замужества могли быть разные: несклонность к интимной близости с мужчиной; нежелание переходить в подчиненное положение по отношению к мужу; неготовность обременять себя детьми; даже просто отсутствие кого бы то ни было по вкусу в кругу потенциальных почитателей.

В любом случае, право на отказ реально существовало, и множество женщин высшего класса им явно и с готовностью пользовались без всякого видимого страха навлечь на себя родительский гнев, свидетельством чему стал опыт столь видных особ как леди Сара Спенсер и леди Элизабет Вильерс, Эстер Аклом и Эмили Лэм. Даже матери с самыми высокими надеждами на своих дочерей, похоже, вынуждены были мириться с их безразличием к перспективам замужества. В 1822 году миссис Калверт высказала в своем дневнике следующие сокровенные мысли и смутные надежды, что ее только что отпраздновавшая свой двадцать третий день рождения дочь Фанни все-таки найдет себе достойного мужа, как удалось сделать ее сестре Изабелле: «Есть тут у меня на пригляде для нее еще один, но, боюсь, выбери он ее, она и его не примет при всей его милости и благородстве», – писала она с поразительной снисходительностью к дочери. Фанни, будучи давним завсегдатаем балов у Альмака, снискала там себе массу восторженных отзывов, регулярно фиксировавшихся любящей родительницей наряду с чередой ее блестящих партнеров по танцам. Но, стоило миссис Калверт завести разговор об этих молодых людях через месяц-другой по завершении бального сезона, та явно отвечала ей нечто такое, что любящая мать напрочь отказывалась заносить это в свои дневники. Теперь же, когда дни Фанни на этой выставке невест подошли к концу, мать ее, похоже, особо и не сетовала на их безрезультатность, поскольку «дорогая Фан» к этому времени успела сделаться ей «лучшей подругой».

Что бы ни скрывалось за так и не сыгранной свадьбой, высокородным дамам, в отличие от представительниц низших классов, одинокая жизнь обычно ничего особо страшного не сулила. Конечно, и незамужним аристократкам порою приходилось претерпевать определенные лишения, но, как правило, не более тяжкие, чем леди Луизе Стюарт с ее сетованиями на отсутствие собственной кареты. Весьма вероятны были подначки со стороны самодовольных замужних подруг, но вероятность того, что родные позволят им докатиться до одинокого прозябания в беспросветной нужде, была крайне невысока.

В обмен на разрешение оставаться незамужней обычно, судя по всему, действовал молчаливый уговор, по которому одинокая дочь до последней возможности оставалась жить под родительским кровом. Этот вариант был оптимальным не только с точки зрения экономии семейных средств, но и с точки зрения социальной респектабельности, особенно до тех пор, пока незамужняя не вышла из брачного возраста и по-прежнему требовала сопровождения и присмотра согласно действовавшим в светском обществе правилам хорошего тона и приличий. Леди Каролина Брюс и ее младшая сестра леди Фрэнсис несомненно столкнулись с резким противостоянием их отца графа Эйлсбери своей затее отселиться от него на пару в 1793 году в возрасте, соответственно, тридцати и двадцати семи лет, по причине «желания убраться подальше» от него, а главное – от мачехи.

По слухам, которые неизбежно породила их нацеленность на переезд из отчего дома, граф раз за разом твердо отказывал дочерям в ответ на все их мольбы. В итоге сестры вынуждены были согласиться на компромиссный вариант постоянного проживания в его лондонском доме без переездов вместе с ним и мачехой в загородное поместье в Уилтшире и обратно. Не менее жестким был и его отказ Каролине, когда та через шесть лет и выхода замуж Фрэнсис возобновила просьбы о собственном доме. «Нет ни единой добродетели, коей ты не могла бы иметь под моим кровом», – объявил ей отец, но, если она продолжит упорствовать в своей «укоренившейся неприязни» к жизни в родном доме, грозно предупредил он, она рискует «докатиться до жизни непотребной».

Отважная Каролина, однако, оказалась на удивление настойчивой и невосприимчивой к столь тонко завуалированным угрозам и в конце концов добилась своего: отец не без брюзжания назначил ей вполне вольготное содержание 600 фунтов в год с выплатами по 150 фунтов ежеквартально, то есть, никак не меньше процентов с ее ожидаемой доли в наследстве около 10 000 фунтов. Так в возрасте 36 лет она получила возможность снять виллу с садом в Бромптоне, предпочтя этот вариант лондонским задворкам. Она находилась неподалеку от дома мужа ее сестры в Челси, но главное – была ее личным пространством. Там она и жила, судя по всему, в свое удовольствие до самой смерти отца в 1814 году. Ее пособие к тому времени выросло до 900 фунтов в год плюс 25 фунтов на уплату налога на недвижимость. Врач в те годы получал в среднем втрое меньше нее, так что денег ей, вероятно, хватало и на карету, и на скромную прислугу из трех-четырех человек.

Независимость далась Каролине тяжело, и ее достижение выглядит незаурядным, поскольку трудно найти другой пример женщины той эпохи, сумевшей обзавестись собственным домом при хотя бы одном живом родителе. Впрочем, вероятно, немногие к этому стремились; чувство дочернего долга перед семьей, нормы женских приличий и чистая любовь к родителям, должно быть, накрепко привязывали многих к семейному дому одних, привычка дорожить их обществом – других. Однако после смерти родителей женщина, похоже, могла рассчитывать на куда более независимую жизнь, при этом состоятельные семьи явно чувствовали себя обязанными обеспечить ей не просто сносную, а весьма комфортабельную жизнь. Поскольку, как показывает история Каролины, незамужней женщине могли, в действительности, назначить содержание даже более щедрое, чем проценты с ее невостребованного приданого в несколько сотен фунтов в год.

Просвещенные богатые родители наподобие маркиза Дауншира, несомненно, отдавали себе отчет в том, что их дочерям придется во многом труднее, чем младшим сыновьям, и соответствующим образом планировали распределение семейных ресурсов. «Мои мальчики будут служить своей стране и изыщут способы обеспечить себя, – писал он, – а вот дорогие девочки не имеют таких возможностей, но должны терпеливо ждать каприза, любви или даже жадности от какого-нибудь мужчины, чтобы устроиться». Соответственно, он распорядился распределить отложенные на четырех младших сыновей и двух дочерей 40 000 фунтов в пропорции 7:10 в пользу дочерей, предположительно намереваясь повысить доли леди Шарлотты и Сэри Хилл с 4000 до 11 000 фунтов с лишним каждой. Такое перераспределение в их пользу почти утроило проценты с капитала на случай невыхода замуж. В описываемом случае сестры так и прожили со своей матерью до самой безвременной кончины обеих (вероятно, от чахотки) в возрасте 27 и 33 лет; но, если бы хоть одной из них довелось зажить самостоятельно, дополнительный доход стал бы незаменимым подспорьем для поддержания достойного уровня.

Выясняется, что лорд Дауншир был не одинок в таком весьма необычном распределении долей. Любимая тетушка леди Сары Спенсер леди Энн Бингем (она же «Нанетта» или «Нан») была единственной незамужней дочерью своих родителей и получила после смерти в 1799 году ее отца, первого графа Лукана, столь щедрое наследство, что в 1802 году в возрасте тридцати двух лет купила для себя и своей вдовой матери четырехэтажный особняк по соседству с домом Спенсеров и наняла модного архитектора (вероятно, Генри Холланда) для его перестройки под их вкус. Затем в 1819 году она продала его своему племяннику, а на вырученные деньги стала снимать и вовсе роскошный дворец в Ричмонде прямо на берегу Темзы. Леди Луиза и Элизабет Клементс тем временем получили столь щедрое обеспечение после смерти матери в 1817 году, что по нежданному обороту судеб в их семействе после этого с трудом сводить концы с концами были вынуждены их братья. Дочери первого графа Литрима имели по 3000 фунтов в год плюс право проживания (судя по всему, бесплатного) как в фамильном особняке на Гровенор-сквер, так и на вилле напротив дворца Хэмптон-Корт, которую делили с матерью.

Даже в семьях, где денег водилось поменьше, одинокие женщины, похоже, получали стабильное денежное вспомоществование на жизнь со всеми удобствами после смерти родителей. После скоропостижной смерти в 1813 году вдовой графини Портарлингтон ее богатая двоюродная сестра расщедрилась на пенсии по 200 фунтов в год каждой из двух ее незамужних сирот восемнадцати и двадцати девяти лет от роду, оставшихся у нее на попечении. Леди Луиза и Анна Мария Доусон предпочли на эти деньги снять дом 61 по Гровенор-стрит вместо того, чтобы оставаться на правах приживалок у кого-то из своих тетушек или сестер. Также и после смерти миссис Спенсер-Стэнхоуп четырем ее незамужним дочерям был предложен для проживания без арендной платы Бэнкс-Холл, принадлежавший их брату дом неподалеку от семейного гнезда в Йоркшире; отметим, что лорд Окленд был не единственным холостым наследником, пригласившим своих незамужних сестер на роль хозяек дома после смерти матери [21]21
  Далеко не все одинокие дамы из высшего общества жили у кого-то из братьев. Некоторые делили кров с подругами, родственницами или собственными наемными работницами, но за этим потенциально могло крыться и нечто большее. В эпоху Регентства женщинам было проще простого выдавать однополую связь за дружбу, да и совместное проживание двух незамужних и не связанных узами родства женщин никого не шокировало и особых вопросов не вызывало. – Прим. авт.


[Закрыть].

Конечно, было бы неверным предполагать, что жизнь вольной или невольной одиночки из высшего класса была проста как в эмоциональном, так и в финансовом плане. Сестры Доусон, переехавшие в 1823 году в деревню Банстед в Суррее, явно были не единственными, кто не потянул расходы на долгосрочную аренду жилья в Мейфэре. «Низкая арендная плата… сделает их жизнь проще и позволит при желании совершать выезды», – сообщала их одинокая, как и сестры, тетя леди Луиза Стюарт, и ей ли было не знать, насколько гнетущим бывает мироощущение незамужней женщины. Если у нее оставались хоть какие-то сожаления о своем выборе, будничная жизнь, увы, не уставала ей о них напоминать, поскольку в любой жизненной ситуации даже шестнадцатилетняя жена стояла выше по социальному статусу, нежели незамужняя дама вдвое или втрое старше нее. Ясно, впрочем, и то, что у женщин из богатых семей имелась альтернатива браку без угрозы для выживания – и отнюдь не столь безрадостная, как могли бы себе представить мужчины. В то время как технически они могли оказаться в зависимости от отцов и братьев, основную часть дохода им часто приносили семейные поместья, и жизнь их определенно не была обременена изнурительным трудом ради пропитания.

Пятеро сестер Спенсер-Стэнхоуп, пока они все жили у овдовевшей матери в Лондоне на Лэнгам-плейс, например, имели в своем распоряжении и прислугу, и карету. Когда они были не заняты изучением очередного языка или освоением нового музыкального инструмента (или, как Марианна, написанием сатирического roman à clef [22]22
  Романа с ключом (фр.).


[Закрыть] о балах у Альмака, вызвавшего бурную реакцию в бомонде после его анонимной публикации в 1826 году), экипаж увозил сестер на свидания со своими beaux [23]23
  Красавцами (фр.).


[Закрыть] в парке или к друзьям с приглашениями на вечеринки, – и все это совсем не ассоциировалось с тяготами одинокого существования, которые пророчила своим читательницам Присцилла Уэйкфилд. Одинокая леди Луиза Стюарт также писала на досуге, коего имела в достатке, всякую всячину – от стихов до биографий, – но публиковаться никогда не стремилась. Она, две ее племянницы Доусон и «Нан» Бингем вели активную социальную жизнь: посещали собрания на протяжении всего сезона, а летом гостили у друзей и родственников в загородных имениях и путешествовали на воды и морские курорты, где завязывали новые знакомства.

Путешествия определенно не являлись прерогативой лишь замужних дам. Сам тот факт, что леди Эмма Эджкамб оставалась незамужней через без малого пять лет после явки на поклон к Ее Величеству, как раз и означал, что она вольна принять приглашение своей тетушки леди Каслрей отправиться в декабре 1813 года на континент, где ее дяде, министру иностранных дел Великобритании, предстояло «вступить в переговоры с Бонапартом» на предмет прекращения затянувшейся войны с Францией. В то время как ее младшая сестра Каролина осталась дома с транжиром-супругом и выводком детей-погодков, Эмма провела шесть месяцев, наблюдая воочию, как творится история: ездила по разоренным войной городам, беседовала с героями-союзниками и европейскими королевскими особами и лично стала свидетельницей триумфального восстановления французской монархии после последовавшего в апреле 1814 года отречения Наполеона.

Дома жизнь леди Эммы была ничуть не менее занятой. Она выступала в качестве устроительницы и хозяйки приемов у своего отца, овдовевшего, когда ей было всего пятнадцать. Она ездила с ним по всей стране с визитами, вместе с ним принимала высоких гостей в их корнуэльском родовом гнезде и даже на скачках с ним проводила целые дни. Эмма, очевидно, была ему незаменимой спутницей, – такой же, каковыми для холостого лорда Окленда являлись его сестры Эмили и Фанни, отвечавшие за все его домашние дела. В тех случаях, когда одинокие женщины брали на себя оказание практической и эмоциональной поддержки не только родителям, но и тетям, сестрам и свояченицам, приходили им на помощь при болезнях, утратах или долгих разлуках, делали они это очевидно из чувства привязанности, а не долга или обязанности. Не будучи неприятно самодостаточными, незамужние аристократки, похоже, выстраивали исключительно прочные отношения с членами своих семей. Для леди Сары Спенсер ее тетя Нанетт была и любимой собеседницей на предмет обмена сплетнями и частой спутницей их семьи в поездках в Элторп и на остров Уайт. И Сара при этом была не единственной племянницей, с которой незамужнюю тетю связывали до конца ее дней столь тесные узы.