Текст книги "Эпоха Регентства. Любовные интриги при британском дворе"

На самом деле, именно благодаря присутствию в их жизни столь позитивных образцов как Нанетт, продолжавших приносить радость себе и ближним и в своем «блаженном одиночестве», перспектива невыхода замуж вовсе не выглядела столь пугающей в глазах юных аристократок, как мы бываем склонны думать. Вопреки тому, в чем пытаются нас убедить сочинители, дебютантки, похоже, отнюдь не торопились выйти замуж в первом же сезоне и не склонны были без оглядки принимать первое же предложение. Эмили Лэм, к примеру, ясно давала понять, что ничто, кроме настоящей любви, не подвигнет ее на вступление в брак, и стояла на этом твердо. Когда ранее отвергнутый страстный поклонник, переварив первый отказ, вернулся к ней с повторным предложением, ничего, кроме раздражения, это вызвать не могло: «Я ему прямо сказала… Никогда и не за что не выйду ни за кого, кроме мужчины, которого люблю больше всего на свете, – сообщила она брату. – В каких-то случаях я могу пожертвовать своим счастьем ради счастья других, но это слишком серьезно».

Сама идея, что женщины эпохи Регентства либо выходили замуж за пару сезонов, либо их ждали погружение в забвение и участь старых дев, изобличается как лживая не только средним возрастом аристократок того времени на дату замужества (двадцать пять лет), но и множеством историй о счастливых браках спустя много лет после выхода в свет. Советы не жалеть времени на поиск по-настоящему подходящего партнера можно было прочесть даже на страницах журналов и назидательных книг, проводивших идею, что те, кто «доживет в одиночестве до того возраста, когда развеиваются несбыточные фантазии», с большей вероятностью обретут счастье в супружестве.

Определенно, несколько лет одинокой жизни в свое удовольствие никоим образом не препятствовали последующему выходу замуж. Естественным образом юность для леди Джорджианы Леннокс, внучки герцогини Гордон, была полна «сводничеством и маневрами», – и она послушно флиртовала с богатыми и угодными родителям лордом Хотэмом и лордом Роусом, а также, хотя и не столь послушно, с закоренелыми повесами наподобие Чарльза Гревилла, из дневника которого следует, что как-то раз на загородной вечеринке он заглянул к ней в спальню среди ночи, но в итоге «остался в дураках и ушел ни с чем», по его собственному признанию. Однако же ни одиннадцать лет на рынке невест, ни множество бесплодных флиртов не помешали ей в двадцать восемь лет завязать роман с лейтенантом Уильямом де Росом на два года ее моложе. Малоимущий офицер был во всех отношениях более приятным (и порядочным) младшим братом Генри по кличке «де Рот» [24]24
  От англ. «rotten» – «гнилой». (фр.-англ.).


[Закрыть], того самого, что по слухам «совратил» Гарриет Спенсер, – и некоторые даже тайно считали, что такой мужчина слишком хорош для ветреницы «Джорджи» Леннокс. К тому же она хоть и была миловидна по отзывам того времени, но все равно числилась в «нищенках» по части приданого.

Вышедшая замуж двадцативосьмилетней Джорджи выглядит на портретах того времени куда моложе многих невест того времени. А леди Эмма Эджкамб, сопровождавшая свою тетю леди Каслрей в турне по Европе, вышла в итоге замуж, будучи почти на десять лет старше нее, когда стала третьей женой лорда Браунлоу в 1828 году. Преисполненный тихой любви, а не бурной страсти брак этот стал, тем не менее, результатом свободного выбора, а не сложившихся обстоятельств. При заботливом отце и не чающих в ней души неженатых братьях тридцатишестилетней Эмме не было нужды искать замужества сугубо ради обеспечения себе спокойного будущего. В точности так же и у Марианны Спенсер-Стэнхоуп из состоятельной семьи и в окружении четырех незамужних сестер не было острой надобности выходить замуж. Однако же и она вступила в отчасти прагматичный союз с сорокадвухлетним суррейским землевладельцем по имени Роберт Хадсон.

Отсюда явствует, что при всех неприятных стереотипах женщины и за тридцать, и за сорок не сбрасывались со счетов и могли представлять интерес для холостяков эпохи Регентства. Не служил поздний брак и непременным указанием на то, что до вступления в него женщина не представляла интереса для потенциально завидных женихов. Выглядевшего в 1816 году «малость исхудавшим» лорда Клайва подозревали в «нежной страсти» к леди Эмме Эджкамб; и за леди Луизой Доусон, обосновавшейся вместе с сестрой на Гровенор-сквер, как говорят, до самой смерти ее матери увивался некий не названный поклонник. Она же в итоге пошла под венец лишь в возрасте сорока пяти лет, согласившись стать второй женой преподобного Уолтера Давенпорта. Их биографии в полной мере доказывают, что острой потребности поскорее выйти замуж состоятельные женщины эпохи Регентства не испытывали; напротив, многие наследницы из богатых семей делали это лишь тогда, когда им этого захочется, если вовсе захочется. И самодостаточная Сидни отнюдь не была исключением в этом плане.

Одна категория женщин, однако, иного выбора, кроме замужества, не имела. Речь идет о наследницах огромных состояний, попадавших под мощнейший пресс и особо остро нуждавшихся обычно в срочном выборе «правильного» мужа. Леди Фрэнсис Энн Вейн-Темпест испытала это на себе в полной мере.

В 1813 году после смерти отца она, будучи единственным законнорожденным ребенком, стала богатейшей в Британии наследницей. Ей осталось дождаться совершеннолетия для вступления во владение загородным имением, землями с богатыми залежами каменного угля и рядом работающих шахт в графстве Дарем и внушительным капиталом. Источники того времени оценивали ее доходы в 35 000 фунтов в год, но даже если эта цифра и преувеличена, доходность доставшегося ей имущества все равно была колоссальной. Такое наследство другим женщинам в ту пору могло разве что во сне пригрезиться, поскольку аристократия решительно отдавала предпочтение наследникам мужского пола, передавая им вместе с титулом и состояние, – и такой политики знатные семьи придерживались, даже если это подразумевало наследование в обход дочери кузеном, племянником или еще более дальним родственником. Отец миссис Калверт виконт Пери также сыновей не имел, но его имущество в Ирландии отошло племяннику, а они с сестрой получили единовременно по 20 000 фунтов каждая, да и то лишь потому, что ее отец накопил столь внушительный личный капитал, не подлежавший передаче по наследству.

Сэр Генри Вейн-Темпест же завещал дочери много большее, нежели просто приданое; она получила средства, позволявшие ей оставаться независимой от мужчины до конца своих дней. Более того, ей была дана возможность суверенно править своими делами, представая во всем великолепии. Домик на столичной окраине отныне был не для нее. Не нужно было ни наскребать и копить деньги на выезды, ни выпрашивать у родни карету напрокат. Будучи всего-то пятнадцатилетней, она стала получать внушительные 5000 фунтов в год на содержание собственного особняка в Лондоне на Кадоган-плейс с полным набором прислуги, включая гувернантку-компаньонку.

В отличие от других живущих отдельно столичных дам Фрэнсис Энн, к тому же, круглой сиротой не была. Ее мать, сама по себе полноправная графиня Антрим, была вполне себе жива и здорова и выступала, согласно завещанию мужа, соопекуном дочери вместе со своей сестрой миссис Тейлор. Но отношения с матерью складывались у Фрэнсис Энн непросто. Леди Антрим была эмоционально отстраненной и часто суровой матерью, так что в детские годы основным источником тепла и ласки для наследницы была ее тетя миссис Тейлор. Поскольку свояченицы друг друга пылко ненавидели, миссис Тейлор была только рада поддержать Фрэнсис Энн, когда та стала громко сетовать на плохое обращение с нею матери. Отчасти из-за этого, а отчасти из-за раздоров между двумя опекуншами наследство Фрэнсис Энн до ее совершеннолетия было передано под надзор Канцлерского суда.

Собственно, тот же суд и постановил, чтобы она обосновалась отдельно, и Фрэнсис Энн знала, что о чем бы в дальнейшем не спорили между собой ее опекунши, ни та, ни другая долго в ее новом доме не прохозяйничают. Ее же долгом было найти себе подходящего мужа и родить от него сына, чтобы передать унаследованное ею семейное имущество по фамильной линии. В этом как раз и заключалось твердое намерение ее отца: в своем завещании он ставил условие, что дочь должна сохранить по вступлении в брак девичью фамилию, а ее муж принять ее в качестве собственной. То, что ее ждет будущее жены и матери, с избытком давала ей понять своим поведением и ее мать. Всякий раз, когда она принимала дочь у себя, там были гости мужского пола, очевидно заглянувшие не просто так, а чтобы получше познакомиться с богатой наследницей. Некоторые изображали влюбленность в Фрэнсис Энн – отвешивали ей дерзкие комплименты и несомненно пытались с нею заигрывать, другие, как она слышала, вели с матерью сугубо деловые разговоры на предмет возможности присвататься. Ирландский граф, лорд О’Нил, особо часто наведывался в лондонский дом леди Антрим. «Все говорили, что он туда приезжает по мою душу», – вспоминала позже Фрэнсис Энн, но все-таки была крайне удивлена, когда мать под каким-то предлогом выманила ее гувернантку за дверь, а граф тут же без обиняков сделал ей предложение. Полученный им столь же прямой отказ леди Антрим ничуть не смутил; она просто сказала дочери, что та могла бы поступить поумнее. Не успела шестнадцатилетняя Фрэнсис Энн опомниться, как мать представила ее герцогу Лейнстерскому, – хотя на этот раз дело до предложения не дошло, поскольку за племянницу решительно вступилась миссис Тейлор, заявившая, что девочке рановато думать о браке, пусть, дескать, подышит вольным воздухом еще годик.

В прагматическом смысле у Фрэнсис Энн определенно были веские доводы выйти замуж, причем не откладывая этого дела в долгий ящик. Помимо всего прочего, одинокая богатая наследница рисковала еще и своей личной безопасностью. Это сегодня «похищение наследницы» – банальный сюжет авантюрно-приключенческой прозы, а в те годы это все еще была вполне реальная угроза, и злоумышленники способны были и на самые хитроумные козни, и на жесточайшее насилие ради того, чтобы заполучить в свои руки богатых девушек и принудить их к браку. И, хотя ее опыт был и не столь травмирующим, та же леди Сара Фейн, будучи богатой наследницей части состояния дедушки-банкира, немало натерпелась от поселившегося по соседству с домом ее отца назойливого преследователя.

В свете вышесказанного, отчасти ради ее собственной безопасности, отчасти ради того, чтобы не позволить ей своевольно сбежать невесть с кем и куда, Фрэнсис Энн жила в относительном затворничестве в ожидании снятия судебного запрета на распоряжение наследством. Без ведома матери и тетушки ни единый посетитель в ее дом не допускался; и всякий выезд в город, за город или на морской курорт был возможен лишь с их благословения. Даже в церковь она ходила под надзором гувернантки, пресекавшей всякие попытки незнакомцев (особенно красивых) завести с нею беседу. Любые ее расходы на сумму сверх выделенных карманных денег подлежали утверждению судом. Если Сидни тосковала по «вольному воздуху» своего бытия до появления в ее жизни Чарльза, то с позиции, в которой оказалась Фрэнсис Энн, выход замуж, должно быть, вскоре стал представляться синонимом выхода на волю из заточения.

В ее случае был, однако, и еще один мощный стимул к скорейшему замужеству. Чем старше она становилась, тем лучше понимала, что судебные распорядители управляют ее имуществом и финансами из рук вон плохо – не то по некомпетентности, не то по наущению ее собственной матери, слишком привыкшей взирать на ее наследство как на собственность и по каким-то собственным схемам исхитрившейся начать прибирать его к рукам с их помощью. Фрэнсис Энн хотелось хоть какого-то контроля: действовать по собственному усмотрению; воплощать в жизнь свои идеи; по максимуму задействовать потенциал доставшегося ей в наследство имущества и пожинать с этого достойные денежные плоды. Но лишь выход замуж за человека, которому она могла доверять, – при этом еще и достаточно предприимчивого по натуре, – был для нее едва ли не единственным путем к достижению желаемого. Оставалось лишь найти такого человека, а затем добиться согласия на брак с ним от своих попечительниц.

Глава 4
Возражения

С женихами у Фрэнсис Энн Вейн-Темпест поначалу дела складывались хуже некуда. Понятен был ее трепет, когда она, спотыкаясь, взбежала вверх по ступеням особняка своей тетушки сообщить той о своей помолвке с Чарльзом, лордом Стюартом, в апреле 1818 года. Миссис Тейлор же отреагировала на эту весть с ожидаемым негодованием, не только не дав согласия, но и яростно заклеймив его как «стяжателя» и «волокиту». Ведь он в свои сорок лет действительно ее племяннице в отцы годился. Да к тому же ей было достоверно известно из авторитетных источников, что у них в семье все сплошь невменяемые. Нет уж, лучше она свою любимую племянницу по гроб жизни замуж не выдаст, чем позволить ей выйти за такого!

Это был, судя по всему, не первый громкий отзыв миссис Тейлор в подобном духе о лорде Стюарте и его свите и уж точно не последний. Через два дня после предложения, сделанного им ее племяннице, она на всякий случай обратилась в Канцлерский суд с ходатайством о прямом судебном запрете брака между ним и их несовершеннолетней подопечной Фрэнсис Энн, параллельно рассказывая всем желающим ее выслушать о причинах, по которым этот человек «целиком и полностью непригоден для сочетания» с нею браком.

Племянница ее познакомилась со своим женихом девятью неделями ранее на очередном обеде-смотринах у леди Антрим. Фрэнсис Энн все еще даже не дебютировала в свете официально, поскольку ее планировавшийся поначалу на предыдущий сезон «выход» был отложен на год из-за бурного романа, вдруг закрутившегося у самой ее матери. К общему восторгу сплетниц вдовая и всего-то тридцатидевятилетняя графиня без сына-наследника титула всего лишь после месячного знакомства вышла замуж за полное, в их понимании, ничтожество – бывшего профессионального певца Эдмунда Фелпса. Брак этот еще более усугубил раскол между матерью и дочерью из-за отложенного на год долгожданного представления Фрэнисис Энн при дворе, которое стало «немыслимым» в понимании миссис Тейлор на фоне вступления вдовствующей графини Антрим в столь «унизительный союз». Лед в отношениях между ними разве что только начал понемногу таять к тому вечеру, когда мать свела дочь у себя за обеденным столом с лордом Стюартом.

Низкорослый, но считавшийся миловидным отставной генерал с репутацией галантного кавалера, одаренный баронским титулом по случаю назначения послом в Вене в 1814 году, был старым добрым знакомым леди Антрим. На первый взгляд он Фрэнсис Энн ничуть не впечатлил: «…на вид потасканный, да и зубы, похоже, вставные», – вот и весь ее письменный ответ на вопрос матери о том, какое впечатление на нее произвел его превосходительство. Однако с каждой новой встречей он рос в ее глазах, на что, похоже, и была решительно настроена леди Антрим. Фрэнсис Энн стала регулярно встречать его на Брутон-стрит при утренних визитах к матери. Он же «позаботился» сопроводить ее на долгожданное представление при дворе 26 февраля: развлек беседой и проводил до кареты. И, поскольку его светлость был исправным завсегдатаем всех балов и собраний, в первые недели того сезона их регулярно видели танцующими вместе и у Альмака, и во всех прочих местах.

Неизбежно по всему городу вскоре кругами разошлись слухи о скорой помолвке, но до ушей подзабытой всеми миссис Тейлор они дошли с запозданием через первое из серии анонимных писем, доставленных ей на дом в Уайтхолле простой почтой. Содержание нежданного послания ее весьма встревожило. Перспектива брака племянницы с лордом Стюартом ей решительно не нравилась: он был слишком стар для восемнадцатилетней Фрэнсис Энн; у него имелся сын-наследник всего пятью годами моложе ее племянницы; и вдобавок ко всему она прекрасно помнила ходившие во времена помолвки его сестры в светском обществе слухи о проклятии безумия, преследовавшем их семью. Ее тревога лишь возрастала, когда за первым письмом последовали еще три письма со все более удручающими сведениями. После четвертого из них анонимный автор [25]25
  Ответ на вопрос о гендерной принадлежности анонима авторским описанием не раскрывается, поэтому использование в переводе мужского рода – вынужденная условность. – Прим. пер.


[Закрыть] в полной мере убедил миссис Тейлор не только в оправданности собственных опасений, но и в том, что ее племяннице грозят всяческие беды, красочно их живописав. Его светлость, сообщалось в последней анонимке, не только человек распущенных нравов и развязных манер, но и пребывает в настоящей момент в крайне стесненных денежных обстоятельствах.

На карикатуре 1819 года лорд-канцлер пытается выгрести против ветра, надуваемого «ангелами-хранителями» (матерью и тетей) Фрэнсис Энн Вейн-Темпест, и доставить к берегу «бухты Брака» их с лордом Стюартом шлюпку

Миссис Тейлор склонна была согласиться с осведомителем, что в таком свете его бойкий интерес к ее племяннице решительно выглядит охотой за наследством. Когда же к ней в театральную ложу однажды вечером наведалась некая «знатная дама» с единственной видимой целью выжать из нее согласие на обручение ее юной подопечной с лордом Стюартом, она в этом убедилась почти окончательно. А затем, припомнив, что свела их лично леди Антрим, она отринула всякие сомнения в том, что все именно так и обстоит. Ведь миссис Тейлор и без того была твердо убеждена в том, что, когда вдова ее брата пригласила двумя годами ранее герцога Лейнстерского к знакомству с дочерью, она не только дала понять его светлости, что с удовольствием выдаст за него Фрэнсис Энн, если та придется ему по душе, но и пообещала устроить их брак таким образом, чтобы ее дочь даже не догадалась, что ее выдали замуж по расчету. Так к списку ее возражений против назревающей помолвки добавилось глубокое подозрение, что вся эта интрига затеяна для того, чтобы выдать Фрэнсис Энн замуж с выгодой для ее матери как можно скорее – прежде, чем та успеет войти во вкус дебютного сезона или привлечь внимание других поклонников.

Она поспешила к дому своей племянницы на Норфолк-стрит с анонимными посланиями в руке, дабы попытаться расстроить коварные планы снохи и выложить племяннице все то неприглядное, что ей стало известно о лорде Стюарте. «Последовала сцена», – сказала Фрэнсис Энн, в ходе которой она вынуждена была признаться тете, что лорд Стюарт ей нравится. На самом деле она испытывала и «беспокойство, и недовольство, и все больший интерес к нему», и эти ее чувства день ото дня лишь усиливались. Однако по прочтении преподнесенных ей на сладкое писем она пообещала миссис Тейлор, что «постарается победить» свои чувства. «Были возражения куда более непреодолимые для меня, чем разница в летах», – вспоминала тетя свою аргументацию. По итогам визита Фрэнсис Энн пообещала уехать на одну-две недели на воды в Танбридж Уэллс под присмотром компаньонки, и миссис Тейлор, несомненно, уповала на то, что к ее возвращению несносный лорд Стюарт благополучно отправится обратно в свое посольство в Австрии.

Конечно же, ее молитвы остались без ответа. Фрэнсис Энн использовала внеурочный отдых для осмысления своих чувств и поняла, что крайне тоскует по внимательному поклоннику. «Результатом моих раздумий, – писала она, – стала решимость принять [предложение] лорда Стюарта, если он все еще в Лондоне». Там он и был, и она ответила да, вызвав бурю негодования со стороны тети, учинившей ей грандиозный скандал у себя на дому. «Я была подавлена гнуснейшими оскорблениями от мистера Тейлора и упреками от тети, обвинявшей меня в двуличии и притворстве», – говорила Фрэнсис Энн. Некоторые считали это роковой ошибкой миссис Тейлор. Ничего удивительного, говорили они, что «безумно влюбленную» в лорда Стюарта девушку грубая брань Тейлоров буквально «пригвоздила к браку». Так ли это, сказать трудно, но понесенное оскорбление определенно не оставило у Фрэнсис Энн никаких сомнений в том, что ей предстоит тяжелый бой за получение разрешения на вступление в брак.

По закону обязательное согласие отца или опекуна на вступление в брак требовалось лишь тем, кто, подобно Фрэнсис Энн, не достиг 21-летнего возраста, но на практике им стремилось заручиться большинство отпрысков аристократических семей, – и не только из уважения к старшим, но и по той причине, что чаще всего во власти родителей было сделать трудной в финансовом отношении жизнь детей, вступивших в брак против их воли. Они могли обнулить или урезать приданое или долю в состоянии, выделяемую сыну или дочери при вступлении в брак без их согласия, – или даже обрушить на молодых месть пострашнее. Когда в 1817 году его дочь Маргарет вышла за графа де Флао – незаконнорожденного француза, католика и, самое шокирующее, бывшего адъютанта Наполеона и участника сражений против британцев, – адмирал лорд Кит, как сообщалось, был взбешен до такой степени, что вовсе вычеркнул ее из завещания. Ей, говорили, пришлось в день свадьбы «проститься с наследством в 30 000 фунтов в год» – и все ради «лысого мужчины без состояния, характера или родословной», – сообщала изумленная миссис Калверт. Мораль: формально родители, возможно, были к тому времени более и не в праве выбирать своим чадам супругов по собственной прихоти, но на практике у них сохранялось превеликое множество рычагов воздействия.

Даже в тех случаях, когда обнадеженной невесте ее выбор казался беспроигрышным, родительское благословение на брак могло быть получено не сразу. Супруги Калверт держали свою дочь Изабеллу в подвешенном состоянии два или три дня, обдумывая, давать ли ей согласие на брак с ирландским землевладельцем сэром Джеймсом Стронгом. Поспешив в город из Хертфордшира, где их застала поразительная весть о предложении, родители устроили перекрестный допрос с пристрастием как дочери, так и ее компаньонке, тете по материнской линии миссис Нокс, которая сопровождала пару в Воксхолле, на предмет выяснения, что представляет собою потенциальный жених. На следующий день на фоне летней грозы за окном, вполне подобающей сгустившейся атмосфере, миссис Калверт вынуждена была вынести «неловкое свидание» с матерью жениха, а мистер Калверт допрашивал его отчима на предмет возможных вариантов того, где будут жить молодые, а самого потенциального жениха – о его планах на жизнь в браке с его дочерью. Лишь после этого Изабеллу, наконец, вызвали в отцовский кабинет, где ей было озвучено решение о родительском благословении. Родители расщедрились даже на официальное приглашение сэру Джеймсу погостить у них в Хертфордшире – не иначе как для того, чтобы в непринужденной обстановке понаблюдать за его повадками, прежде чем безвозвратно препоручить ему свою Изабеллу, поскольку добронравие почиталось за одно из главнейших качеств, которыми надлежало обладать возможному зятю, претендующему, по сути, на безраздельное обладание будущей женой вместе со всеми ее правами.

Вне зависимости от того, испытывали ли они с этим трудности, большинству молодых женщин достаточно было всего лишь убедить родителей или опекунов в том, что помолвка им подходит. Когда миссис Тейлор опротестовала в суде излишне поспешно (через 36 часов после предложения от лорда Стюарта) поданное леди Антрим ходатайство о выделении их подопечной причитающейся ей доли, она тем самым запустила долгую тяжбу, исход которой – вместе с судьбою Фрэнсис Энн – оказался всецело в руках одного из главных законников страны. Лично лорд-канцлер должен был вынести вердикт на предмет того, быть или не быть предполагаемому браку. Более того, слушания относительно пригодности потенциального мужа предполагались открытые, а любопытствующих там было так много, что участникам в прениях с обеих сторон приходилось с трудом пробираться к своим лавкам.

В результате бурные прения затянулись на три месяца. Прежде всего, адвокаты разбили в пух и прах выдвинутые миссис Тейлор обвинения в том, что предложение ее племяннице было подстроено, равно как и ее личные возражения в адрес жениха, сводившиеся, по существу, к тому, что он никто: всего лишь посланник Его величества в Австрии, выслужившийся военный и сводный брат министра иностранных дел, да и к тому же староват и бедноват, не говоря уже о том, что подвержен дурным привычкам и происходит из семьи с печальной склонностью к психическим расстройствам.

При всем неудобстве формата публичных слушаний лорд Стюарт вынужден был выстраивать тщательную защиту по всем пунктам. Что касается обвинения в брачной афере, само подозрение в подобной нечистоплотной схеме «было в равной степени оскорбительным для леди Фрэнсис и вечным бесчестьем для него самого», показал он под присягой. Он помолвлен с нею, а не с ее состоянием, и это «ее превосходное понимание и личные качества, которыми она одарена», произвели на него неизгладимое впечатление, подчеркивал он. По этому пункту, однако, красивых слов и клятвенных заверений было недостаточно. И Канцлерский суд в Лондоне, и бдительные опекуны по всей стране крайне настороженно относились к умеющим внушать доверие охотникам за девичьими состояниями, – и не без веских на то оснований.

В 1811 году, к примеру, весь высший свет с замиранием следил за тем, как мистер Уильям Уэлсли-Поул, лихой племянник герцога Веллингтона, покоряет сердце богатейшей в королевстве наследницы Кэтрин Тилни-Лонг, а в последующие семь лет – за тем, как проматывает ее состояние. Подобно Фрэнсис Энн миссис Лонг-Уэлсли (как она стала зваться после выхода замуж) отказывалась внимать опасениям родных и близких. Даже ворох анонимных писем с предупреждениями о том, что ее избранник «сварливый, тщеславный, самовлюбленный транжира под личиной молодого джентльмена», и рассказами о его непомерных долгах и некрасивых любовных похождениях не охладили ее страстного влечения к нему. Но ко времени слушаний в Канцлерском суде по делу Фрэнсис Энн ее предшественница уже сполна расплачивалась за собственную глупость. Всем было ясно, что Кэтрин Лонг-Уэлсли не обрела в своей жизни ничего, кроме расточительного и неверного мужа, катящегося прямиком к банкротству.

Чтобы опровергнуть обвинение в том, что к ухаживаниям за богатой наследницей его подтолкнули финансовые трудности, у лорда Стюарта не оставалось иного выбора, кроме как уполномочить своих адвокатов раскрыть на публичных судебных слушаниях источники и размеры его доходов. Тут-то и выяснилось, что миссис Тейлор жестоко заблуждалась. Она ведь полагала, что у лорда Стюарта, как у младшего сына, с деньгами туго и перспективы весьма туманны, а оказалось, что он на заведомого нуждающегося наподобие Уэлсли-Поула не походит ни в коей мере. Текущий доход у лорда Стюарта оказался на уровне почти 18 000 фунтов в год: 15 700 фунтов суммарного оклада на занимаемых им дипломатических, военных и придворных постах плюс 2000 фунтов в год с поместий его отца маркиза Лондондерри. Вдобавок его ждало еще и земельное наследство, приносящее не менее 8000 фунтов в год, а поскольку его сводный старший брат, министр иностранных дел лорд Каслрей был бездетен, то со временем сумма доходов с наследуемых им земельных владений увеличится еще на 18 000 фунтов в год. Да и без учета наследства лорд Стюарт «владел личным имуществом на сумму 26 000 фунтов сверх долговых обязательств». Так разве возможно такое, смиренно вопросил его адвокат, чтобы благородный дворянин с таким состоянием был «склонен платить дань внимания юной леди из сугубо корыстных побуждений?». Лорд-канцлер склонился к заключению, что нет, невозможно.

Но вот от своего возраста его светлости было не так просто откреститься. Хотя адвокаты, умышленно или нет, скостили ему год в своих представлениях суду, ему и по их бумагам в следующем месяце исполнялось сорок. Разница в возрасте между ним и Фрэнсис Энн составляла почти двадцать два года, – и на перспективу столь неравного брака лорд-канцлер взирал почти столь же неодобрительно, как и ее тетя-опекунша, да и, в целом, все наблюдатели. «Видели ли вы что-то ужаснее? – вопрошала одна матрона своих сыновей. – Старый повеса ей в деды годится!» – негодовала она в письме по поводу этой помолвки (для пущего эффекта чуть преувеличив разницу в возрасте). Единодушия относительно пределов допустимого не наблюдалось. Мнения могли сильно розниться и между супругами, и между сестрами, и, что удивительно, между матерью и дочерью. Двадцатичетырехлетняя Гарриет Уильямс-Уинн, к примеру, самолично влюбилась в сорокатрехлетнего соседа и готова была выйти за него, а ее мать этому всячески противодействовала из-за того, что тот был не первой молодости. Аналогичным образом и достопочтенная Мэри Таунсенд в свои 29 лет отнюдь не по настоянию родителей связала свою судьбу с мистером Джорджем Чолмондли, оказавшимся в свои 73 года «на распутье между дорогами в могилу и к алтарю» по ехидному наблюдению потрясенных современников, а отец ее, будучи на двенадцать лет моложе жениха, и вовсе, похоже, был сбит с толку настолько, что от комментариев отказался. Иными словами, строгих правил насчет допустимой разницы в возрасте не имелось.

Разница в возрасте между Фрэнсис Энн и лордом Стюартом стала, однако, объектом беспрецедентных насмешек со стороны сатириков. Просто именно тогда вошли в моду беспощадные издевки над юными дамами, настолько помешанными на выходе «замуж за старых денди, годящихся им в деды», что его светлость стали иронично величать не иначе как «лучший из доступных возлюбленных – в его-то годы». Если за его браком и крылся «расчет», то Чарльз расплатился за это сполна и даже сверх меры. Мало того, что его не пинали только ленивые журналисты, сатирики и карикатуристы, так еще и в свете о нем пошла самая дурная молва. Миссис Тейлор так и не представила суду каких-либо документальных доказательств того, в чем, собственно, состоит его «развязность и распущенность», но множеству людей его круга были, бесспорно, известны в обилии гулявшие среди вхожих в джентльменские клубы Св. Якова истории его приключений. Сам по себе тот факт, что в апреле и мае 1818 года у Уайта принимали ставки на то, женится ли он в итоге на Фрэнсис Энн, свидетельствует о том, что членами, как минимум, этого клуба, вопрос о перспективах их брака живо обсуждался.

Лорд Стюарт по отзывам тех, кому довелось встречаться с ним на континенте в последние годы, снискал себе репутацию человека тщеславного и расточительного. Будучи любителем щеголять в парадных мундирах, густо увешанных военными и гражданскими наградами, он заработал себе прозвища «золотой павлин» и «принц Чарльз». Что до его экстравагантной расточительности, то достаточно сказать, что министерство иностранных дел даже вынуждено было как-то раз направить ему официальное предупреждение о недопустимости трат на его посольское домохозяйство сверх положенного ему оклада.