Текст книги "Как я охранял Третьяковку"

3. «Погодите, граф! Снимите сначала сапоги»

Но я был бы не я, если бы так легко сдался. Мою мрачную решимость укреплял целый ворох соображений. Во-первых, о том, что я поступаю на службу в Третьяковскую галерею было известно, образно выражаясь, уже каждой собаке в Орехово-Борисово. Во-вторых, многие из этих собак мне откровенно завидовали. Неудача стала бы для них роскошным, но вряд ли заслуженным подарком. В-третьих, как неожиданно выяснилось, всякая девушка была только рада завести знакомство с таким культурным и перспективным чемоданом (некоторые, представьте себе только, вообще напрямую заявляли о своем желании иметь от меня детей!). В-четвертых, только-только успокоились домочадцы, перестали наконец-то вздыхать, охать и жаловаться равнодушным богам на своего родственничка – асоциального разгильдяя и бездельника. И тут вдруг что-то типа фиаско. Немыслимо…

Все мосты за спиной дымились обугленными головешками, отступать было некуда.

Хвала небу, оно проявило благосклонность к скромным чаяниям простого паренька. Когда я сидел вечером за бутылкой молдавского красного и рассеянно пытался обдумывать ситуацию, неожиданно раздался телефонный звонок. Это оказался Кулагин.

Я, немного расстроенный давешней неудачей, тут же высказал ему некоторые претензии. Куда, говорю, ты привел меня, подлец? Их же там всех необходимо срочно показать врачу!

Кулагин не стал ввязываться в дискуссии. Он лишь слегка пожурил меня за поспешное бегство, после чего передал трубку Сергею Львовичу. Начальник смены был краток. На Упорного внимания не обращать, как будто и нет того Упорного в природе – это раз. Завтра непременно явиться повторно для представления ко двору Его Императорского Величества (рыло побрить, свежие трусцы-носцы на всякий случай) – это два. Хвост держать пистолетом ТТ с глушителем – это три. Все.

Благодарный порыв задушил во мне слова признательности.

Назавтра я с самого утра торчал у Третьяковки. Любезный Сергей Львович свел меня с неким Орленко, которому было поручено мое сопровождение до офиса ЗАО ЧОП «Курант» на «Дмитровской». В дороге мы мило беседовали о многочисленных недомоганиях упомянутого Орленко, а также немного о моем прошлом. Старик Орленко был сражен в самое сердце известием о том, что я до сих пор не женат, а также фактом моей неслужбы в армии. Он все покачивал седой головой, и приговаривал: «Ну ты, как я погляжу, и прохиндей, распиздячь тебя злоебуче в трехомудь!». Орленко был мудрый старик, он видел меня насквозь.

Так незаметно, за приятной беседой, мы подошли к типовой многоэтажной башне, украшенной пожухлой вывеской «Арктика». В ней, стало быть, и располагалась штаб-квартира загадочного человека Побегалова – Генерального директора, духовного лидера, и верховного божества ЗОА ЧОП «Курант». Впрочем, мне предстояло беседовать не самим Зевсом, а с его заместителем по кадровой части Насадным А. А.

Насадный А. А. оказался важным пареньком небольшого роста с непропорциональной его телосложению золотой цепью на шее и двухлитровой бутылью «Фанты» в руках. Он был утомлен солнцем и никак не выказал своей радости от встречи со мной. «Фанты», по крайней мере, не предложил. Мы поднялись на лифте в маленький номер, служивший пресловутым «офисом», где, сидя на кухне, я заполнил полагающиеся в таких случаях анкеты. Насадный очень внимательно прочитал про полное отсутствие моих родственников на оккупированных территориях, и вдруг серьезно промолвил:

– А вы знаете, как у нас строго с дисциплиной?

– Знаю, – ответил я, привстав со стула, и предано помахивая хвостом. – Меня это нисколько не пугает. Я люблю дисциплину!

Полностью удовлетворившись моим ответом, Насадный сгреб все заполненные мной бумажки в стол и заключил:

– Так. Поезжайте к Шныреву, он вам разъяснит ваши дальнейшие действия.

При этих его словах как будто какие-то крылья выросли у меня за спиной. И, казалось, вокруг звучала прекрасная мелодичная музыка. И прохожие были все как на подбор – милые и добрые красавцы с одухотворенными лицами. И вообще, все было прекрасно в тот исторический момент.

Одним духом домчавшись до Третьяковки, я побежал в дежурку. Сергей Львович опять кушал лапшу. В глазах его при моем появлении явственно обозначился вопрос. Он так посмотрел на меня, что сразу вспомнился пожилой волк из мультика: «Шо, опять?!». Я сбивчиво передал ему наставления заместителя Зевса.

Против моего ожидания, Сергей Львович не проявил сколько-нибудь заметного энтузиазма. Он не бросился ко мне на грудь в счастливом помешательстве, и мы не стали, взявшись за руки, подпрыгивая и восклицая «Ай-на-нэй!», кружиться в гуцульском чардаше.

Он только переспросил:

– Да? И что же я должен вам разъяснить?

Причем, блять, таким скептическим тоном, будто не сомневался в том, что всю эту дичь про разъяснения я сам только что придумал по дороге!

Однако, наблюдая мое искреннее замешательство, начальник смены смягчился. Мне было наказано ехать домой, терпеливо сидеть на копчике и ждать условленного сигнала. Ну я и поехал себе. А что мне еще оставалось делать? Ночью мне снился ЧП и Сергей Львович. ЧП летал вокруг меня на чугунной скамейке и, строго грозя пальцем, все повторял: «Смотри у меня, говнюк!».

Ждал я две недели. Как дурак, право слово. Подлый Кулагин, совершенно самоустранившись от решения моих проблем, укатил с увеселительными намерениями в Петроград. Мне удалось поймать его буквально за минуту до отъезда. Кулагин, не дав и слова вставить, с ходу наврал, якобы Сергей Львович с нетерпением ждет моего звонка в ближайший четверг. После чего немедленно повесил трубку. На повторные вызовы никто уже не откликался

В четверг я, раздираемый самыми противоречивыми чувствами, с самого утра яростно названивал по заветному номеру телефона.

Востребованный мной к аппарату Сергей Львович, был даже как будто немного раздосадован, вновь услышав мой голос…

Точно не помню о чем мы говорили, помню только, что разговор закончился небольшим препирательством насчет даты моего выхода на службу. Я предлагал понедельник, Сергей Львович настаивал на пятнице. Мол, с корабля да на бал, нечего там хвостом крутить! Поломавшись для вида, но все же, сообразив, что сейчас не время показывать гонор, я уступил.

Спустя какое-то время я узнал, что любезному Сергею Львовичу стоило немалых трудов пропихнуть мою кандидатуру. Что, невзирая на протесты ЧП, он лично ходатайствовал за меня перед высшим курантовским руководством. Тогда же, летом 1996 года я все лавры самонадеянно приписал только лишь своей настырности, да превратностям судьбы.

Так завершилась эпопея моего внедрения в слаженный, работавший как единый механизм коллектив ЗАО ЧОПа.

Неожиданно выяснилось, что мне не в чем нести службу. Буквально нечем прикрыть наготу! Лишь порывшись в шкафу, я откопал некий костюмчик, который почистил и даже в меру своего разумения погладил. Штаны оказались мне длинноваты, а пиджак теснил в плечах. Пришлось карнать порты на швеймашине. Сморенный этими хлопотами, я уснул далеко за полночь. Наутро, напялив это изделие немецкой швейной промышленности и какие-то коричневые полуботинки, я, внутренне робея, покатил на свою новую работу.

4. Остров Пасхи и его каменные истуканы

Вообще у Третьяковской галереи много входов и выходов. Однако для посетителей доступны только два из них: Главный вход, и дверь, через которую они покидают музей, она же Служебный вход. Можете попробовать проникнуть в Галерею через административный корпус, но вас вряд ли пустят. Через Дипозитарий даже и не пытайтесь. Если будете настойчивы, то там запросто могут еще и пальнуть на поражение – у них приказ. Вот через Экспертизу пустят. Только для этого вам надо будет тащить какую-нибудь картинку на освидетельствование. Радости в том, поверьте, не много. Тут ведь, понимаете, какая штука…

Допустим, была у некоего гражданина двоюродная бабушка из старорежимных старушек, благородная вдова дедушки – бывшего красного конника, а впоследствии профессора языкознания, депутата Моссовета и Лауреата госпремий. Бабушка проживала себе, проживала в квартирке на «Университете», а потом возьми, да и поставь кеды в угол. Дело житейское, мы все умрем.

Кроме жилплощади, ржавой «двадцать первой» «Волги» и облезлой болонки Генриетты внучеку по наследству отходит картина маслом с условным названием «Осенний пейзаж», или «Портрет неизвестного в шляпе». Ну и начинается…

Советский человек, он ведь по сути своей, увы, но стяжатель. Как размышляет советский стяжатель при подобных обстоятельствах? Он размышляет примерно так: «Квартирка – оно, конечно, хорошо. Однако есть еще вот это разрисованное вафельное полотенце. Неплохо было бы его тоже конвертировать в СКВ. Слыхал я, будто нынче живопись в цене».

И возможно ему уже мечтается, что унаследовал он нечто совершенно особенное, произведение искусства редкого культурного масштаба. И в воображении, знаете ли, маячат уже всякие невольные видения. Тут тебе и аукционы Кристис-Сотбис, и гигантские газетные заголовки: «Сенсация! Считавшийся утерянным шедевр великого Залупкинда снова обретен!», и отдельные квартиры-пентхаусы по соседству с парикмахером Зверевым, и автомобиль-иномарка Porshe Cayenne, и белые зубы-имплантанты, и «домик в Жаворонках с коровой, да с кабанчиком», и еще многое подобное.

Ага. Ну да, ну да…

Мечтаться-то может что угодно и в каких угодно количествах. Это совершенно не возбраняется, и даже признается современной наукой как полезная, оздоровительная для организма процедура.

Но, милые мои, очнитесь от грез! При отсутствии сертификата подлинности с печатями и штампами все это, к сожалению, есть лишь бесполезное сотрясание тонких чувственных сфер. Без упомянутого сертификата картина стоит ровно столько, сколько стоили холст и краски – рублей тридцать. Ну хорошо, пускай триста, хотя это только из уважения к вашим инвестиционным ожиданиям. Обзавестись же сертификатом, – этим золотым ключиком в мир богатых и знаменитых – можно только в Экспертизе.

Финал истории обычно печален. На деле, то есть в Экспертизе непременно выяснится, что самое место вашему шедевру в дачном клозете, в аккурат между отрывным календариком с народными приметами и подшивкой журнала «Огонек».

Так что, мой вам совет, не ходите в Экспертизу. Это вас только расстроит и ничего больше. Лучше повесьте тот пейзажик (или, что там у вас) дома над диваном и тихо любуйтесь им. Поверьте, он не станет ни на грамм хуже, если в результате долгих исследований вдруг выяснится, что написал его не общепризнанный, официальный гений Залупкинд, а безвестный художничек живший с ним примерно в одно время. Жаль, но бедняге повезло значительно меньше чем Залупкинду. Это в том смысле, что по каким-то причинам официальным гением было решено назначить не его.

Для того, собственно, и существует сплоченное коммьюнити искусствоведов, хранителей и экспертов. Специально обученные кадры профессионально занимаются сооружением такой, в общем-то, эфемерной конструкции, как рынок художественных ценностей. Эфемерная-то она эфемерная, но, между прочим, оборот этой небольшой блошиной толкучки вполне сопоставим с оборотом рынка оружия. Это миллионы, это миллиарды, это трудно поддающиеся воображению горы денег! Игра очень даже стоит свеч.

С другой стороны, цена картины обычно не так очевидна, как цена танка или вертолета. Что шедевр, а что нет? Что стоит денег, а чем только стенку в свинарнике подпирать? В принципе, ошибиться – раз плюнуть. Поэтому крайне желательно иметь под рукой каких-нибудь специалистов, которые в состоянии эту цену определить и хоть как-то аргументировать. Что ж, здесь заминки не будет.

Таких специалистов готовят в соответствующих учебных заведениях, где седовласые профессора тактично и ненавязчиво забивают им в головы гвозди нужной длины: «Вот этот гений и светоч. Понял?» – «Понял». «А вот этот бездарность и вторичный пачкун. Запомнил?» – «Запомнил». «Садись, пять». Через несколько лет подобных тренировок специалист готов. Теперь он может нести искусствоведческую чушь самостоятельно, без посторонней помощи. Зайца тоже можно научить курить.

Забавно, но все это будет называться «высшим образованием» и «прививитым художественным вкусом». После такой прививки думать своей головой у них получается уже не всегда. Отныне и навек свежевыжатые эксперты оказываются привязанными к некой сетке координат. Все то, что находится за пределами этой сетки они объявляют ересью, богохульством, и даже отказываются вообще признавать реально существующим в природе.

Между делом заметим, что коньюктура на рынке и глобальная ценовая политика – прерогатива уже совсем других людей, той самой загадочной мировой закулисы, о которой мы, скорее всего, так никогда не узнаем. Профессора с факультетов изящных наук откровенно не тянут. Смешно полагать, будто эти божьи коровки имеют влияние в серьезных денежных вопросах.

Лично я не верю, что эта огромная искусствоведческая туша безголова и саморегулируема. Должен быть какой-то мозговой центр, неумолимая руководящая и направляющая сила. Кто именно решает, что, например, в текущем сезоне гвоздем программы является импрессионист Джексон, а в следующем будет особенно востребован маринист Джонсон? Кто обрушивает финансовые водопады на модных авторов, жонглирует актуальными тенденциями и рубит магистрали в нужном направлении? Кто заставляет массы бездумно восхищаться банкой томатного супа, или разгадывать олигофреническую улыбку очередной коровы? Кто, в конце концов, как-то так обустраивает дело, что кусок полотна вдруг начинает стоить миллионы долларов? Сие тайна есть великая. Флюктуации и подводные гольфстримы этого процесса надежно скрыты от глаз простолюдинов.

А эксперты… А что эксперты? Смыслом существования экспертов является лишь идеологическое прикрытие ценообразования. Их классовая сверхзадача проста – опираясь на бетон правильно сформированного общественного мнения, делать кассу музеям, галереям и коллекционерам. В том, помимо всего прочего, состоит и их кровная корпоративная заинтересованность. Искусство – это тот огородик, на котором тучные стада экспертов пасутся уже полтораста лет. Другого у них нет, не будет, да им и не надо. Они же не сумасшедшие! У токарного станка пускай дураки стоят.

Печально вот что. Именно в результате деятельности подобных специалистов Пиросмани помирают в канаве, Ван Гоги не могут продать при жизни ни одной своей работы, а Зверевы (не те, которые парикмахеры) за стакан портвейна рисуют на оберточной бумаге удивительные портреты случайных блядей.

Причем вполне может статься, что через какое-то время Система совершит вдруг необъяснимый поворот. И тогда все семь «Подсолнухов» весело уйдут в общей сложности за четверть мегатонны грина, и специально придумают жанр «наивная живопись», и даже сама Третьяковка выделит пару витрин на Крымском валу под работы безвременно ушедшего. Рынок не будет ждать, что-то надо продавать прямо сейчас. «Подсолнухи»? Дайте два!

Если же возвращаться к гипотетическому наследству нашего внучатого племянника, то придется его маленько разочаровать. Поколения искусствоведов кропотливо создавали Систему совсем не для того, чтобы вот так запросто приходили какие-то левые чуваки с такими же левыми картинками и горячим желанием подзаработать. У них все схвачено, мышь не проскочит.

Рыночную стоимость картины эксперты определяют отнюдь не по ее «симпатичности», или какой-нибудь там «эстетичности». Это, вспоминая авангардных феноменов, вообще есть понятие весьма условное и субъективное. Экспертов, как ни странно, не слишком интересует «что» нарисовано. По большей части их интересует «кем» и «когда» нарисовано. Основной критерий – наличие подходящего автографа в углу холста. В сущности, вся экспертиза сводится к установлению его подлинности. Взять хотя бы историю с самодельными яйцами Фаберже, на которых стояли настоящие клейма фирмы. Яички шли у экспертов «на ура» ровно до тех пор, пока совершенно случайно не всплыл этот досадный факт.

Если по поводу автографа имеются сомнения, то дело несколько осложняется. В этом случае эксперты могут полгода терзаться сомнениями, чтобы в конце концов объявить: «Ваши не пляшут! Повторная рентгеноскопия показала, что это никакой не Залупкинд, хотя, сцуко и очень похоже, почти не отличишь. Вроде и манера письма идентична, и традиционный для его творчества мотив пасторального пейзажа имеет место быть, и вот этот характерный оттенок зеленой листвы, подсвеченной заходящим солнца… Но не он, не Залупкинд. Под верхним красочным слоем обнаружен еще один. На нем забацан олимпицкий медвед и бутылка «Тархуна»!».

Однако на вопрос: «Так какого же арапа вы, господа хорошие, сразу не сказали? Неужто не заметно? Где же был ваш знаменитый художественный вкус?» – они в девяти случаях из десяти не смогут ответить внятно. То есть ответят, конечно, но всякое бла-бла-бла. Что-нибудь бесконечно идиотское, вроде «без спектрального анализа было невозможно определить авторство произведения».

Пардон, если «без спектрального анализа невозможно», то чем же тогда это произведение хуже вон того, что висит в красном галерейном углу, а? Будьте любезны, поясните разницу. В этом месте вас, скорее всего, с жалостливой улыбкой на лице обвинят в безграмотности и культурной инвалидности. Других аргументов не будет, не ждите.

Я вам сам отвечу. Вас ведь не удивляет тот факт, что кепка SI или Burberry стоит в десять раз дороже, чем такая же, но, скажем, Umbro? Ну и все. Это иррациональный мир, в нем рациональны только ваши деньги.

Короче, не стоит идти через Экспертизу. Ступайте в Третьяковку как частное лицо, как простой любитель через Главный вход. В Галерее есть пара картинок, на которые действительно стоит посмотреть.

Но это так… Положенное мне как автору лирическое отступление. Тягостная повинность. Не принимайте всерьез.

Впрочем, специально для экспертов хочу сделать заявление. Мне плевать на то, что вы думаете по этому поводу. Я простой человек с рабочей окраины, и я не обязан верить будто бы квадрат – самое прекрасное, что только можно написать красками на холсте. Понимаете, мне в отличие от вас за эту веру денег не платят. Так что бред про гармонию световых пятен и экспрессию ломаных линий оставьте себе и узкой группе заинтересованных лиц. Мне лично делается смешно, когда меня ставят перед криво намазанной херней и пытаются убедить в том, что это есть шедевр, на который я (если хочу прослыть культурным приматом) молиться должен.

Давайте так. Ваша профессия разбираться в изобразительном искусстве? Чудесно. Вот и разбирайтесь на здоровье. Но только тихо, без куклуксклана и мракобесия. Признайте уж, пожалуйста, и мое маленькое право иметь собственное мнение. А не то пожалуюсь в Хельсинскую группу. Там шутить не любят, чуть что – сразу вызывают Шестой флот.

Вернемся к входам и дверям Третьяковки.

Если встать к Служебному входу лицом, то можно заметить справа от него большие чугунные, затейливой ковки ворота. Еще можно заметить, что за воротами есть такая же большая, обшитая деревом дверь (№ 71 согласно Реестру). Через эту дверь может пройти далеко не каждый работник Галереи. Лишь некоторые имеют такое исключительное право. Она вообще большую часть времени должна быть на замке, а открываться только в случае особой необходимости. Например, при завозе технологического оборудования, крупногабаритных экспонатов, мебели, и т. д.

В отличие от всех остальных третьяковцев, сотрудники Службы безопасности пользовались 71-ой дверью ежедневно и беспрепятственно. Она являлась во всех смыслах стратегическим объектом для «Куранта».

Во-первых, это был кратчайший путь из дежурки на улицу, а во-вторых, выкурить сигаретку или выпить чайку-кофейку на воздухе все-таки гораздо приятнее, нежели торчать в душной и мрачной дежурной норе. Там и лавочки очень кстати приспособлены. Сидишь, кофе пьешь, треплешься о чем-нибудь с соратниками, на девок глазеешь… Это хорошо.

Ключ от 71-ой двери, как и от всех других дверей Галереи, висел в дежурке, в специальном ящичке-сейфе. Берешь ключ, проходишь десять метров по извилистому коридорчику, потом поворачиваешь через холл направо и – оле-гоп! Ты у заветных врат. Только не забывай предварительно снять те врата с сигнализации – дрязги с сигнальщиками тебе ни к чему. Они и так считают тебя бездельником и никчемным прожигателем бюджетных средств.

Можно, конечно, направиться по коридору в другую сторону. Пройти мимо туалетов, мимо подсобных каморок, затем пересечь темный вестибюль, где стоят диваны и огромные пылесосы, и выйти, наконец, к Главному входу. Можно и так. Но это получится и дальше и неудобнее. Придется миновать орущий и галдящий на все голоса, как курятник, в который угодила авиабомба Экскурсионный отдел. Придется толкаться в дверях с посетителям. Придется мозолить своим праздным видом глаза галерейному начальству… На хера?

А еще в упомянутом темном вестибюле на упомянутых диванах обожают кемарить свободные от вахты бабушки-смотрительницы. Причем непременно и обязательно вытянув ноги в проход на всю подаренную природой длину. Споткнуться о них так же просто и быстро, как два пальца замочить. Это становится особенно драматическим происшествием, если у тебя в руках пара кружек с горячим кофе. Бабка сухая, обыкновенная и так орет довольно зычно, но ничто не сравнится с бабкой ошпаренной. Такая бабка влегкую дает децибел идущего на взлет стратегического ракетоносца.

Впрочем, это все несущественные частности и мелкие детали. Смысл рассказа состоит в том, что с апреля по октябрь весь личный состав «Куранта» не занятый на постах можно было застать здесь, для краткости «на 71-ой».

Здесь же 20 июля 1996 года, около восьми часов утра меня встретил Сергей Львович в окружении своих преданных янычар. Приветственная речь его была недолгой. Со слов начальника смены мне предстояло постичь секреты частноохранного мастерства под руководством некоего Димы Макарова.

Дима оказался кудрявым розовощеким молодцем и, наверняка, всеобщим любимцем. Ходит этакий ухарь-купец по ярмарке, шутки шутит, каблук о каблук поколачивает, подковы ломает пустой забавы ради, девок румяных за жопы мясистые щиплет.

Мы присели с ухарем-купцом на лавку, и некоторое время поговорили о всяких бытовых пустяках. Дима с ходу, без каких-либо смысловых переходов и сюжетных связок поведал мне про то, что он вчера выпил с друзьями немного водки. Поддерживая разговор, я тоже что-то такое припомнил из своего недавнего прошлого. Дима, одобрительно кивая головой, слушал с вежливым интересом. Остальные сотрудники, казалось, не обращали на меня никакого внимания. Тем неожиданней оказался ход молодого человека с фиолетовым лицом. Он стремительно подошел к нам и рапортовал:

– Петр!

– Феликс, – зарделся я в застенчивой улыбке.

– Я знаю, – строго оборвал меня Петр, и посмотрел так, будто хотел сказать: «Я, брат про тебя вообще многое знаю!».

Не дав опомниться, он также стремительно отвалил.

– Кто это? – спросил я Диму.

– А… Это Петя… Петя Чубченко, старший второго этажа, – отмахнулся тот.

Выяснилось, что вся Третьяковка умозрительно делиться на три территориально-административные единицы:

а) подвал,

б) первый этаж,

в) второй этаж.

То есть, как нетрудно заметить, эти монгольские улусы в целом совпадают с планировкой здания. Они в свою очередь рассыпаются на «зоны» – несколько залов, как правило, смежных. На втором этаже семь зон, на первом, если мне не изменяет память, восемь. Границы зон определяются огромными раздвижными дверями, спрятанными в стены. Эти двери закрываются на ночь.

Есть еще несколько отдельных периферийных постов, например, «Дом № 6», «Храм», «восьмерка», но сейчас это не так важно. Новобранцу отдельные посты в первые полгода службы никаким боком не светят. Надо сперва отстоять свое на этажах, хлебнуть солдатского лиха.

Сотрудники через каждый час меняются зонами, двигаясь по часовой стрелке. Условный сотрудник Х с «первой» зоны идет на «вторую», условный Y со «второй» на «третью», а такой же условный Z с «третьей» отправляется на «четвертую», и так далее. В общем, весь день как пони бегаешь по кругу, и круги в уме считаешь.

Из числа наиболее преданных Делу сотрудников назначаются так называемые «старшие сотрудники» – по одному на каждый этаж. Следовательно, имеются три старших сотрудника, в обязанности которых входит подмена частных охранничков на обед и оправку естественных надобностей.

Понятно, что старшие не были бы старшими, если бы от них требовалась только эта скучная малость. В нагрузку к званию прилагаются еще некоторые функции административного и надзирательного характера. Итак, дисциплина на этаже, развод постов, разборки с недовольными посетителями и нарушителями общественного порядка, обнаружение и воссоединение потерявшихся родственников, подъем инвалидных колясок на специальных лифтах, открывание-закрывание дверей, установка помещений на сигнализацию, сопровождение по Галерее художественных ценностей – все это тоже работа старшего сотрудника.

Но, едва ли не самое главное их предназначение, заключается в неустанном контроле и пригляде за рядовыми барбосами. Сукины сыны, предоставленные сами себе, так и норовят халатно пренебречь Уставом. Способов пренебрежения много. Можно, например, находясь при исполнении, сесть на стул. Не надо смеяться, это серьезный проступок – сотруднику на посту сидеть категорически не разрешается. Можно, припрятав газетку в ящике SLO, решать кроссворды. Можно играть в тетрис. Можно слинять с поста без спроса. Можно почесать языки, сойдясь на границах своих зон. И вот это был настоящий бич ЗАО ЧОПа!

Забегая далеко вперед, скажу, что когда я сам стал старшим сотрудником, то болтающие подонки сделались моей основной головной болью. Они прямо наговориться не могли, как будто их перед сменой неделями держали с заклеенными ртами в одиночных камерах! Сойдутся где-нибудь под «Богатырями», и давай: «ля-ля-ля, ля-ля-ля». А Служба по боку. Каленым железом жег я эту их дурную наклонность, да так и не выжег до конца. И чего только не придумывал, и как только не карал – все напрасно.

Завершая же обобщенный портрет старшего сотрудника, заметим, что по существу своему он есть сержант и держиморда.

Петро Чубченко был начальником унтер-офицерского состава. Причем был им совсем недавно, и даже понарошку. Он временно замещал в этой должности ушедшего в отпуск настоящего старшего сотрудника Андрюху «Кузю» Кузнецова. Томимый честолюбивыми помыслами, карьерист Петро искренне полагал, что прояви он достаточно рвения, сопряженного с незатейливой аппаратной игрой – и заветное звание перейдет к нему будто само собой. Мол, не может же начальство не заметить и не оценить такого ретивого хлопца.

Ха, вот чего-чего, а рвения у него было и впрямь предостаточно! В самый короткий срок он буквально насмерть задолбал всех своей неуемной тягой руководить строго, но справедливо. Служил в «Куранте» сотрудник по фамилии Крыканов. Так вот этот Крыканов умудрился написать (с чубченского, естественно, настоятельного благословления) аж две объяснительные записки в течение одного рабочего дня. Одну за разговоры на посту, другую за несоблюдение субординации. Крыканов предложил Петро, как бы это… Заняться сексом с самим собой, словом. Не мастурбацией, нет. Именно вот что сексом.

Взволнованный Петро, находясь под чрезвычайно мощным впечатлением от этого разговора, не затруднился еще и несколько докладных во все инстанции накатать собственноручно.

Чубченка был чужд популизма и панибратства с чернью, потому с сотрудников семь шкур драл. Нельзя не признать, что на кое-кого он произвел желаемое впечатление. Эдуард Константинович Упорный, например, просто души не чаял в новом старшем сотруднике, и никак нарадоваться на него не мог.

«Зам. по службе и без.» был совершенно очарован петрушиными методами работы, так как рассуждал убийственно просто: чем больше объяснительных, тем явственнее видны результаты его деятельности верховному командованию, то есть Зевсу-Побегалову. Кстати, три объяснительных автоматически означали для провинившегося снятие десяти процентов жалования. Не шуточки.

Эдуард Константинович метил милягу Чубченку на Кузино место, и всячески проталкивал эту бредовую и даже опасную идею в широкие слои общественности. Что характерно, общественность в лице Сергея Львовича совсем не одобряла его креативной задумки.

Предположу, что дело тут было в следующем.

Старший сотрудник, он ведь как? Он, несмотря на всю свою занятость, все-таки большую часть времени проводит в дежурке, там же, где и любезный Сергей Львович. Сейчас не будем касаться прочих, но Петро Чубченко мнил себя чрезвычайно умным и образованным молодым человеком. Какую-то часть своей биографии Петро с его слов провел в некоем «университете» (в каком именно оставалось только догадываться, так как он никогда не уточнял сие обстоятельство). Потому и общаться Петро стремился с людьми, являющимися ему ровней в смысле интеллекта и эрудиции, то есть все с тем же многострадальным Сергеем Львовичем Шныревым. Образованный Петро пользовался любым поводом втянуть начальника смены в какую-нибудь дискуссию о природе вещей. Типа, «как писал еще Гегель в своей „Феноменологии духа“… и так далее и тому подобное, до посинения и паралича мозга.

Проблема состояла в том, что Шнырев, подозревая Чубченку в доносительстве (скорее всего, впрочем, напрасно), не очень-то охотно разводился на такие разговоры по душам. Представив, что ему в течение всего обозримого будущего придется терпеть чубченский занудный бубнеж, Сергей Львович отнюдь не пришел в восторг от такой перспективы. И приложил определенные усилия к тому, чтобы этого не случилось никогда. Справедливости ради, много усилий и не потребовалось. У Петро, несмотря на всю монолитность его нордической натуры, все-таки имелся один маленький недостаток.

Об этом больно говорить, но Петро любил выпить. Употребив же определенную дозу, он приходил в чрезвычайно словоохотливое, возбужденное и даже буйное состояние организма. Становился прямо не человек, а орловский рысак какой-то: и копытом землю рыл, и лиловым глазом косил, и дым через ноздри выдыхал, и все, понимаешь, норовил взять барьера, что означало напрыгнуть на кого-нибудь, да и макнуть игривого конько в дуплецо. В такие минуты он бывал невыносим.

Однажды Петро выпил не в то время, не в том месте, и категорически не в том количестве. Давайте прямо скажем: надрался в слюни, в лоскуты, как самая распоследняя свинья. Да еще спьяну и наговорил там чего-то не вполне политкорректного. Ну и в общем… В общем, Андрюха Кузнецов, выйдя из отпуска, благополучно вернулся к исполнению своих обязанностей, так, кажется, ничего и не узнав о петрушиных кознях.