Текст книги "Последние дни Распутина"

VI

Через несколько дней ко мне позвонила по телефону М.Г. и сообщила:

– Завтра у нас будет Григорий Ефимович. Ему очень хочется с вами повидаться. И он, и я, мы очень просим вас завтра к нам прийти.

Я невольно вздрогнул, выслушав это приглашение… Сам собой открывался путь для достижения моей цели, но, идя по этому пути, я вынужден был обманывать человека, который искренно был ко мне расположен… Она не могла, да и не должна была подозревать, с какими намерениями я буду поддерживать знакомство с Распутиным. Однако и я, приняв известное решение, не мог и не должен был отступать перед ним.

Когда на следующий день я пришел к Г., я застал там М.Г. и ее мать.

Обе они уже давно мечтали о том, чтобы я подружился с Распутиным. Было очевидно, что их волнует предстоящая моя встреча с ним. Через некоторое время приехал и он сам.

С тех пор, как я первый раз видел Распутина, он очень переменился.

Вероятно, обстановка, в которой теперь вращался и жил этот мужик, оторванный от свойственной ему здоровой физической работы, потонувший в полной праздности, проводящий свои ночи в кутежах, наложила на него свой неизбежный отпечаток. Его лицо стало одутловатым, и он как-то весь обрюзг и опустился. Одет он был уже не в простую поддевку, а в шелковую голубую рубашку и бархатные шаровары. Весь его вид производил отталкивающее впечатление чего-то необычайно отвратительного. Держал он себя очень развязно.

Увидав меня, он прищурился и сладко улыбнулся, потом быстро подошел ко мне, обнял и поцеловал. Прикосновение Распутина вызвало во мне труднопреодолимое чувство гадливости, однако я пересилил себя и сделал вид, что очень рад встрече с ним.

Я заметил, что с М.Г. и ее матерью он обращался еще с большей фамильярностью, нежели прежде. Он хлопал их по плечу, по спине, а когда они предложили ему сесть к столу и выпить чаю, он даже не удостоил их ответом.

Он был в тот день чем-то озабочен, беспокойно ходил взад и вперед по комнате и несколько раз спрашивал М.Г., не вызывали ли его по телефону.

Но все же потом он сел рядом со мной и начал меня расспрашивать, что я делаю, где служу, скоро ли поеду на войну. Его покровительственный тон меня крайне раздражал, но я должен был казаться любезным и отвечал на его вопросы.

М.Г. с напряженным вниманием следила за нашим разговором.

Подробно узнав все, что его интересовало касательно меня, Распутин заговорил какими-то отрывочными, бессмысленными фразами о Боге, о братской любви. Я старался было вникнуть в содержание его речи, отыскать в ней что-нибудь оригинальное, своеобразное, но чем больше я к ней прислушивался, тем больше убеждался, что это все тот же набор слов, какой я слышал еще четыре года назад, при нашей первой встрече.

Слушая нелепое бормотание Распутина, я глядел на благоговейно-внимательные лица его поклонниц, боявшихся пропустить единый звук его бессвязной «проповеди», которая, конечно, казалась им полной глубокого и таинственного смысла.

«До какого помрачения могут умственно и нравственно опуститься люди, – думал я, – этот обнаглевший негодяй бесстыдно их морочит, но они не хотят очнуться. Именно не хотят… Их приятно пьянит дурман этого распутинского наваждения; полуграмотный мужик, разваливающийся на мягких креслах, говорящий с апломбом первые попавшиеся слова, какие взбредут ему в голову, для них это – новое, невиданное; это волнует им нервы, наполняет их время, может быть, даже повергает в истерический экстаз… Но ведь этот мужик тешится не только над женской экзальтированностью: он тешится над целой страной, он играет участью великого многомиллионного народа, толкает к гибели Россию и ее царя».

Я вспомнил разговор с великим князем о тех лекарствах, которыми намеренно помрачали сознание государя… Впрочем, не он один говорил мне об одурманивающих травах.

Распутин очень дружил с тибетским врачом Бадмаевым, жившим в то время в Петербурге. Бадмаев приехал в Россию еще при императоре Александре III. Он был по происхождению тибетец и выдавал себя за высокообразованного врача, но по русским законам медицинская практика ему не была разрешена. Тем не менее он тайно принимал больных, и так как очень дорого брал и за свои советы, и за лекарства, которые, кстати, сам и изготовлял, то составил себе довольно большое состояние. Несколько раз за незаконное знахарство его привлекали к уголовной ответственности, однако он по-прежнему оставался в Петербурге и продолжал тайно лечить доверчивых людей, обращавшихся к нему за помощью.

Был ли Бадмаев действительно одним из настоящих тибетских ученых «лам», знающих все тайны тибетской медицины, основанной на многовековом изучении свойств различных растений, или он был только ловким знахарем, умевшим пользоваться некоторыми средствами, – решить трудно. Но как человек он представлял собой тип авантюриста самой низкой марки, ищущего денег и положения.

Он очень дружил с подонками петербургского политического мира, вроде известного проходимца, журналиста и дельца Манасевича-Мануйлова, князя М. М. Андронникова, темные интриги и мошенничества которых были разоблачены после революции.

Бадмаев всячески домогался влияния в политических сферах, и как только Распутин стал играть видную роль в Царском Селе, тибетский авантюрист не замедлил завязать с ним самую тесную дружбу.

Лечение Распутиным государя и наследника различными травами, конечно, производилось при помощи Бадмаева, которому, несомненно, были известны многие средства, незнакомые европейской науке. Сообщество этих двух людей – темного тибетца и еще более темного «старца» – невольно внушало ужас… И вспомнив обо всем этом, посмотрев на уверенно-небрежную позу Распутина, я понял, что никакая сила уже не может поколебать принятого мною решения.

Между тем разговор, вернее, речь Распутина продолжалась.

С благочестивых рассуждений он перешел на тему, которая близко его касалась. Он стал говорить о несправедливом отношении к нему «злых людей», которые только и делают, что «клевещут» на него, стараются его очернить в глазах царя и царицы. При этом он рассказывал о себе, что приносит людям счастье и что все те, которые находятся в дружеских отношениях с ним, угодны Господу Богу, а противящиеся ему всегда бывают наказаны.

Не раз слышав о том, что Распутин хвастается тем, что обладает даром исцелять всякие болезни, я решил, что самым удобным способом сближения с ним будет попросить его заняться моим лечением, тем более что как раз в это время я чувствовал себя не совсем здоровым. Я ему рассказал, что уже много лет я обращаюсь к разным докторам, но до сих пор мне не помогли.

– Вылечу тебя, – сказал Распутин, выслушав меня с большим вниманием. – Вылечу… Что доктора? Ничего не смыслят… Так себе, только разные лекарства прописывают, а толку нет… Еще хуже бывает от ихнего лечения. У меня, милый, не так, у меня все выздоравливают, потому что по-Божьему лечу, Божьими средствами, не то что всякой дрянью… Вот сам увидишь.

В этот момент зазвонил телефон. Распутин, услышав его, прекратил беседу со мной и очень заволновался.

– Это меня, наверно, – сказал он и, обратившись к М.Г., повелительным тоном распорядился: – Сбегай да погляди, в чем дело, узнай там.

М.Г., ничуть не оскорбленная таким обращением, покорно встала и пошла на звонок.

Оказалось, что Распутина вызывали к телефону. Разговор длился недолго, он вернулся расстроенный, угрюмый, молча распростился с нами и поспешно уехал.

Эта встреча со «старцем» произвела на меня довольно неопределенное впечатление, и я решил пока не искать свидания с ним, но ждать, когда он сам захочет меня видеть.

Вечером в тот же день я получил записку от М.Г.: от имени Распутина она просила у меня извинения за то, что моя с ним беседа была прервана его внезапным отъездом, и приглашала меня опять приехать к ней на следующий день и в тот же час. В этой же записке она, по поручению «старца», просила меня захватить с собой гитару, так как Распутин очень любит цыганское пение и, узнав, что я пою, выразил желание меня послушать.

Теперь мне стало ясно, что он заинтересовался мною и хочет ближе со мной познакомиться.

Я уже больше не колебался ехать к М.Г., тем более что возлагал большие надежды на эту новую встречу.

Захватив с собой гитару, я в условленное время отправился в дом Г. и приехал, как и в первый раз, когда Распутина еще не было.

Воспользовавшись его отсутствием, я спросил у М.Г., почему он так внезапно уехал от них вчера.

– Ему сообщили, что одно важное дело приняло нежелательный оборот, – ответила она и добавила: – Но теперь, слава Богу, все улажено. Григорий Ефимович рассердился, накричал, а там испугались и послушались.

– Где «там»? – спросил я.

М.Г. молчала и не хотела отвечать. Я стал настаивать.

– В Царском… – наконец проговорила она неохотно. – Больше я вам ничего не скажу, скоро сами услышите.

Позднее я узнал, что дело, столь тревожившее Распутина, касалось назначения Протопопова министром внутренних дел. Распутинская партия во что бы то ни стало желала провести это назначение, на которое государь не соглашался. И вот стоило только Распутину самому съездить в Царское и, как выразилась М.Г., «рассердиться и накричать», – тотчас же все было исполнено согласно его воле.

– Разве и вы тоже принимаете участие в назначении министров? – спросил я М.Г.

Она смутилась и покраснела.

– Мы все, по мере наших сил, помогаем Григорию Ефимовичу, кто чем может. Ему все-таки трудно, он очень занят многими делами, ему нужны помощники.

Наконец приехал Распутин. Он был весел и разговорчив.

– Ты прости меня, милый, за вчерашнее, – сказал он мне. – Ничего не поделаешь… Приходится худых людей наказывать: больно уже много их развелось за последнее время.

Затем, обращаясь к М.Г., он продолжал:

– Все сделал. Самому пришлось туда съездить… А как приехал, прямо на Аннушку[3]3
  Вырубова.


[Закрыть] и наткнулся, она все хнычет, да хнычет, говорит: «Дело не выгорело; одна надежда на вас, Григорий Ефимович. Слава Богу, что приехали!» Иду и вижу, что Сама[4]4
  Императрица.


[Закрыть] тоже сердитая да надутая, а Он[5]5
  Государь.


[Закрыть] себе гуляет по комнате да насвистывает. Ну, как накричал маленько, – приутихли… А уж как пригрозил, что уеду и вовсе их брошу, – тут сразу на все согласились… Да… Наговорили им, что то нехорошо, другое нехорошо… А что они сами-то понимают? Слушали бы больше меня; уж я знаю, что хороший он[6]6
  Протопопов.


[Закрыть], да и в Бога верует, а это самое главное.

Распутин окинул всех самодовольным и самоуверенным взглядом, потом обратился к М.Г.:

– Ну, а теперь чайку попьем… Что ж не угощаешь?

Мы прошли в столовую. М.Г. разлила нам чай, придвинув Распутину сласти и печенья разных сортов.

– Вот милая, добрая, – заметил он, – всегда-то она обо мне помнит, – приготовит, что люблю… А ты принес с собой гитару? – спросил он меня.

– Да, гитара со мной.

– Ну, спой что-нибудь, а мы посидим да послушаем.

Мне стоило громадного усилия заставить себя петь перед Распутиным, но я все же взял гитару и спел несколько цыганских песен.

– Славно поешь, – одобрил он, – душа у тебя есть… Много души… А ну-ка еще!

Я пропел еще несколько песен, грустных и веселых, причем Распутин все настаивал, чтобы я продолжал пение. Наконец я остановился.

– Вот вам нравится мое пение, – сказал я ему, – а если бы вы знали, как у меня на душе тяжело. Энергии у меня много, желания работать тоже, а работать не могу – очень быстро утомляюсь и становлюсь больным…

– Я тебя мигом выправлю. Вот поедешь со мной к цыганам – всю болезнь как рукой снимет.

– Бывал я у них, да что-то не помогло.

Распутин рассмеялся:

– Со мной, милый, другое дело к ним ехать… Со мной и веселье другое и все лучше будет… – и Распутин рассказал со всеми подробностями, как он проводит время у цыган, как поет и пляшет с ними.

М.Г. и ее мать были смущены и озадачены такой откровенностью «праведного старца».

– Вы не верьте, – говорили они, – это Григорий Ефимович все шутит и нарочно на себя наговаривает.

Распутин за эту попытку защитить его репутацию настолько рассердился, что даже стукнул кулаком по столу и прикрикнул на обеих.

Мать и дочь сразу притихли.

«Старец» опять обратился ко мне:

– Ну, как? Поедешь со мной? Говорю, вылечу… Сам увидишь, вылечу, и благодарить станешь… Да, кстати, и ее захватим с собой, – сказал он, указывая на М.Г.

Она сильно покраснела, а мать ее сконфуженно начала увещевать Распутина:

– Григорий Ефимович, да что с вами? Зачем вы на себя клевещете? Да еще и дочку мою сюда припутали. Куда ей ехать?.. Она все Богу с вами ходит молиться, а вы ее к цыганам зовете. Нехорошо так говорить.

– А ты что думаешь? – злобно посмотрев на нее, сказал Распутин. – Разве не знаешь, что со мною везде можно и греха в том никакого нет? Чего раскудахталась? А ты, милый, – заговорил он опять со мной, – не слушай ее, а делай, что я говорю, и все хорошо будет.

Предложение ехать к цыганам мне совсем не улыбалось, но прямо отказаться было нельзя, и я ответил Распутину на его приглашение уклончиво и неопределенно, ссылаясь на то, что нахожусь в Пажеском корпусе и не имею права ездить в увеселительные места.

Но Распутин настаивал на своем, уверяя, что он переоденет меня до неузнаваемости и все останется в секрете. Окончательного ответа он все же не добился: я лишь обещал позвонить ему вечером по телефону.

Распутин, видимо, почувствовал ко мне некоторую симпатию; на прощание он мне сказал:

– Хочу тебя почаще видеть, почаще… Приходи ко мне чайку попить, только уведомь заранее.

VII

Приехав домой, я застал поручика Сухотина, который с нетерпением ждал моего возвращения от Г.

Второе свидание с Распутиным безусловно давало надежду на дальнейшее мое сближение с ним, необходимое для выполнения поставленной нами задачи. Но чего стоило таким путем подойти к этой цели!

После этих встреч у меня осталось непреодолимое чувство какой-то загрязненности: так, по существу, ужасна была вся обстановка поклонения этому грубому и наглому мужику его исступленных почитательниц.

Между прочим, при последнем моем разговоре с ним меня особенно неприятно поразило предложение Распутина, обращенное к М.Г., участвовать в его кутежах, и я не мог отогнать от себя тяжелой мысли о том, что нет пределов влиянию этого негодяя и нет границы порабощения слабых натур… Разве он способен щадить чистоту и наивность нерассуждающей веры?

Вечером я сказал «старцу» по телефону, что не могу ехать с ним к цыганам, так как на завтра у меня назначена в корпусе репетиция, к которой я должен усиленно готовиться. Подготовка к репетициям действительно занимала у меня много времени, благодаря чему мои свидания с Распутиным на время прекратились.

Однажды, возвращаясь из корпуса и проезжая мимо дома, где жила семья Г., я встретился с М.Г. Она меня остановила:

– Как же вам не стыдно? Григорий Ефимович столько времени вас ждет к себе, а вы его совсем забыли! Если вы к нему заедете, то он вас простит. Я завтра у него буду; хотите, поедем вместе?

Я согласился.

На следующий день в условленный час я заехал за М.Г. Меня продолжала мучить мысль: неужели она решилась бы вместе с Распутиным поехать к цыганам? И что будет она мне отвечать, если я ей прямо поставлю вопрос об этом?

Когда мы сели в автомобиль, я сказал ей:

– Что означает предложение Григория Ефимовича взять вас вместе с нами в Новую Деревню к цыганам? Как надо понимать его слова?

М.Г. смутилась и на мой вопрос не дала мне прямого ответа. Я почувствовал, что мой разговор ей крайне неприятен, и потому прекратил его.

Когда мы доехали до Фонтанки, моя спутница попросила меня остановить автомобиль и сказать шоферу, чтобы он ждал нас за углом. Это требовалось потому, что Распутина нельзя было посещать просто и открыто: его охраняла тайная полиция и записывала имена всех тех, кто к нему приезжал. А между тем М.Г. знала, до какой степени моя семья была настроена против «старца», и прилагала все свои старания к тому, чтобы мое сближение с ним оставалось тайной.

Мы дошли до ворот дома № 64 по Гороховой улице, прошли через двор и по черной лестнице поднялись в квартиру Распутина.

Дорогой М.Г. мне рассказала, что охрана помещается на главной лестнице и в состав охраны входят лица, поставленные от самого премьер-министра, от министра внутренних дел, а также от банковских организаций, но каких именно – она точно не знала.

Она позвонила.

Распутин сам отпер нам дверь, которая была тщательно заперта на замки и цепи.

Мы очутились в маленькой кухне, заставленной всякими запасами провизии, корзинами и ящиками. На стуле у окна сидела девушка, худая и бледная, со странно блуждающим взглядом больших темных глаз.

Распутин был одет в светло-голубую шелковую рубашку, расшитую полевыми цветами, в шаровары и высокие сапоги. Встретил он меня словами:

– Наконец-то пришел. А я ведь собирался было на тебя рассердиться: уж сколько дней все жду да жду, а тебя все нет!

Из кухни мы прошли в его спальню. Это была небольшая комната, несложно обставленная: у одной стены, в углу, помещалась узкая кровать; на ней лежал мешок из лисьего меха – подарок Анны Вырубовой; у кровати стоял огромный сундук. В противоположном углу висели образа с горящей перед ними лампадой. Кое-где на стенах висели царские портреты и лубочные картины, изображавшие события из Священного Писания.

Из спальной Распутин провел нас в столовую, где был приготовлен чай.

Там кипел самовар. Множество тарелок с печеньем, пирогами, сластями и орехами, варенье и фрукты в стеклянных вазах заполняли стол, посередине которого стояла корзина с цветами.

Мебель была тяжелая, дубовая, стулья с высокими спинками и большой громоздкий буфет с посудой. На стенах висели картины, плохо написанные масляными красками; с потолка спускалась и освещала стол бронзовая люстра с большим белым стеклянным колпаком; у двери, выходившей в переднюю, помещался телефон.

Вся обстановка распутинской квартиры, начиная с объемистого буфета и кончая нагруженной обильными запасами кухни, носила отпечаток чисто мещанского довольства и благополучия. Литографии и плохо намалеванные картины на стенах вполне соответствовали вкусам хозяина, а потому, конечно, и не заменялись ничем иным.

Было видно, что столовая служила главной приемной комнатой «старца», в которой он вообще проводил большую часть своего времени, когда бывал дома.

Мы сели к столу, и Распутин начал угощать нас чаем.

Разговор сначала не клеился. Мне казалось, что Распутина сдерживало какое-то недоверие, а может быть, на его настроение действовал и телефон, который трещал без умолку и все время прерывал нашу беседу.

М.Г. чем-то была очень взволнована. Она то и дело вставала, выходила из-за стола, затем опять садилась.

Распутина, помимо телефона, несколько раз вызывали в соседнюю комнату, служившую ему кабинетом, где его ожидали какие-то просители. Вся эта суета его раздражала, он нервничал и был не в духе.

В один из тех перерывов, когда он выходил из столовой, в нее внесли огромную корзину цветов, к которой была приколота записка.

– Неужели это Григорию Ефимовичу? – спросил я М.Г.

Она утвердительно кивнула головой.

В этот момент вошел Распутин. Не обращая внимания на подношение, он сел за стол рядом со мной и налил себе чаю.

– Григорий Ефимович, – сказал я ему, – вам подносят цветы, точно какой-нибудь примадонне.

– Дуры… Все дуры балуют. Каждый день свежие носят, знают, что люблю, цветы-то…

Он рассмеялся:

– Эй, ты, – обратился он к М.Г., – пойди-ка в другую комнату, а мы тут с ним поболтаем.

М.Г. послушно встала и вышла.

Оставшись наедине со мной, Распутин пододвинулся и взял меня за руку.

– Ну что, милый, – ласковым голосом произнес он, – нравится тебе моя квартера? Хороша?.. Ну вот, теперь и приезжай почаще, хорошо тебе будет…

Он гладил мою руку и пристально смотрел мне в глаза.

– Ты не бойся меня, – заговорил он вкрадчиво, – вот как поближе-то сойдемся, то и увидишь, что я за человек такой… Я все могу… Коли царь и царица меня слушают, – значит, и тебе можно. Вот нынче увижу их да расскажу, что ты чай у меня пил. Довольны будут!

Это намерение Распутина сообщить в Царском Селе о моих посещениях его дома совсем меня не устраивало. Я знал, что императрица сейчас же скажет об этом Вырубовой, которая отнесется к моей «дружбе» со «старцем» весьма подозрительно, ибо она не раз слышала лично от меня самые откровенные и неодобрительные отзывы о нем.

– Нет, Григорий Ефимович, вы там ничего не говорите обо мне. Чем меньше люди будут знать о том, что я у вас бываю, тем лучше. А то начнут сплетничать, и дойдут слухи до моих родных, а я терпеть не могу всяких семейных историй и неприятностей.

Распутин согласился со мной и обещал ничего не рассказывать.

Беседа наша коснулась политики. Он начала нападать на Государственную думу:

– Там про меня только худое распускают да смущают этим царя… Ну, да недолго им болтать: скоро Думу распущу, а депутатов всех на фронт отправлю; ужо я им покажу, тогда и вспомнят меня.

– Григорий Ефимович, неужели вы на самом деле можете Думу распустить, и каким образом?

– Эх, милый, дело-то простое… Вот будешь со мной дружить, помогать мне, тогда все и узнаешь, а покамест вот я тебе что скажу: царица уж больно мудрая правительница… Я с ней все могу делать, до всего дойду, а он – Божий человек. Ну, какой же он государь? Ему бы только с детьми играть, да с цветочками, да огородом заниматься, а не царством править… Трудновато ему, вот и помогаем с Божьим благословением.

Я негодовал, слушая, с каким снисходительным пренебрежением этот зазнавшийся мужик-конокрад говорит о русском императоре. Однако я сдержал себя и очень спокойным тоном стал говорить, что ведь он, Распутин, и сам не знает, какие люди его окружают, хорошие или плохие советы они ему дают, добиваясь того, чтобы он при помощи своего влияния в Царском Селе проводил их в жизнь.

– Почем вы знаете, Григорий Ефимович, чего от вас самих разные люди добиваются и какие у них цели? Может быть, они вами пользуются для своих грязных расчетов?

Распутин снисходительно усмехнулся:

– Что, Бога хочешь учить? Он, Бог-то, недаром меня послал своему помазаннику на помощь… Говорю тебе: пропали бы они без меня вовсе. Я с ними попросту: коли не по-моему делают, сейчас стукну кулаком по столу, встану и уйду, а они за мной вдогонку бегут, упрашивать начнут: «Останься, Григорий Ефимович. Что прикажешь – все сделаем, только уж не покидай ты нас». Вот оно, милый, как они меня любят да уважают. Намедни, – продолжал Распутин, – говорил я им про одного человека, что назначить его нужно, а они все оттягивают да оттягивают… Ну, я и пригрозил: «Уеду, – говорю, – от вас в Сибирь, а вы тут все без меня сгниете, да и мальчика своего погубите, коли от Бога отвернетесь и к дьяволу попадете». Вот как, милый. А тут еще всякие людишки около них копошатся да нашептывают им, что-де Григорий Ефимович дурной человек, зла им желает… А на что я стану им зло делать? Они люди хорошие, благочестивые…

– Григорий Ефимович, ведь этого мало еще, что вас любят государь и императрица, – сказал я, – ведь вы знаете, как о вас дурно говорят, что о вас рассказывают. И всем этим рассказам верят не только в России, но и за границей; там в газетах о вас пишут… Вот я и думаю, что если на самом деле вы любите государя и государыню, то вам следовало бы отстраниться от них и уехать подобру-поздорову к себе в Сибирь, а то, не ровен час, прихлопнуть вас могут… Что тогда будет?

– Нет, милый, ты ничего не знаешь, оттого так и говоришь, – ответил Распутин. – Господь этого не допустит. Коли его воля была к ним приблизить, значит, так надобно… А что людишки там говорят али заграничные газеты пишут, – наплевать, пусть болтают, – только сами себя погубят.

Распутин встал и начал ходить нервными шагами взад и вперед по комнате.

Я внимательно следил за ним. Он был угрюм и сосредоточен.

Вдруг, резко повернувшись, он подошел ко мне, близко нагнулся к моему лицу и пристально на меня посмотрел.

Мне стало жутко от этого взгляда: в нем чувствовалась огромная сила.

Не отводя от меня глаз, Распутин погладил меня по спине, хитро улыбнулся и вкрадчивым, слащавым голосом спросил, не хочу ли я вина. Получив утвердительный ответ, он достал бутылку мадеры, налил себе и мне и выпил за мое здоровье.

– Когда опять ко мне приедешь? – спросил он.

В эту минуту вошла в столовую М.Г. и напомнила ему, что пора ехать в Царское Село и что автомобиль ждет.

– А я-то заболтался и позабыл, что дожидаются меня там. Ну, ничего, не впервой им. Иной раз звонят, звонят по телефону, посылают за мной, а я нейду… А приеду неожиданно, – вот и радость большая, от этого и цены мне больше. Ну, прощай, милый, – обращаясь ко мне, сказал Распутин. Затем, взглянув на М.Г., он прибавил, указывая на меня: – Умный, умный. Только бы вот не сбили с толку… Станет ежели меня слушать, – все будет хорошо. Правду я говорю. Вот растолкуй ты это ему, чтобы хорошенько понял… Ну, прощай, прощай. Заходи скорей. – И он меня обнял и поцеловал.

Дождавшись отъезда Распутина, М.Г. и я сошли по той же черной лестнице и, выйдя на Гороховую, направились к Фонтанке, где нас ожидал автомобиль.

Дорогой М.Г. опять делилась со мной своими чувствами к «старцу».

– Не правда ли, как у Григория Ефимовича хорошо и как в его присутствии забываешь все мирское? – говорила она. – Он вносит в человеческие души какое-то удивительное спокойствие.

Мне оставалось только согласиться с ней, но я тем не менее высказал ей следующую мысль:

– А вы знаете, – сказал я, – что Григорию Ефимовичу следовало бы как можно скорее покинуть Петербург?

– Почему? – испуганно спросила она.

– Да потому, что его скоро убьют. Я в этом совершенно уверен и советую вам сделать все, чтобы повлиять на него в должном направлении. Уехать ему необходимо.

– Нет, нет! – в ужасе воскликнула М.Г. – Этого никогда не будет. Господь не отнимет его у нас. Поймите, что он – наше единственное утешение и поддержка. Если его не станет, то все пропало. Императрица верит, что, пока Григорий Ефимович здесь, с наследником ничего не случится, а как только он уедет, то наследник непременно заболеет… Это уж не раз бывало, что с его отъездом наследнику делалось плохо и приходилось Григорию Ефимовичу с дороги возвращаться. И удивительно: как только он вернется, мальчик сразу поправляется. Григорий Ефимович и сам говорит: «Если меня убьют, то и наследнику не быть живому – непременно умрет». Ведь на Григория Ефимовича было уже несколько покушений, и Господь сохранил его, – продолжала М.Г. – Он теперь так осторожен, и у него такая охрана, что за него нечего бояться.

Мы подъехали к дому, где жила семья Г.

– Когда я вас снова увижу? – спросила меня М.Г.

Я попросил ее мне позвонить после того, как она снова увидится со «старцем». Мне очень хотелось узнать, какое впечатление произвел на него мой последний с ним разговор.

Вспоминая все, что я только что слышал и от самого Распутина, и от М.Г., я невольно сопоставлял это с нашим намерением удалить «старца» от царской семьи мирным путем. Теперь мне становилось ясно, что никакими способами нельзя будет добиться его отъезда из Петербурга навсегда: он слишком твердо чувствует под собой почву, слишком дорожит своим положением. Усиленная охрана, следившая за каждым его шагом, внушала ему несомненную уверенность в полной его безопасности. Что же касается денег, которыми можно было бы его соблазнить, то едва ли и деньги могли заставить его отказаться от всех тех неограниченных преимуществ, которыми он пользовался.

«У Распутина, – думал я, – достаточно источников для получения необходимых ему средств на кутежи и пьянство. Все его несложные потребности могут быть удовлетворены с избытком, а кроме того, быть может, у него есть способы для приобретения таких богатств, которых мы и не сможем ему предложить. Если он действительно немецкий агент или нечто в этом роде, то Германия не пожалеет золота ради своих выгод, ради своей победы».

Отчетливо рисовалась моему сознанию необходимость прибегнуть к последнему средству избавления России от ее злого гения…