Текст книги "Последние дни Распутина"

XX

21 декабря вечером в Сергиевском дворце, к нашему удивлению, вдруг появились солдаты. Выяснилось, что это был караул, присланный военными властями по приказанию председателя Совета министров, который узнал, что приверженцы Распутина готовят на нас покушение.

Почти одновременно с этим караулом попыталась проникнуть к нам «стража» уже совершенно иного свойства.

К генералу Лаймингу явился агент охранного отделения, будто бы посланный министром внутренних дел Протопоповым. Он заявил, что министр, получив сведения о том, что жизнь великого князя Дмитрия Павловича подвергается опасности, поручил своим агентам охранять дворец.

Великий князь, узнав об этом, ответил, что в протопоповской охране он не нуждается, и, кстати, попросил генерала Лайминга потребовать у пришедших агентов документы, подтверждающие, что они действительно присланы Протопоповым. Никаких удостоверений у них не оказалось, и они тотчас же были удалены из дворца, но это не помешало им караулить нас снаружи и следить за всеми, кто к нам приезжал и уезжал.

Не довольствуясь одним внешним наблюдением, поклонники Распутина делали новые попытки пробраться к нам. Во втором этаже дворца, который соединялся с нижним его помещением винтовой лестницей[20]20
  Великий князь занимал нижний этаж дворца.


[Закрыть], был устроен англо-русский лазарет; туда под видом посещения раненых стали ходить самые подозрительные типы из распутинской банды. Тогда старшая сестра лазарета, леди Сибель Грей, посоветовала нам закрыть ход на лестницу и приставить к ней часового, что и было исполнено.

Мы очутились как будто в осажденной крепости, откуда лишь издали могли следить за событиями.

Мы читали газеты, слушали рассказы и разговоры тех, кто к нам приезжал.

Каждый приносил свое мнение, свою оценку происходящего. Чаще всего мы наталкивались на боязнь всякой смелой инициативы и на пассивное ожидание завтрашнего дня.

Люди, имевшие возможность действовать, боязливо сторонились, как бы нарочно давая дорогу какой-то слепой силе рока, которая одна должна была решить судьбу России.

Даже те, которые служили Родине и царю во имя долга, понимали этот долг в узких служебных рамках, в пределах своих министерств и департаментов. В своем близоруком и раболепном усердии они не видели и не сознавали всей важности момента, не решались перешагнуть через известные границы своих полномочий. Преданность монарху, даже самая искренняя, выражалась у них прежде всего в желании ему угодить, в нерассуждающем механическом повиновении верховной власти, в боязни скомпрометировать себя близостью к какой бы то ни было «оппозиции».

Между прочим, характерно было то, что даже те немногие, которые стояли у власти не по выбору Распутина и никакой связи с ним не имели, боялись ехать к нам в Сергиевский дворец.

А между тем только согласованный образ действий всех, кто по родству и по положению имел возможность влиять на государя, мог привести к каким-нибудь благим результатам.

Если государь, узнав о смерти «старца», в радостном настроении ехал из Ставки, следовательно, он сознавал весь вред Распутина для России, но он не был в состоянии сохранить то же отношение к убийству Распутина в обстановке Царского Села, где негодование против нас было настолько велико, что подымался вопрос о самом суровом наказании нам, даже о расстреле нас обоих, о чем нам передавали со всех сторон.

При таких условиях могли ли чего-нибудь достигнуть отдельные лица, которые поодиночке высказывали свое мнение государю и отходили в сторону с сознанием исполненного долга?

Убежденный фаталист, твердо уверенный в бесполезности борьбы с судьбой, император Николай II под конец своего царствования был измучен не только волнениями и неудачами политического характера, но и всеми теми болезненными явлениями, которыми он был окружен. Это, несомненно, убило в нем всякую возможность активного сопротивления.

Чтобы пробудить в государе его собственную инициативу и поддержать его собственную волю, нужно было противопоставить влияниям близко окружающих какую-то очень внушительную и крепко сорганизованную силу.

Если бы он увидел, что большинство членов императорской фамилии и все честные люди на высших государственных должностях дружно сплотились во имя спасения престола и России, быть может, он не только откликнулся бы на их требования, но был бы им благодарен за нравственную поддержку и за избавление от тех цепей, которыми он был связан.

Но из каких элементов могла сложиться эта крепкая, организованная сила?

Где были люди, способные поступиться своими интересами, забыть свои личные расчеты?

Годы распутинского влияния, основанного на подпольных интригах, заразили своим ядом высшие бюрократические круги, развили у большинства недоверие друг к другу, отравили скептицизмом и подозрительностью самых лучших и честных.

Итак, одни боялись серьезных решений, другие ни во что уже больше не верили, наконец, третьи просто ни о чем не хотели думать…

Когда, проводив посетителей, мы с великим князем Дмитрием Павловичем оставались одни, мы припоминали все слышанное за день: разговоры, слухи, факты – и делились своими впечатлениями; выводы получались самые безотрадные…

Одна за другой гасли наши недавние радостные надежды, ради которых мы решились на убийство Распутина и пережили весь кошмар незабываемой ночи с 16-го на 17 декабря.

Точно книгу, страницу за страницей, перелистывал я в памяти все пережитое: знакомство с Распутиным, медленно созревшее во мне решение его уничтожить, мучительную игру в «дружбу» с этим отвратительным человеком, тяжелый обман, к которому я должен был прибегнуть, и все нечеловеческое напряжение душевных сил, которое мне требовалось, чтобы иметь мужество выдержать до конца принятую роль.

Сколько было во мне и во всех нас чисто юношеской веры в то, что одним ударом можно победить зло!

Нам казалось, что Распутин был лишь болезненным наростом, который нужно было удалить, чтобы вернуть русскую монархию к здоровой жизни, и не хотелось думать, что этот «старец» является злокачественным недугом, пустившим слишком глубокие корни, которые продолжают свое разрушительное дело даже после принятия самых крайних и решительных мер.

Еще печальнее было бы предположить тогда, что появление Распутина не было несчастной случайностью, а стояло в какой-то видимой внутренней связи с тем незаметным процессом разложения, который совершался уже в какой-то части русского государственного организма.

Во всяком случае, уже в те дни нашего ареста в Сергиевском дворце мы поняли и почувствовали, как трудно повернуть колесо истории даже при наличии всех самых искренних стремлений и самой горячей готовности к жертве…

Но мы до последнего момента все еще хотели надеяться на лучшее.

Надеялась и верила в лучшее вся страна.

Грандиозный патриотический подъем захватил Россию; особенно ярко проявлялся он в обеих столицах. Все газеты были переполнены восторженными статьями; совершившееся событие рассматривалось как сокрушение злой силы, губившей Россию, высказывались самые радужные надежды на будущее, и чувствовалось, что в данном случае голос печати был искренним отражением мыслей и переживаний всей страны. Но такая свобода слова оказалась непродолжительной: на третий день особым распоряжением всей прессе было запрещено хотя бы единым словом упоминать о Распутине. Однако это не помешало общественному мнению высказываться иными путями.

Улицы Петербурга имели праздничный вид; прохожие останавливали друг друга и, счастливые, поздравляли и приветствовали не только знакомых, но иногда и чужих. Некоторые, проходя мимо дворца великого князя Дмитрия Павловича и нашего дома на Мойке, становились на колени и крестились.

По всему городу в церквах служили благодарственные молебны, во всех театрах публика требовала гимна и с энтузиазмом просила его повторения.

В частных домах, в офицерских собраниях, в ресторанах пили за наше здоровье; на заводах рабочие кричали нам «ура».

Несмотря на строгие меры, принятые властями для нашей полной изоляции от внешнего мира, мы тем не менее получали множество писем и обращений самого трогательного содержания. Нам писали с фронта, из разных городов и деревень, с фабрик и заводов; писали различные общественные организации, а также частные лица.

Приходили к нам и угрожающие письма от поклонниц и сторонников Распутина с клятвами отомстить нам за смерть «старца» и даже убить нас.

Великая княгиня Мария Павловна-младшая, приехавшая из Пскова, где был расположен штаб командующего армиями Северного фронта, передавала нам свои впечатления. Она рассказывала, что в армии смерть Распутина вызвала огромное воодушевление и веру в то, что государь теперь разгонит окружившую его распутинскую клику и приблизит к себе честных и верных ему людей.

Одно слово царя, один его призыв к новой жизни и даже к новым жертвам на пользу Родины – все было бы забыто, все прощено.

В эти дни меня вызвал к себе председатель Совета министров А. Ф. Трепов.

Я много возлагал надежд на свидание с ним, но мне пришлось разочароваться.

Под конвоем меня привезли в автомобиле в министерство внутренних дел.

Министр вызвал меня по приказанию государя, который желал во что бы то ни стало узнать, кто именно убил Распутина.

А. Ф. Трепов встретил меня очень любезно, напомнил о своем близком знакомстве с моими родителями и просил меня видеть в нем не официальное лицо, а старого друга моей семьи.

– Вы меня, вероятно, вызывали по приказанию государя императора? – спросил я его.

Он утвердительно кивнул головой.

– Следовательно, все, что я вам скажу, будет передано его величеству?

– Да, разумеется, я своему государю лгать не могу.

– Так неужели после того, что вы мне сказали, вы думаете, что я сознаюсь, если бы, предположим, я даже и убил Распутина? Или тем более выдам вам виновных, если бы я их знал? Передайте его величеству, что лица, уничтожившие Распутина, сделали это только с одной целью – спасти царя и родину от неминуемой гибели.

Но позвольте спросить лично вас, – продолжал я, – неужели власти будут терять время на розыски убийц Распутина теперь, когда каждая минута дорога и остается какая-то, вероятно, последняя, возможность спасти положение?

Вы посмотрите, какое серьезное значение придает вся Россия уничтожению этого проходимца, какой энтузиазм оно вызывает всюду. В распутинском правительстве полная растерянность. А государь? Я убежден, что в глубине души он тоже радуется случившемуся и ждет от всех вас помощи. Надо объединиться и действовать, пока не поздно. Неужели никто не сознает, что мы находимся накануне ужаснейшей революции, и если государя силой не извлекут из заколдованного круга, в котором он находится, то он сам, вся царская семья и все мы будем сметены народной волной. Революция неминуема, если ее не предотвратит резкая перемена политики сверху.

Министр слушал меня с вниманием и удивлением.

– Скажите, князь, – вдруг обратился он ко мне, – откуда у вас такое присутствие духа и умение владеть собой?

Я ничего не ответил. Он мне тоже ничего не сказал. Мы простились.

Разговор мой с председателем Совета министров был последней попыткой нашего обращения к высшим правительственным сферам.

XXI

Судьба великого князя Дмитрия Павловича и моя все еще не разрешалась.

В Царском Селе происходили бесконечные совещания о том, как с нами поступить.

21 декабря прибыл в Петербург отец моей жены великий князь Александр Михайлович. Узнав о грозившей нам опасности, великий князь приехал из Киева, где он находился в качестве начальника авиационных частей русской армии. Немедленно по приезде он заехал к нам в Сергиевский дворец, а затем отправился в Царское Село, чтобы выяснить наше положение.

Следствием свидания великого князя Александра Михайловича с государем явился высочайший приказ, чтобы великий князь Дмитрий Павлович немедленно покинул Петербург и отправился в Персию в распоряжение начальника персидского отряда генерала Баратова. Сопровождать его в пути было приказано его бывшему воспитателю генералу Лаймингу и флигель-адъютанту графу Кутайсову.

В 11 часов вечера приехал градоначальник и доложил, что поезд великого князя отойдет в два часа ночи.

Мне тоже было приказано покинуть Петербург, и местом ссылки назначено было наше имение Ракитное в Курской губернии.

Мой поезд отходил в 12 часов ночи.

Для наблюдения за мной был назначен офицер, преподаватель Пажеского его величества корпуса капитан Зеньчиков, а до места высылки меня должен был сопровождать помощник начальника охранного отделения Игнатьев.

И капитан Зеньчиков, и Игнатьев, оба получили лично от Протопопова самые строгие инструкции о том, чтобы держать меня в полной изоляции от всех.

Великому князю и мне было очень тяжело расставаться друг с другом.

Несколько дней, проведенных нами вместе на положении арестованных в его дворце, стоили, пожалуй, нескольких лет: столько было нами пережито и передумано, столько сначала мечтали мы оба о счастливых переменах для России и столько надежд похоронили потом.

Теперь судьба насильственно нас разъединила, и мы не знали, когда мы встретимся и при каких обстоятельствах. Впереди было мрачно; томили предчувствия тяжелых событий…

В половине двенадцатого ночи за мной приехал великий князь Александр Михайлович и повез на вокзал.

Публику на платформу не допускали, – везде стояли наряды полиции.

Великий князь Александр Михайлович, прощаясь со мной, сказал, что он сам завтра выезжает из Петербурга и нагонит меня в пути.

С тягостным чувством я сел в вагон… Ударил третий звонок, пронзительно свистнул паровоз, и платформа поплыла мимо, потом исчезла совсем. Скоро исчез и Петербург. За окном была зимняя ночь, спящие в сумраке снежные поля, по которым одиноко мчался поезд.

И я был одинок со своими мыслями, которые проносились в моей голове под однообразный стук колес увозившего меня поезда.

* * *

Потом началось разрушение России:

Отречение государя.

Агония Временного правительства, обреченного уже с первого дня своего возникновения.

Наконец, под грохот орудий и трескотню пулеметов, обстреливавших обе столицы, пришли большевики – жуткая, кровавая власть III Интернационала, угрожающая спокойствию всего мира.

Сколько ужасов перенесла наша Родина, сколько миллионов жизней в ней погибло, сколько памятников культуры уничтожено!

Совершилась небывалая в истории эмиграция: массы людей, по числу равные населению целого государства, покинули свою страну и разошлись изгнанниками по всему земному шару.

Годы длится скитальчество бездомных русских, и никто из нас не знает, когда наступит час возврата; все ли его дождутся, или, быть может, только наши дети доживут до светлого дня избавления России.

Изгнанники России всегда живут надеждою на будущее и памятью о прошлом. Последняя, быть может, сильнее, ибо мы не знаем будущего. В прошлом у каждого дорогие ему образы: своих погибших близких, своей прежней жизни, образы своей страны – мощной, широкой, прекрасной.

Воспоминание каждому раскрывает картину за картиной; от мучительного влечения к ним тоскливо изнывает сердце: русская природа с ее могучим простором, русские города, осиянные золотом церковных куполов, линии Востока в древних башнях, в очертаниях старых храмов, покой и размах силы во всей прежней русской жизни.

Обрушилась в бездну великая Россия, великая не только по своим размерам и военной мощи, но и по своему государственному и культурному прошлому.

Большинство иностранцев ее не знало. Они верили анекдотам о «варварской стране», управляемой «царями-деспотами при помощи кнута и нагайки». Этим нелепым вымыслам мы в значительной степени обязаны рассказам и сочинениям тех прежних политических эмигрантов, большей частью инородцев по происхождению, из среды которых вышли Ленины, Троцкие и Зиновьевы.

Западный мир верил этим сказкам и не видел России настоящей, не знал ее истории. Он забыл о том, как в течение веков, заслоняя Европу от монгольского нашествия, русский народ выносил на себе всю тяжесть татарского ига и не погиб под его гнетом и как усилиями московских царей образовалось единое сильное государство. Запад забыл и о Петре, и о Екатерине, и о их преемниках, которые целью своей ставили просвещение страны и ее широкое культурное развитие. При покровительстве царей создавались высшие школы, процветала наука, развивались искусство, литература, музыка, давшие всему миру немало великих имен, которыми восхищаются теперь и в Новом, и в Старом Свете. Едва ли кто знает на Западе и о том, что дочь Петра Великого императрица Елизавета, основательница первого русского университета, отменила в России смертную казнь, и с той поры она никогда не применялась у нас, кроме исключительных случаев военного суда над политическими преступниками, угрожавшими целости государства.

Судьбе угодно было, после трехсотлетия великой созидательной работы, уготовить трагический конец той русской династии, о которой Пушкин сказал: «Романовы – отечества надежда».

Болезнь «распутинства», как проказа, захватила последнее царствование и погубила и императорскую Россию, и ее последнего царя, образ которого с особенной болью вспоминается теперь каждым истинным русским человеком.

Если победителей не судят, то к побежденным большинство всегда бывает неумолимо. Царь, при котором погибла Россия, который и сам так ужасно погиб со всей своей семьей, разве он не «побежденный» в глазах многих?

Он обладал властью, которая была сильнее его самого и уничтожила его, когда обрушилась с высоты вековых основ.

Царствование императора Николая II могло бы быть блестящей страницей в истории Русского государства, если бы революция не поразила Россию почти накануне победного окончания войны, стоившей русскому народу неисчислимых жертв и огромного героического напряжения.

Благополучно доведя войну до конца, Россия могла бы стать первой державой мира, а ее государь – верховным арбитром Европы, каким был в свое время император Александр I после войны 1812–1814 гг.

Но Российская империя пала почти на пороге своего торжества, а русский государь погиб от руки гнусных преступников.

Страшный конец его царствования в представлении большинства заслонил собой все, что сделал и что хотел сделать, не для одной только России, император Николай II.

Великая по своему благородству идея о «мире всего мира» принадлежит русскому царю. Сын Царя-Миротворца, император Николай II выносил ее в своем сердце и решил осуществить ее на благо всего человечества, путем созыва Гаагской конференции. Не по вине русского царя избавление культурного человечества от ужасов кровопролития не могло осуществиться.

Теперь о предотвращении войн хлопочут и отдельные государственные деятели, и Лига Наций, но мало кто думает о том, что впервые в широком масштабе, совершенно бескорыстно, поставил этот вопрос перед совестью всех правительств и народов коронованный глава величайшей в мире империи.

В России при императоре Николае II завершились великие реформы его деда – Царя-Освободителя Александра II.

Были созваны представительные учреждения, дарована свобода совести; крестьяне получили в полную собственность свои наделы и были освобождены от последнего пережитка крепостного права – телесного наказания.

Личной инициативе государя Россия обязана запрещением спиртных напитков. Эта мера, помимо физического и морального оздоровления населения, в небольшой срок открыла новый путь к благосостоянию для русского крестьянства. Сберегательные кассы переполнялись вкладами. Крестьяне начали богатеть настолько, что, не нуждаясь в деньгах, неохотно во время войны везли на продажу излишки своих продуктов, отчего Россия перед революцией и переживала продовольственные затруднения.

При Николае II были переданы на обсуждение законодательных палат проект всеобщего обучения и вопрос о введении волостного земства.

И все оборвалось, погибло…

Рок тяготел над царем.

Он, мечтавший о всеобщем мире, был втянут сначала в Японскую войну, а затем в самую кровопролитную мировую борьбу, равной которой по количеству жертв не знает история.

Победа сулила ему новое расширение Российской империи до Константинополя включительно и объединение всех славян в великий союз под мощным покровительством России… И вместо этого от Русской земли отторгнуты целые огромные области.

Давнишняя мечта русского народа о возвращении восточному христианству его величайшей святыни – храма Св. Софии в Константинополе – должна была осуществиться в царствование императора Николая II… И катастрофа революции привела к тому, что исконно русские храмы были во множестве осквернены дьявольской властью Советов, а построенный заботами самого царя, любимый его Федоровский собор в Царском Селе превращен в увеселительное место для коммунистов.

Один из самых богомольных русских царей, император Николай II лелеял мысль о восстановлении патриаршества в России, и именно при нем, путем происков преступного и наглого мужика, в Синод был введен недостойный своего сана распутинский клеврет митрополит Питирим, а лучшие представители Церкви отстранялись, и темные люди приобретали значение.

Государь любил свой народ и от народа был отрезан… Он тянулся к «чистой, бесхитростной» душе простого русского человека, и судьба послала ему в образе мужика не только уголовного преступника, бывшего вора и конокрада, но величайшего предателя и обманщика, который толкнул к гибели и царя, и всю Россию.

Государь желал иметь сына-наследника, подготовить его к царствованию и передать ему прочно укрепленный престол. Сын родился после долгих, долгих ожиданий, умный и способный, но он носил в себе неизлечимую болезнь, грозящую ежеминутной смертью. Отец не передал ему своей короны. Он отрекся от власти и за себя, и за него. Отрекся за сына потому, что не хотел расставаться с ним, не хотел видеть больного ребенка на зашатавшемся во время бунта престоле…

Едва ли был другой монарх, который бы отдавал своей семейной жизни столько любви и внимания. Всем своим существом он был связан со своей семьей, и эта семья, в лице императрицы, которая искренно и безгранично любила своего супруга, которая была готова пожертвовать всем для его благополучия, была причиной всех неудач, всех роковых ошибок государя.

Окруженная непроницаемым кольцом распутинского влияния, она слепо верила, что все, что исходит от «старца», – правдиво и безупречно. Она также верила в целебное действие бадмаевских лекарств, которыми поили государя и наследника, тогда как эти тибетские снадобья на самом деле изготовлялись совершенно с иной целью.

Весь жизненный путь императора Николая II отмечен неумолимым роком.

И не только на внешних событиях жизни и царствования государя, но и на его душе как бы лежала печать обреченности.

Могла ли у человека, смиренно покорившегося своей судьбе, развиться твердая воля и непреклонная решимость, не знающая колебаний и отступлений?

И не зародились ли в его душе сомнения в те дни коронационных празднеств, когда торжественный путь молодого царя, приехавшего в древнюю столицу получить благословение Церкви на свою державу, был покрыт изуродованными трупами его подданных, погибших в нечаянной и жуткой катастрофе Ходынки?

Простой народ увидел в этом событии тяжелое предзнаменование. Оно сбылось…

Всю тяжесть своего заточения, все оскорбительные выходки революционных властей государь перенес просто и кротко, с подлинным смирением подвижника, с величием души прирожденного царя.

Просто, кротко и величественно он умер…

Царям-победителям строят памятники, отливают грандиозные статуи, внушающие восторг и почтение народной толпе…

В память трагически погибшего императора Николая II русский народ, если он нравственно уцелеет к моменту своего избавления, должен построить храм, где будет молиться за упокой души царя-мученика, за великие грехи революции, за всю пролитую неповинную кровь.