Текст книги "Верхний мир"

– Ты че! – гавкнул первый, поравнявшись с Резней, и тут же вся стая принялась наперебой лаять то же самое.

– Ты че!

– Ты че!!

– Ты че!!!

Парень справа от меня состроил из пальцев лого, не узнать которое Резня ну никак не мог. Возвышаясь над нами на добрый фут, он выглядел сейчас как грейхаунд, которого осадила свора голодных питбулей. Нет, Резня, конечно, был достаточно стукнутый, чтобы одному ввязаться в драку против пятерых, – но не против пятнадцати.

Спарк был на задах и самое начало месилова проморгал. На физиономии у него отразилось натуральное «щас я все на хрен пропущу!». Он рывком кинулся в самую гущу и, проткнув ее на полной скорости, не замедлился, а, наоборот, хорошо оттолкнулся и аж взмыл у всех над головами с кулаком, нацеленным ровнехонько Резне куда надо.

Эхо от удара отдалось у меня в костях. Последовала минута молчания, пока вся улица оценивала степень позора, которым Спарк только что покрыл свою жертву.

– Че ты мне теперь скажешь, а? – поддел он ее дополнительно.

– Мочи его! – гаркнул кто-то еще, и еще один кулак прилетел Резне в висок.

Следующий – через верх, в корпус, который (корпус) к тому времени уже валялся, свернувшись в шар на асфальте. И еще. И еще. Все кровообращение, какое только было у Резни в лице, кинулось в следы от костяшек на лбу, так что остальное мигом сделалось эдакого изжелта-зеленого цвета.

Один из Спарковых корешей, который с длинными дредами, полез в свой гуччивский карман. Ухмылка у него на роже была характерная: человек уже явно все решил, счастлив по самые помидоры, но чисто из любезности дает мирозданию еще пару секунд – вдруг оно извернется да и выкинет на-гора хоть какую-никакую причину, по которой Резне нельзя сочетаться законным браком с этим вот славным ножичком.

И мироздание действительно извернулось, потому что мимо побоища как раз прошествовали три до глупого симпотные герлы. Кожа у них только что собственным светом не сияла, а судя по загеленным до состояния полного стояния волосам, происхождение свое они вели из Восточного Лондона.

– Аааааахренеть! – хором орнули сразу двое из банды, а дальше цепная реакция побежала уже сама.

Две, что повыше, тут же напялили скучающие лица, зато коротенькая не успела спрятать улыбку, зубастенькую такую. Все внимание мигом переключилось с Резни на них.

Кроме моего, ясное дело. Мое – нет.

Вот потому-то, когда Резня зарыскал глазами по сторонам в поисках спасения, он неизбежно заметил меня.

Черт.

Я поскорее отвернулся, надеясь, что он меня не узнал, но, ежу понятно, опоздал. С какого бы он меня не узнал-то? Я реально всю его жизнь толокся где-то рядом, с тех, можно сказать, пор, как Ди учил его управляться с настоящим взрослым великом, который с педалями. И я сейчас ничего, вот совсем ничего не мог ни сказать, ни сделать, чтобы Резня вдруг поверил, будто я здесь совершенно ни при чем. Вот бы паспорт какой достать, а там виза – «податель сего – безвредный мимокрокодил». Или сайт расшерить, чтобы там английским по белому говорилось бы, что я никакой не зарегистрированный гангстер и во все остальные дни веду чинную незаметную жизнь. Нет, я был здесь, и Резня видел, что я здесь, и теперь я был – враг. Вот так оно и работает: оказался не в то время не в том месте, и все – не отмоешься.

Провонял.

Не успел я обработать следующий пакет данных, как раздался хруст костяшек об челюсть – костяшки были Резни, а челюсть – Спарка. А дальше Резня медленно прошагал мимо стены пацанов, и шаги его стали длиннее и быстрее, и потом еще длиннее, и если у банды еще были какие-то надежды его догнать, скоро от них ничего не осталось. У Спарка было больше всего мотивации припустить за ним, но он сейчас сидел на кортах, держался за подбородок и бормотал что-то на тему, что Резня и его люди – трупы, трупы.

А совсем скоро Резня будет то же самое говорить про меня.

Глава 2
Риа. 15 лет спустя

Я вышла на позицию бить штрафной и мимоходом бросила еще один, последний взгляд на заляпанные грязью ботинки вратаря. Она проветривала перчатки в направлении дальнего угла ворот – предупреждала, что, мол, готова нырнуть за мячом на всю ширину, сколько ее там есть, если понадобится, но ноги говорили другое. Ноги говорили правду. Они стояли плотно, на всей стопе, широко расставленные и свидетельствовали, что вратарь твердо намерен не сходить с места.

Хренового вруна поймать легко. Достаточно просто подождать, пока он сам свалится в яму, которую вырыл для других. С врунами второй лиги уже требуется некий навык. Главное – внимательно следить, не изменится ли вдруг паттерн движения, когда ты задашь совершенно невинный вопрос. Он должен измениться. Но единственный способ изловить действительно крутого вруна – и тут я имею в виду реально стандарт Лиги чемпионов, таких врунов, что повенчаны со своим враньем и сами себя в нем убедили, – это смотреть на ноги. Ноги, они, видите ли, не врут. На поле или вне его, это закон природы, и обдурить его невозможно. Никто не дает себе труда натренировать ноги обманывать – потому что туда попросту никто не смотрит.

Когда я объяснила все это моей сводной сестре, Оливии, она решила, что я ей пудрю мозги. А потом, на следующий день, она в классе наклонилась подобрать с пола стилус и заметила любопытный факт: ноги у всех смотрели носками в дверь. Как будто ботинки были стрелками компасов и показывали туда, где все на самом деле хотели быть. Дальше по дороге домой она увидела, как полисмен допрашивает какого-то чувака на Рай-лейн, и поняла, что он стоит на точно таких же характерных стопах, как всегда стоят копы… и как копы, видимо, вообще всегда стоят, даже когда они в штатском. Не самое бесполезное знание, если что. Ну, и чтоб совсем уже понятно было, вечером перед сном по телевизору крутили повтор «Кто хочет стать миллионером», так она сказала, что всякий раз, как участник правильно понимал вопрос, у него откуда ни возьмись возникали счастливые ноги. Не пляшущие, нет – чтобы плясать, нужно головой думать, – а именно счастливые: такие беспорядочные взбрыкивания, которые стопы откалывают сами, без разрешения свыше.

– Двадцать секунд, Риа! – крикнула судья Джиббси (на губе у нее без дела болтался фиолетовый свисток).

Арктический ветер кидал дождь параллельно земле; капли даже не били – они жалили. Как и на большинстве тренировок, трибуны стояли пустые, но на поле предвкушение так и бурлило. Все не сводили с меня глаз – гадали, наломаю я дров или нет. Надеялись, что таки да.

Я привыкла играть в соревновательные игры. Но не к тому, что все в них до ужаса серьезно и важно. Всего через несколько недель я узнаю, прошла я в команду, метящую на Кубок школы, или нет. От этого каждая остававшаяся у меня секунда тренировок превращалась в шанс произвести впечатление или его испортить. И вот теперь, милости просим, штрафной. Либо вечное спасение, либо гнить на скамейке запасных. Точка была прямо сразу за границей вратарской площадки, но под диким углом влево.

– Шкала рисков, – скомандовала я и просканировала графики, которые повыпрыгивали на контактных линзах.

Визуальная аналитика играла в подготовке очень серьезную роль. Cantor’s (компания, которая сначала изобрела печатаемых на 3D-принтере кур, а потом как-то незаметно захватила монополию на весь потребительский ландшафт) делала реально лучшие симуляторы с дополненной реальностью и вот только что подгрузила 32К-апдейт, который выглядел пугающе резко. Единственный сектор гола, который симулятор раскрасил зеленым, был как малюсенькое пятнышко в верхнем левом углу. При таком ветре, который с шансами собьет мяч с курса, удар должен быть уже за гранью совершенства. Линзы подкинули еще уйму всего на анализ: процент взятых вратарем мячей, ветровые вектора, градиенты удара. Но всего они все равно не скажут.

– Десять секунд, – предупредила Джиббси.

Она вела обе школьные команды, и мальчуковую, и девчачью, а это значит, заправляла каждой тренировкой, выстраивала каждую игру – без ее ведома ни одна травинка на поле не поляжет. Более того, ей одной принадлежало право решать, какие пятеро из двадцати пятерых нас войдут в конце года в царствие юго-восточных Donnettes Seniors. Одной только мысли о том дне, когда я открою конверт с цифрой зарплаты на подписанном нашими донами официальном бланке, было довольно, чтобы отрастить еще одну ногу. Полный фулл-тайм контракт означал, что можно не беспокоиться ни об университете, ни о результатах экзаменов, ни о дополнительных еженедельных занятиях с преподавателем, первое из которых должно было состояться через полчаса.

– Проиграй мне предыдущий, – велела я. – Тройная скорость.

На линзы подалось видео высокой блондинки с фамилией Кеннеди на свитере. Съемка была с матча Американской лиги двадцатилетней давности и показывала, как девушка бьет штрафной с той же самой точки, что и я. Видеть, как гол ложится точнехонько в нужный сектор, было очень утешительно. То, что за примером пришлось лезть так далеко в архивы, – куда менее.

– Пять секунд.

Я знала, что психологиня команды шептала бы сейчас мне в ухо, если б могла, какой-нибудь очередной душеспасительный вздор системы «помоги-себе-сам», который всегда лился из нее, как из крана: «Забудь про поле, Риа. Про траву, про мяч, про все. Цель – только внутри тебя. Если сумеешь попасть в нее там, мячу ничего другого не останется…»

Хрен там, подумала я. Мне нужно в точности знать, что происходит вокруг. Потом препарировать это и применить себе на пользу. Я бросила еще один, последний взгляд на оборонительное звено.

– Три.

Прожектора вдруг начали меня слепить; сердце заколотилось с такой силой, что, честное слово, я слышала гром крови в сосудах ушных раковин. Возможно, это мой последний в жизни штрафной, вдруг дошло до меня. Последний раз, когда Джиббси делает ставку на меня. Последняя неделя в клубе. Мысль моя рассеялась по тысячам вариантов будущего, где удар прошел мимо и все развалилось к чертовой матери. Если я промажу, Тони, мой приемный отец, – он оставит меня дома? А Поппи? Она станет за меня бороться? Или просто, как все остальные, возьмут и…

– Две.

Воздух ворвался глубоко в легкие. Я наклонила голову, слепила «снежок» вокруг мяча. Я видела цель и понимала, что точный удар в нее изменит все.

– Одна.

Шаг вперед, один, другой… дальше раскатиться в бег… ниже… и удар. Мгновение спустя носок поцеловал мяч, и я проводила его глазами в полет.

Судя по тому, как все шестеро защитников шарнирно повернули головы, они готовились к пробивному удару. Мяч, однако, взял левее и прошел в дюйме над хвостом на макушке нашего капитана, Марии Маршел. Попав в угловой сустав ворот, он отклонился и со свистом ткнулся в сетку в глубине.

Гол.

Верхний угловой, который у вратаря нет ни единого шанса взять.

– Ты же моя гребаная красотка! – прошептала я себе.

Голкиперша так и стояла, широко расставив ноги и глядя на меня. Как и было предсказано, она даже с места не сдвинулась.

Джиббси свистнула длинный, на полное время, разорвав повисшее над полем молчание.

– Два – один. Отличный рабочий день, леди.

О, как я была с ней согласна.

Но какого хрена они все молчат? Даже девчонки из моей собственной команды, которым вообще-то полагалось с ума сходить после такого припоздавшего триумфа, едва отреагировали – ну, если не считать пожатий плечами и закатывания глаз.

В прошлом году, когда я играла за команду старой школы (до того, как ее закрыли и я перевелась в школу «получше», но без спортивной программы для девочек и вынуждена была искать себе клуб по месту жительства), все было по-другому. Там если ты забивала такой крутой гол, тебя погребало под целой кучей вопящих, визжащих девчонок. Но, как все неустанно мне напоминали, SE Dons были «профессиональной командой», а не какой-то там школьной. Здесь только ветеранам типа Марии полагалось бить пенальти… не говоря уже о том, чтобы забивать их.

А уж никак не мне, присоединившейся всего два месяца назад и в жизни не игравшей в клубный футбол.

Ну, хотя бы Джиббси качнула в мою сторону шапочкой по пути к боковой линии – самое близкое к одобрению, что я вообще от нее видела. Я кивнула в ответ с язвительной улыбкой. Перед тем, как поле опустело, я заработала еще пару вялых хлопков по спине, которые милостиво приняла. Времени злорадствовать или ныть не было: впереди ждал насыщенный вечер.

Дождь шел того поганого свойства, когда непонятно, то ли он уже вот-вот выдохнется, то ли так и будет сеять до скончания века. Я натянула капюшон поглубже и вытерла себе сухую полоску на скамейке запасных, прежде чем сесть. Девчонки одна за другой выходили из раздевалки и вливались в змеиное кубло на парковке. Все собирались на сегодняшнюю еженедельную тусовку – аншлаговый концерт, который все будут смотреть из свадебного зала в Дептфорде, через все те же контактные линзы, которые помогли мне сегодня забить гол. На тусы я не ходила после той, самой первой. Я тогда держалась на безопасном расстоянии от столпотворения на танцполе и даже умудрилась пару раз пообщаться один на один с девчонками, которые не под неоном. Но команды – это дело такое… В них я чувствую себя неловчее всего, а самые дружелюбные тёлы превращаются в сущих монстров. Еще один закон природы: где соберутся двое или больше во имя соревновательных видов спорта, там начинаются заморочки и жестокость в промышленных масштабах.

С тех пор я всеми сборищами манкировала, чем и заработала себе репутацию «некомандного игрока». Через два месяца такой петрушки я заметила, что полузащитники как-то меньше мне пасуют… И стала на всякий случай меньше забивать.

Когда поток забитых голов подыссяк, тренеры перестали меня играть. Вот так на ровном месте я и «уронилась» в резерв, хотя изначально вела по количеству голов. И даже редкие победы вроде сегодняшней лишь добавляли команде причин надеяться, что там я и останусь.

С этим точно пора было что-то делать, поэтому я с энтузиазмом поперлась со всеми на эту тусню. На самом деле я даже организовывать мероприятие вписалась. Только сначала надо было еще оттрубить часовую консультацию с преподом по математике-физике.

Однако последний прожектор успел медленно погаснуть, и вообще прошло уже двадцать минут от предполагаемого урока, а нового тьютора так нигде и не было видно.

Я уже полезла было в карман за телефоном, поделиться с Оливией своими горестями (эта была тысячная… нет, миллион первая), как со мной поравнялась Мария, уже переодевшаяся. Они с девчонками, кажется, собирались позависать до времени на территории стадиона, а потом двинуть на концерт.

– Эй, там какой-то парень на воротах тебя спрашивает, – она ткнула пальцем в маячившую вдалеке фигуру.

– Ну наконец-то, – проворчала я.

Если бы тьютор пришел вовремя, пришлось бы торопиться, но я хотя бы была на вечеринке почти к началу. Так я опаздывала уже на добрых полчаса.

– Да, кстати, – сказала я, кусая ноготь (разумнее будет сказать Марии сейчас, а не после, по факту), – я сегодня чуть-чуть припоздаю.

– А, – ответила она, слегка растерявшись. – О’кей, никаких проблем. Я все поняла. Решать тебе.

Она уже даже пошла прочь, но вдруг обернулась с подозрительно сияющей физиономией.

– Хотя если ты думаешь, что будешь опаздывать больше, чем на четверть часа, скажи сразу, и тогда я смогу тебя заменить.

Трудно было не заметить эдакого особого ударения на слове «заменить». Иди убейся об стену, вот что я хотела ей сказать. Но вместо этого выдала дежурную улыбку.

– Не настолько. Но все равно спасибо.

К воротам я шла не в самых лучших чувствах. Нет, на приемную маму, Поппи, за то, что записала меня на дополнительные занятия, я не злилась – привыкла, что нам, приемышам, вечно суют в глотку какие-то классы: то одно наверстай, то другое. Провалив аттестат, я потеряю шанс подписать контракт с SE Dons и, вероятно, не только его. Разумеется, новый тьютор просто обязан был сегодня опоздать. На самый первый урок, да. Особенно после того, как я ему написала «в 19:00 РОВНО». Я ведь не шутила.

Пришлось взять паузу – и заодно себя в руки. Мой социальный работник сказала, что тьютор будет слепой. Я заверила, что отнесусь к этому очень по-взрослому и вообще что «не замечаю чужой слепоты»… крайне бестактный коммент, если хоть немного включить голову.

У него оказалась свежая стрижка и мальчишеская улыбка; лет тридцать – тридцать пять по моим прикидкам. Поперек груди на куртке – Avirex, из той же патентованной черной кожи, что и его старомодные эйрмаксы. Так и вижу, как ему кто-то отмочил комплимент (наверняка лет десять назад), что, мол, круто выглядишь, и он так с тех пор и ходит. Услышал шаги, повернулся в мою сторону.

– Привет, – я подошла поближе и только потом добавила: – Я – Риа.

И увидела – ноги. Очень скользкие, изворотливые ноги.

Вся эта фишка с «ноги не врут» началась с маминого фото у меня в ящике шкафа. Я про настоящую маму. Ей там лет примерно сколько мне; сидит на парковой скамейке в симпатичном платье, улыбается в камеру. Но дело там в том, что происходит пониже колен – вот над чем я долго ломала голову. Правая пятка оторвана от земли и смазана, будто она ей стучала, когда сработал затвор. А носки, выглядывающие из белых босоножек, смотрят как можно дальше от объектива. Я годы провела, пялясь на нижнюю часть снимка и пытаясь понять, отчего же ей так некомфортно. Я все открытые лондонские парки обрыскала – искала эту зеленую скамейку с перекрестными планками. После того, как платный запрос в даркнете подтвердил, что мамы больше нет (как мне все и говорили – исчезла с лица земли через месяц после моего рождения), я уже почти отказалась от мысли хоть что-нибудь еще о ней разузнать.

Итак, мой новый тьютор стоял столбом, сфокусировавшись на мне, а толпа девчонок во главе с Марией смотрела в нашу сторону и хихикала на парковке. Ясное дело, неловкостью шибало даже дотуда.

Я хоть и сама отнеслась к нему настороженно, но сочувствие все равно промывало себе путь. Где-то между седьмой и девятой приемной семьей я приучилась бояться первого впечатления – и того, что производишь ты, и того, что производят на тебя. Я знала, как этот страх сковывает тело. И насколько не помогает, когда над тобой еще и смеются вдобавок. В свою очередь выключив весь остальной мир, я сосредоточилась на новом человеке и сделала голос как можно мягче.

– А вы, вероятно…

– Извините, моя вина, – он с улыбкой протянул мне руку. – Рад познакомиться, Риа. Можете звать меня доктор Эссо.

Глава 3
Эссо. Сейчас

Четверг (один день назад)

Натянув край рукава на палец, я нажал «4» на панели лифта и потащился наверх, игнорируя вой и вонь, издаваемые чертовой машиной. Площадка четвертого этажа, пара шагов – синяя дверь и номер «469» на ней. Пусто. Я вздохнул, чуть не потонув в этом облегчении. Ничего особенного меня тут не ждало, кроме имбирного запаха маминой жареной тиляпии. Никакой тебе банды. Можно пока о них даже не думать.

Ди сегодня в школу не пришел, но само его отсутствие выкрутило на максимум децибелы вопросов, которые и так гремели у меня в черепушке.

Прежде всего, узнал ли меня Резня? Или я переморочился насчет той полусекунды глаза в глаза? Наверняка же все понимают, что это Спарковы парни перед ним выеживались и подначивали на тему, кто здесь крутой гангста, а не я. Любые сомнения – фактор в мою пользу, так?

А возможно, вся С. П. Д. в полном составе ночь напролет просидела за планами, где и когда они будут меня мочить. Там всего-то и было, что оплеуха и пара тумаков, твердил я себе все утро и день, но кому как не мне знать, какая чувствительная это штука – эго гопника, и если кто-то снимал нашу встречу на проспекте и видео уже просочилось в интернет, социальные сети сделают это самое эго еще в сотню раз нежнее.

Еще я твердил себе, что мы с Ди всегда были крутые; наши ма даже в церковь ходили вместе в годы нашей молодости. Их семья жила в старом многоквартирнике на Рио Фердинанд; я много раз бывал у него дома и каждый раз еще дивился, какая же его мать простофиля. Когда Ди изгалялся над младшим братом или дрался на улице, стоило ей только глянуть на его детский снимок над теликом, как она тут же кидалась его обнимать-целовать, будто он – тринадцатый апостол.

Я познакомился с Ди, когда ему стукнуло тринадцать, и опасного в нем тогда был только язык. Между уроками в рекреации он травил героические байки о том, как какие-то брикстонские ребята с ножом грабанули взрослого дядьку на автобусной остановке или как полиция разгоняла месилово с разными видами оружия прямо возле его дома. Он без устали гнал про то, как пырнули «дворового Лиама», как пырнули Рейчел, как пырнули его двоюродного брата. И еще одного парня с соседней улицы тоже пырнули, и он умер, а потом еще и обосрался прямо посреди этой самой улицы. Вот после этой истории я и узнал, что люди, оказывается, срутся, когда умирают. А Ди после каждой такой кульминации ржал как не в себя, словно чем больше он видел насилия, тем смешнее ему становилось.

Вот так-то.

Роб выдвинул теорию, что с Ди как-то летом что-то такое случилось ужасное, потому что в сентябре, когда он вернулся в Пенни-Хилл, все зубоскальство как рукой сняло. И разбойные байки тоже. Он теперь не рассказывал истории – он в них жил. И с тех пор во всяком его фристайловом видео фигурировали непременно они с Резней: Ди на заднем плане в дыму кидал гангста-распальцовки, а Резня импровизировал концовку с Free Tugz, Free Bounce, Free Maxxy и сыпал именами десятка-другого парней, которые сейчас сидят в Фелтэме. Именами, которые до сих пор наводили страх на окрестные кварталы и чьих владельцев, пожалуй, пока не стоило выпускать. Но если Резня во всем этом был как рыба в воде, с Ди оно сочеталось куда как хуже. Словно его, Ди, туда бросили с берега, а он, вместо того, чтобы плыть обратно, просто перестал бороться, и его понесло течением дальше.

Я выудил из кармана ключ и только успел сунуть кончик в замочную скважину, как дверь сама собой распахнулась внутрь, да с такой силой, что чуть меня с собой не втащила. На пороге стояла ма – такая злая, какой я ее уже много месяцев не видел.

Я выпрямился. Что бы она сейчас ни сказала или ни сделала, хорошего не жди. А вот плохого – точно можно. Даже ужасного. Тут я опустил наконец глаза и увидал у нее в кулаке письмо с эмблемой Пенни-Хилл в шапке листа. Никак у них там марки первого класса завелись!

– «Уважаемая миссис Анжелика Аденон, – громогласно изрекла ма, – извещаем вас, что повторяющиеся нарушения дисциплины со стороны вашего ребенка привели уже ко второму выговору за эту неделю…»

Ключевые слова – «второй выговор» – она повторила еще раз: даже оба «р» раскатила для пущего яду. Моя ба в гробу бы перевернулась, если б увидела, как гнусно ма ее пародирует. Всякий раз, как ма меня ругала, она превращалась из нормальной девчонки из Южного Лондона в африканскую мегеру – но делала это плохо, неубедительно. И французское влияние в ее родном краю (Бенине), из-за которого она вместо «th» упорно выговаривала «z», да еще и плечами машинально пожимала перед каждой фразой, дела отнюдь не улучшало: ма трудно было воспринимать серьезно.

– Эссо Аденон, я последний раз тебя спрашиваю: где ты прятал школьные письма?

Она так и торчала на пороге, не давая мне толком войти в дом. Подождешь на холоде, пока я тебя не впущу, – думал, ты здесь живешь? Ха.

Я таращился на ламинатный пол по ее сторону порога – а конкретно на раздавленное зернышко риса возле тапочка. Материнский глаз – алмаз; слишком он в таких делах поднаторел – только погляди в него и, считай, уже что-то про себя выдал. И вот как, спрашивается, тут объяснишь, что ты сделал, да так, чтобы и себя невиновным выставить, и чтоб она из себя не вышла? Короче, я держал рот на замке и голову повесил пониже, в надежде, что скромность города берет.

– Если ты сейчас же не раскроешь рот, я тебя нашлепаю, – тем не менее сказали мне; фартук на ней так и ходил ходуном на каждом слове, просто от силы слов.

Я такие заходы уже несколько лет как перерос и в свои шестнадцать на ногах стоял твердо, не то что раньше, но она все равно не унималась.

– Думаешь, ты уже такой большой, да?! Вот те крест, я завтра же утром посажу тебя на первый самолет до Котоноу! Когда школьный совет вспомнит тебя проверить, ты уже будешь у дяди в деревне пол подметать. Метлой!

Девчонки из соседней квартиры разразились неистовым хихиканьем – подглядывали через щелку между занавесками на кухне. Сегодня для ма родина была настоящим раем с пальмами и ангелами; завтра Бенин мог превратиться в Алькатрас – и если я немедленно не начну хорошо себя вести, меня посадят на ближайший Ноев ковчег, следующий туда. Но на сей раз было у нее в голосе что-то такое – какая-то убедительность, говорившая, что, не ровен час, она и правда это сделает. Седины у ма в волосах было больше, чем у нормальных людей до сорока, и мы оба знали, кто в этом виноват.

– Мам, да я даже не виноват, мам! Это все учителя, они тупые! Они все время нам проблемы создают, на каждом шагу.

С тех пор, как сломался голос, а по телу хошь не хошь полезли волосы, у меня завелась эта долбаная привычка: всякий раз, как надо было думать о серьезном, мысли сами дрейфовали в сторону чего-нибудь сального.

Вот и сейчас, когда мне полагалось смиренно сокрушаться над своими грехами, в голове играли старую фантазию насчет Надьи. Ту самую, где она с двумя гигантскими кубиками льда и в минималистичном костюме зайчика с длинными ушками и очками ночного видения, и…

– Эссо!!! – ма уже почти посинела. – Сначала тебе хватает дерзости красть мою почту, а теперь ты меня даже не слушаешь?

Стоит ма начать пользоваться литературными словами типа «дерзость» – пиши пропало, сейчас пойдет вразнос.

Она умолкла на секунду, чтобы найти абзац, на котором отвлеклась. Линзы у нее в очках толщиной сделали бы честь и телескопу, а семейный врач годами упрашивал пойти к окулисту – зрение-то портится, – но что он там у себя в кабинете может знать?

Ма поднесла бумагу поближе к правому глазу, набрала воздуху и ударилась в перечисление всех проступков, за которые в Пенни-Хилл полагался выговор (где-то половину их я благополучно совершил за семестр, да только меня не поймали).

– Эссо, – вздохнула она в завершение. – Я-то думала, мы с тобой это уже переросли!

И правда, этот же самый разговор уже имел место в конце прошлого года, когда меня отстранили от занятий. И обещания (с моей стороны) были те же, да. Не лезть в неприятности. Чтоб оценки стали получше. И я в целом тоже.

Но всякий раз, как я честно пытался не нарываться, всякий раз, как клялся маме, вот прямо от сердца, что буду хорошим, неприятности каким-то образом находили меня сами – ждали под дверью комнаты, как лиса с дохлой крысой в зубах. Если б ма знала хотя бы половину того, что мои кореша замышляли или вытворяли в школе, она бы меня на руках носила. Невозможно быть тем, чем она хочет меня видеть. Совсем. И в тех джунглях, куда я отправлялся каждое утро, ничьи советы не были бесполезнее и даже опаснее, чем ее.

А допрос меж тем шел своим чередом.

– Я так и не получила письмо с твоим первым выговором. Думаю, ты его спер, как планировал спереть сегодняшнее.

Вранье. Чистой воды вранье.

Она бы все равно не полезла на самое дно корзины с бельем на первом этаже, где скрывалось от нее понедельничное письмо. И вообще почта в Лондоне пропадает сплошь и рядом. Не пойман – не вор.

– Мам, я реально не знаю, где может быть это письмо. Ну давай я весь дом прочешу – вдруг оно завалилось куда-нибудь между…

– Я не вчера родилась! – письмо полетело на пол. – Пойми, наконец, дурья башка, если тебя исключат, то пошлют в Центр, в компанию ко всякому быдлу на втором этаже. Хочешь свою фотографию на стенде «Разыскиваются»? – Она перевела дух. – Знал бы ты, на какие жертвы я шла, чтобы у тебя была жизнь получше! Лучше, чем у меня! А ты все псу под хвост!

Псу под хвост. Сочно сказано. Я даже задумался, какого черта до сих пор стою тут и выслушиваю это все, когда у меня, можно сказать, вопрос жизни и смерти…

– Ма, мне вот реально не до этого. Ты просто не понимаешь. И даже не хочешь понять. Да я сдохну раньше, чем тебя переспорю.

Ма прижала ладонь ко рту, глаза над ней сделались большие-пребольшие. Нет, я предполагал, что перешел некие границы, но только сейчас, глядя на ее лицо, догадался, что, кажется, перемахнул их эдаким эффектным прыжком. Перед ма сейчас стоял призрак – вот прямо на моем месте стоял.

– Ты превращаешься в него! – она покачала головой, словно сама себе не веря. – С ума сойти, что я сама дала этому случиться.

У меня сильно заколотилось сердце.

– Превращаюсь в кого?

– Сам знаешь в кого, – отрезала она, сразу и зло, и жалостно. – И если ты не сумеешь разорвать этот замкнутый круг, никакой лучшей жизни я тебе обещать не могу.

Играем карту «мертвый папаша», так значит?

Стены вокруг как-то смазались, меня даже зашатало. Это было принципиально новое дно, даже для нее. Па умер еще до моего рождения, и когда я спрашивал про него ма, она либо врала, либо меняла тему, либо вообще молчала. И вот теперь ей хватило наглости сделать из него табличку «Не влезай, убьет» и сунуть мне под нос. Вот реально, она правда думала, что мне сейчас только это и надо услышать? А ей вообще интересно, что мне на самом деле надо?

– Да пошла ты на х..!

Слова вырвались сами собой. Неизвестно, кто из нас больше удивился – она или я. На улице или по телеку, я всегда ржал при виде белых ребят, посылающих своих предков, и вот на тебе – я сам кидаю в мать х-словом.

– Что ты сказал? – она подождала ответа, чисто так, для проформы.

Рука взлетела.

И отвесила мне оплеуху.

ХРЯСЬ!

Пощечина эхом раскатилась по всему общему коридору. Наверняка и до нижнего этажа долетела. Ма тяжело пыхтела, уставясь снизу вверх мне в бритый подбородок. Я глаза опускать не стал, и когда она собралась продолжить, отбил ее руку в сторону.

– Не-а! Я не буду больше этого терпеть! – гаркнул я, нависая над ней. – Ты меня вечно шпыняешь, вечно твердишь, что я делаю не так, смешиваешь с грязью! Ничего, что я сделал за всю свою долбаную жизнь, не было для тебя достаточно хорошо.

– Эссо, – она кашлянула, пытаясь добавить в голос хоть какой-то силы, – я запрещаю тебе так со мной разго…

– Да мне плевать! – перебил я. – Ты на себя в зеркало вообще смотрела? Что ты со своей жизнью сделала. Говоришь, я себя несерьезно веду, отметки плохие получаю? А кто из универа вылетел? Кто ни на одной работе удержаться не может? Ноешь, что я с головорезами якшаюсь, а между прочим, это из-за тебя мы живем в этой дыре!

У меня уже слезы по щекам градом катились, и срал я, что соседские девки все видят.