Текст книги "Избранное"

Памяти мамы

 
Всем людям на земле, кому за шестьдесят,
Так хочется вернуться в детство.
Но вот нельзя – билета нет назад,
А как же хочется у маминой груди согреться.
 
 
Как ленту жизни прокрутить назад,
Но не в кино, а вправду, в самом деле,
Чтоб снова мама крикнула во двор,
«Быстрее кушать, пирожки поспели!»
 
 
За этот зов сейчас бы отдал жизнь,
Но никогда его я не услышу снова,
Ведь нет тебя давно на свете – много лет,
И нет успокоительного маминого слова.
 
 
Пусть мать стара, пусть слабенька она,
Подумай, сын и дочь: пока она с тобою,
Ты можешь жить спокойно, радостно всегда,
Несокрушимая стена стоит там, за твоей спиною.
 
 
Ну, как насмешкой жизненной звучит…
Ну, почему не ценим в молодости счастье
Простого зова матери: «Иди домой!»
Забота материнская спасает от ненастья.
 
 
Чрез череду туманных, вдаль ушедших дней
Прямым укором и непоправимою ошибкой вижу,
Что иногда был холоден я к матери своей,
И что зовет меня домой, я больше не услышу.
 

05.07.2009

Жене

 
Романс – звучание твое так заставляет волноваться.
Гостиная и в полутьме, подсвеченной огнем,
Не замечают гости времени и продолжают наслаждаться.
В бессмертной музыке романса мы растворяемся вдвоем.
 
 
Рояля голос раздается сладкозвучный,
И трепет, и волненье сердца слышатся внутри,
Романс в нас будит чувства жизни предыдущей,
Которые, казалось бы, уснули, растворились где-то позади.
 
 
Вдруг запахи весны зимою возвратились,
И ветерком игривым веют в миг святой,
И словно вдруг в вишневый сад калитка отворилась,
За нею девушка в накидке кружевной.
 
 
И слов таких и нет, ну, нет их, без сомненья,
Очарование души словами невозможно описать,
То волшебство романса, то мгновенье,
Возможно только музыкой романса передать.
 
 
Звучи романс и в вечном одухотвореньи,
В усталом сердце слышу вновь и вновь,
Я Пушкина бессмертное стихотворенье,
В котором вечные слова: «и жизнь, и слезы, и любовь».
 

25.02.2010

Кончилась война. Феникс, возрожденный из пепла. Русская солдатка – год после войны. Австрия – Вена. Вот она русская женщина – Елена Алексеевна Орлова. «Ветераны» – песня, посвященная ее памяти, которую написал ее внук Георг Фингер.

Стихи о войне

Всем Павшим и Живым,

подарившим нам счастье жить

09.05.2010

Ф.Фингер

Случай

 
Москва, ноябрь, сорок пятый,
И холода, и голода года.
В тот долгожданный день военного парада
Я выбежал мальчишкой со двора.
 
 
От Белорусского до Пушкинской и далее,
До самого конца моей Тверской
Громады танков – Т-тридцать четыре —
Четыреста стволов рвались в последний бой.
 
 
Сегодня страшно невозможное представить,
Невероятный гром и дым, стоящий на Тверской,
Удушье газов, проработанной солярки,
И вдребезг окна от вибрации на мостовой.
 
 
И вдруг случилось – «Мамочка родная»!
Один танкист махнул перчаткою в руке.
И я сквозь скрежет, лязг металла пробираясь,
Услышал: «Лезь на танк ко мне»!
 
 
И я скользнул сквозь люк полуоткрытый,
Проник я в танк скользящею змеей,
И неожиданно танкист в проеме люка
Коснулся до щеки моей колючею щекой.
 
 
Я – безотцовщина, едва ли не заплакал,
Не мог себе позволить, я такой.
И в башне танка, холодом объятой,
Был обогрет отцовской, теплою рукой.
 
 
Громадины в броне при минус тридцать,
Покорно ждали. Вдруг – приказ отдан.
Движенье по Тверской и вниз на площадь,
Где ждал их маленький, ужасный «Великан».
 
 
И легендарный танк, проскрежетав брусчаткой,
Как будто рвался он в последний бой,
За каменным мостом с мальчишкою расстался,
И тот счастливый побежал домой.
 
 
В тот день так повезло и мне, и маме,
Ведь мог в тот день домой не прибежать,
Не удалось бы проскочить чекистов оцепленье,
В объятья смерти несмышленыш мог попасть.
 
 
Благодарю тебя, божественное провиденье,
За колосок расстреливали в десять лет тогда[5]5
  А. И. Солженицын. Архипелаг Гулаг.


[Закрыть],
Тебе спасибо, танк, что дымовой завесой
От верной смерти ты прикрыл и спас меня.
 
 
И до сих пор с трудом я понимаю,
Как перешел танкист смертельный тот предел.
По временам военным знал, что ожидает
Его немедленный и неминуемый расстрел.
 
 
Ведь сделал он непоправимую ошибку,
Что в танке невоенному быть разрешил,
И нарушенье тех времен военного устава,
Ему бы вождь народов не простил.
 
 
В глазах вождя я был бы террористом,
Я – враг – внедрился в танк, и, если рассудить,
Снарядом мог шмальнуть по мавзолею,
За это пулю в лоб я должен получить.
 
 
Всем сердцем я теперь танкиста понимаю,
Как исстрадался без семьи с военной он поры,
 
 
Он обнимал меня, как своего сынишку,
Как любящий отец, вернувшийся с войны.
 
 
А Бог велик – и русского героя
От сталинской расправы защитил.
И много раз он, раненый и обоженный,
Надеюсь я, счастливо жизнь прожил.
 
 
Прошли года – мне семьдесят четыре.
Одиннадцать годков тогда ведь было мне.
Но я и до сих пор с восторгом вспоминаю
Щеку мужскую – ту колючую, прижатую ко мне.
 

За что воевали. Берлин. 1945.

Предчувствие

ВОЕННЫЕ СТИХИ ГЕРОЯМ ВОЙНЫ

 
Село российское, глубинное, дороженька в пыли,
Речонка мелкая с пескариками на ленивых плесах,
Да срубы пятистенок – церковка вдали,
Березки беленькие на пригорках в длинных косах.
 
 
Полынь – трава дурманом в голову зашла,
И рыжие подсолнухи следят за солнцем,
Шумок с гумна – полуденная тишина,
Старушек головы в повязанных платках в оконцах.
 
 
Мальчишки заигрались тряпочным мячом,
И козы блеющие щиплют траву,
Деревня тихая залита солнечным лучом,
И сердце обливается душевною отрадой.
 
 
Большак. Большак – твой перекресток – весь в пыли,
Проезжею телегой взбаламучен,
И лес таинственный стоит вдали,
И сеном пахнущий овин над кручей.
 
 
Вот появился «Газик», вдруг остановясь,
И трое из морской пехоты появились,
Какая у морских с той деревенькой связь?
Похоже, адрес знали, взглядом зацепились.
 
 
Вот подошли к калитке, ко двору,
И к ним мужчина с женщиной из дома вышли,
И подошли к троим, поняв, что не к добру,
Молчали оба, погрузившись в мысли.
 
 
Стояли молча, по щеке пошла слеза,
Все трое сняли перед стариками бескозырки,
Уж не дождутся старые домой сынка,
И внука не дождутся, и его улыбки.
 
 
Проклятая война, затеянная ни про что,
Ты отнимаешь у людей все лучшее на свете,
Рыдают женщины и втихомолку – их мужья,
Уж не откроют в дом родной калитку дети.
 

22.02.2010

Атака

 
Эх, ночь перед атакой, это же – Шекспир!
Здесь драма в драме – сказано в квадрате,
Ракеты высверлили темноту до дыр,
На дне окопов в думы погруженные солдаты.
 
 
Тот, кто не брился и не целовался никогда,
В воспоминаниях, как с Лелькой на «сельпо» нацелил
Подушечку в полосочку, другого, как всегда.
Зачем же он тогда ее так долго клеил?
 
 
Другой, постарше, в муках боя ждёт,
Весь в думах о жене в квартире коммунальной,
Как там ребенок, и на что она живет,
Ничем не может ей помочь в той жизни дальней.
 
 
Другой весь ревностью измучился, не спит.
Как там невеста: иль верна, иль загуляет,
А вдруг к ней ночью хахалем, который на броне,
В письме она напишет – ничегошеньки не знает.
 
 
А как живет старушка-мать, и старенький отец,
Такие мысли многим в голову приходят.
Увидеть их в последний раз, хоть под конец,
Ведь жизни, может быть, последний час подходит.
 
 
Другой продумывает, как назавтра жизнь спасти,
Вместо себя другого жизнью расплатиться,
В глубокую воронку незаметно заползти,
И там до окончания атаки боя схорониться.
 
 
А есть такой – какому только порученье дать,
Он в голову твою залезет, и в дела и мысли.
В бою не вздумай повернуться вспять,
А то изменишь сталинской отчизне.
 
 
Хоть в каталажку – у него отца и мать,
Иль брата, иль сестру – он словом не вспомянет,
Хозяину лишь только приказать:
Христа вторично сам он на кресте распянет.
 
 
Вот так сидят, поникшие, и ждут.
А скоро тот проклятый бой – атака,
Когда же курево и водку подвезут,
Быть может, Бог спасет – пройдет все гладко.
 
 
А немцы – обстоятельный народ и не глупы,
Они не делают, как мы, все на авось с размашки,
Там доты, блиндажи и бруствера укреплены,
Из «шмайсеров» бьют пули без промашки.
 
 
Ведь если думы те солдатские объединить —
Вот и получится огромная Россия,
Интуитивно знают, нас не победить,
Что Нострадамус сотни лет назад
нам предсказал – Мессия.
 
 
Атака – искривленный рот,
всех страхов нарисована палитра.
В газетах сказка, что у нас наоборот,
Но если интендант нам подвезет не сто – пол-литра,
Тогда изображу я смельчака, по пьянке брошусь я на дот.
 
 
Атака, в рваном воздухе «Впе….ред!»
И служит в том бою ориентиром
Нам смертью огненной, строчащий пулемет,
И наша грудь в бою нам служит тылом.
 
 
Проклятая насмешка в жизни той,
Ведь вроде должен ты бежать от смерти-пулемета,
А ты, наоборот, твой выбор не простой,
Бежишь не ты один, а за тобой вся рота.
 
 
Атаки-боя ужаса словами описать нельзя,
Она ведь хаос, ад неописуемо-кромешный,
Разрывы мин, визгливый вой, убитые друзья,
Ты весь в грязи, в крови, но ведь еще живой, сердечный.
 
 
Высотку мы не взяли – случай подкачал,
Но это только маленькая передышка.
Высоцкий пулей без промашки в цель попал —
«Кому до ордена, ну, а кому – до вышки».
 
 
На одного лежат, разорванные, целыми кусками.
Здесь пять иль шесть мне дорогих ребят.
Не взяли мы высотку – ну, проклятую не взяли,
А был приказ, «мы за ценою не стояли», был откат.
 
 
В весеннем том леске, что под Москвою,
Я поднимаю бережно – волнения не утаю —
Быть может, эту каску, что была над головою
Того, кто с Лелькою спешил в сельпо, ну, а сейчас в раю.
 
 
Я, поднимая, не хочу ее смотреть-крутить,
Чтоб не увидеть маленькую Роковую дырку
Ту, без которой мог он жить и жить,
Прижавшись к Лелькину окну смешною носопыркой.
 
 
Ну, вот она на каске – вот она, пробивши сталь,
Убойной силою сразила этого мальчишку.
Он жизнь мне подарил, «и смертью смерть поправ»
И в горе я стою, оплакивая деревенского парнишку.
 

20.03.2009

Награда

 
Сейчас цветущий май, сорок шестой,
Я вижу на Тверской два смутных силуэта,
Но двигаются быстро, прямо на меня,
И не увеличиваются при этом.
 
 
Вот приближаются, и что же вижу я?
На маленьких фанерках там сидят обрубки.
Фанерки на подшипниках стоят.
Бинтами перевязаны и искалечены их руки.
 
 
Вот, как ракеты, приближаются они,
С асфальта фейерверком искры выбивая,
Здесь два солдатика, и наперегонки
На площадь Красную – зачем, не знаю.
 
 
И поравнялись, гимнастерки в орденах,
А на пилотках звездочки сияют,
И с удивлением прохожие глядят,
Зачем такие скорости, не понимают.
 
 
А что глядеть? Ведь юноши они,
Но только нету ног, обожжены войною,
Ведь все отдали Родине – все, что смогли,
Вот и затеяли перегонки между собою.
 
 
А там внизу метро, «Охотный ряд»,
И там знакомые мои на тех фанерках,
Вот два солдатика знакомые сидят,
И подаяние в пилотки им бросают редко.
 
 
Так редко, но не потому, что сердце не болит,
А просто денег нету у прохожих,
Ведь их самих давно от голода мутит,
И могут сами в обморок упасть, похоже.
 
 
Эх, играет гармоника родная,
«Разлюли» малину я пою.
И в пилотку падает копейка,
На которую по-нищенски я с мамою живу.
 
 
Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
Снизу вверх ты смотришь на меня.
Как же покалечило тебя, родимый,
Сверху вниз смотрю я на тебя.
 
 
Маленький автомобиль им Родина должна
И квартиру предоставить и без промедленья.
Но фанерку предложила им она
Ничего не сделала, при том без сожаленья.
 
 
Через год я встретил их опять – пропал,
В грязных гимнастерках орденов уж нету,
По нужде продали тем, кто и не воевал,
Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету
 
 
Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
Я присел на корточки перед судьбою.
И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
Разница в пять лет была у них со мною.
 
 
Это было в том сорок седьмом году
Через год случилось по-другому,
Там, в Москве, безногих и безруких собрали
И отправили их в дальнюю дорогу.
 
 
Эх, играй гармоника родная!
«Разлюли малину» я пою.
Нету ног – уж ничего не проиграю
На копейку от прохожего живу.
 
 
Нет теперь игры вперегонки – ну, нет.
Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия»,
Утопить всех этих нищих дураков,
Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.
 
 
Попрошайничать нельзя солдат,
Недостойно сталинской великой эры,
И пошли калечить судьбы искалеченных ребят,
Как всегда в России – как всегда без меры.
 
 
«Франца-Иозефа» промерзшая земля,
Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
Как одна там за другой взрывалася баржа,
И герои русские, наверно, в рай летели.
 
 
Помню я о тех героях позабытых,
До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
Отрыдали матери, оплакали убитых,
Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.
 
 
Может, попадёшь на этот берег,
И, услышав чаек, стонущих вдали,
С состраданием и в Бога Вере
Ты к земле с поклоном, плача, припади.
 

7.03.2009

Катюша

 
Война. Под утро в мерзлости земля и тишина.
Лишь воронье над костровищем каркает и реет.
Смотри, земля по кочкам кровью залита,
А это кровь солдат там на снегу видна и рдеет.
 
 
И что случилось с этой тишиной,
Ведь тишиною не была она когда-то.
В траншеях жизнь кипела тихой кутерьмой,
Вчера готовились к смертельной схватке там солдаты.
 
 
Вчера траншеи обходил тот приглушенный говорок,
Который всех солдат сопровождает перед боем,
То лязг затворов, звон от котелков и курева дымок,
Нередко прерываемый летящей мины воем.
 
 
Случилось. Интендантская порода не всегда щедра.
Конечно, курево, сто грамм всем выделяет перед боем.
Но здесь ошиблись – и за завтра приняли вчера,
Нам за день водочки доставили. Не перед боем.
 
 
Понятно, что развеселилась рота вся,
Ведь боевые сто – вдвойне. От всех разило перегаром.
За два часа мы выпили и выкурили все,
Чего не покурить и выпить, если все задаром.
 
 
Но все же интендант отъевшийся
потребность в водке не покрыл.
Хотя, какое счастье выпало солдатику на душу.
А на Руси как повелось – ты выпил, закурил,
А ну, давай-ка, запевай «Катюшу»!
 
 
От нас, примерно метров так в трехстах,
Немецкая траншея долбаная пролегала.
Нам слышалась оттуда по-немецки трескотня,
И просьба о «Катюше» – вайтерзинген – нас достала[6]6
  Вайтерзинген (нем.) – пойте дальше, еще.


[Закрыть].
 
 
Нарисовался шнапса, курева хороший шанс достать,
Кто не дурак и покурить, и выпить на халяву.
Парламентера стали быстро выбирать,
Чтобы попробовать немецкую отраву.
 
 
Парламентера выбрали, и Ванька побежал,
Сквозь мертвую пристрелянную зону,
Спиной своей себя от пули защищал,
И добежал, стервец, а то бы не было резону.
 
 
Наверно, немцам там он все растолковал,
Как проведем обмен и сколько раз исполним,
Конечно, жизнь свою он в ноль застраховал,
И белым флагом нам салютовал, довольный.
 
 
Ну, мы пятнадцать раз «Катюшу» голосили.
Доголосились до того, что голос наш пропал.
Зато напротив немцы так Ванюшу напоили, накормили,
Что без сознания на дно немецкого окопа он упал.
 
 
И немцы были тем концертом так довольны,
Как будто пел им Александровский военный хор.
Решили притащить в окоп к нам Ваньку,
Нельзя же немцу нарушать общественный наш договор.
 
 
Солдатики немецкие простые работяги были,
И совесть, и порядочность к другим были у них,
Они в мирных временах, да и в войну не позабыли,
Что Бог дает все блага не для них одних.
 
 
И в сереньком завьюженном рассвете, где-то в пять часов,
Два немца – нам ровесники, почти что дети,
Нагруженного шнапсом Ваньку потащили к нам в окоп,
Чтобы вернуться к бою на рассвете.
 
 
Светлело, промахнулись снайпера.
Туманом предрассветным в немцев не попали.
Господь на этот раз их сохранил тогда,
К своим живые невредимы добежали.
 
 
А в шесть утра закончилась для тех и тех война,
Любимым матерям и девочкам они не дописали,
В теченье часа самолеты всех отправили их в никуда,
Тротилом в тыщи килограмм окопы все с землей сравняли.
 
 
Прошли десятки лет – на этом месте я стою, грущу
Прислушиваюсь, может быть, раздастся песня о «Катюше».
Виновных и невиноватых в этом не ищу.
И боль, и сострадание, и слезы рвут мне душу.
 

18.03.2009

Последний бой

 
Я знаю, завтра будет первый в жизни бой,
А в памяти коров гоню я в полдень к водопою,
Я радуюсь тому, что дарит мне река
Своей прозрачною журчащею струею.
 
 
Я голый на коне на вороном сижу,
Он входит в воду, оступаясь, осторожно,
Он без узды – его свободен храп – он пьет.
И я с ним пью – восторга описать мне невозможно.
 
 
Сейчас сижу на дне осклизлого окопа,
А в голове воспоминаний целый рой.
Как предзакатной, духовитой, муравленной дорожкой
Гоню домой коров, а завтра будет бой.
 
 
Со скрипом открывается дворовая калитка,
Коровушка с мычанием проходит на подой,
И мать мне говорит с улыбкой:
«Сынок, поди-ка к ужину, лицо умой».
 
 
Очнулся. Ведь, наверное, напротив в вражеском окопе
Сидит такой же паренек, но враг собой,
И щупает рукой осклизлую стену окопа,
И вспоминает, как корову он когда-то гнал на водопой.
 
 
Сейчас, как в отражении зеркальном,
Он проверяет каску, как и я, над головой,
И шмайсера проводит дула смазку,
Как я свою винтовку смазываю в первый бой.
 
 
Он также, как и я, дорожкою знакомой
Немецкого опрятного и сытого села,
Кормилицу гонял к родному дому
И мать встречала на крыльце его, как мать моя.
 
 
Ведь я, как он, еще не брился и не целовался,
В деревне строго, ведь у нас закон такой.
Косил, пахал, учиться я старался,
Гонял коров, коней, овец на водопой.
 
 
В окопах тишина. Предсмертное оцепененье.
И каждый вспоминает, разговаривает сам с собой.
Я вспоминаю жизнь мою, сестру и маму,
Как я хочу обратно к ним домой.
 
 
И взвыла двухсторонняя артподготовка.
И началася, сволочь, в пять утра.
И в небо тыщи тонн земли, железа и осколков,
Взлетая, убивали наши жизни, не щадя.
 
 
Я посмотрел на дно окопа, в лужу
И не узнал себя: «Эх, мамонька моя!»
Вся голова была седая, снегом в стужу,
Я лет на двадцать постарел тогда.
 
 
Затем настала тишина. Но мертвая такая…
И в ней прорвался крик: «Вперед, ебена мать!
За танками бежать, не отставая!
Высотку впереди во чтобы то ни стало взять!»
 
 
А как возьмешь проклятую высотку?
Ни папирос не подвезли, ни по сто грамм.
А виноваты интенданты – крысы тыловые.
Хоть восемнадцать мне – за это жизни не отдам.
 
 
Попробуй-ка взберись по стенке склизкого окопа.
Ведь амуниции тебе не килограмм.
И пули свистом бруствер прошивают ловко,
И можно быстро тут отправиться ко всем чертям.
 
 
А первый раз – ведь это очень важно,
Ты в первый раз родился, и впервые полюбил.
Ты в первый бой мальчишкою собрался,
И, может, первый орден или смерть ты получил.
 
 
Хотелось не вперед – назад мне к матери бежать.
Но позади рассыпалися тараканьего толпою
Чекисты-смершевцы, ведь их не сосчитать,
И как бежать назад, куда их деть, они ведь не для боя.
 
 
И с тем парнишкой-немцем я столкнулся головой,
В его зрачках увидел зверя страшного – себя.
И на штыке моем повисло тело молодое,
Такое же, как было у меня.
 
 
И с удивленным криком он упал на землю,
И с удивленным стоном я упал туда,
Я не заметил пули, что попала в сердце,
И не заметил я, как он убил меня.
 
 
В далеких друг от друга тихих деревнях,
В закатных далях – солнце за дорогу,
Кормилицы идут домой, от радости мыча,
И обе матери встречают их у своего порога.
 
 
Но обе уж не встретят никогда детей своих,
Не приведет сыночков к ним дорога.
Не скажут им они: «Давайте вечерять,
Ведь вы устали, деточки, немного».
 

17.03.2009

Так было

 
О, поле русское, войною искалеченное поле,
Вчерашний страшный бой прошел здесь на передовой.
Горящих танков дым, для смерти тут раздолье:
Сырого мяса, крови запах, мин визгливый вой.
 
 
Сугробы в копоти, и наст пропитан кровью,
Еще недавно здесь божественная поля красота была.
Убитых восемьсот лежит, им нет надгробья,
Здесь вздыбленной земли молчанье, смерть свое взяла!
 
 
Смотри, сидят солдатики, сидят на бугорке,
Один в советской форме, с звездочкою на пилотке,
Другой в немецкой форме, он без шмайсера, с лопатою в руке,
И на двоих им «козья ножка»
из махры в вонючей из газет обертке.
 
 
И разговор на непонятных языках понятен им двоим,
С небес вот свалится работа не по нраву,
Хоть держатся, но страх им на двоих в подарочек один,
Увидеть рваные тела – для их души смертельную отраву.
 
 
По восемнадцать лет, и на сегодня, вроде бы, живые,
Сидят, беседуют, как с одного двора свои,
До завтра время есть. Вам выпить бы да закурить, родные,
Ведь завтра в бой, а завтра вы – заклятые враги.
 
 
Проблема тут одна, переплелись убитые руками и ногами:
Вчера прошел здесь рукопашный беспощадный бой,
Вцепились в горло другу друг в отчаянье зубами,
И в схватке так сплелись, хоть волком вой.
 
 
Читатель дорогой, я сердцем не солгу, я в лирику сейчас.
Я славу пропою ста граммам, папиросам,
Которые, как воздух, были нам нужны подчас.
«Вот как бы только их достать?» —
мы постоянно мучились вопросом.
 
 
Попробуй обойтись, чтоб перед смертью не курить,
Попробуй обойтись, перед костлявой спиртика не выпить,
Ты в бой пойдешь с душою голой, будешь волком выть,
И, думаю, почти наверняка в бою тебе не выжить.
 
 
Тот не мужик, кто хвастает перед женой:
«Я не курю, не пью! Ты ценишь? Понимаешь?»
Не любит никого такой мужик, а любит свой «живот»,
За жалкую душонку он свою переживает.
 
 
Я тоже не сторонник алкоголя, папирос,
Хотя всю жизнь мою отлично понимаю
Тот библии закон бессмертный, я до этого дорос:
«В короткой жизни делай все по мере» – это крепко знаю.
 
 
Ползу я на строчащий дзота пулемет,
Своею грудью я, как тылом, защищаюсь,
Дымок от папиросы, как живой, мне греет рот,
А спирт внутри меня от страха защищает.
 
 
Я не один, как троица, втроем,
Даст Бог, я знаю, вместе мы гранатой амбразуру забросаем,
Втроем полегче справиться с свинцовым тем огнем,
Мы победим проклятых, не погибнем, знаем.
 
 
А что на поле? Все окоченело на морозе,
Ни разогнуть, ни оторвать уже нельзя.
А вон там танк горящий —
отогреть да разогнуть им руки-ноги
Не положить в могилу их в объятьях – не друзья.
 
 
Известно, мертвые «не имут сраму»,
Они равны теперь во всем и навсегда,
Он, мертвый, все простит, не сделает скандала:
«Давай, отогревай, сжигай на танке, коль пришла беда».
 
 
И так по всей России-матушке родимой
Во времена войны на поле брани раздавались голоса:
«Эй, Фриц, тут твой лежит, на бляхе Конрад имя!»
«Иван, а твой лежит «без бляха-имени и голова».
 
 
Таинственная сень могильных обомшелых плит
Страданья миллионов под собой скрывает,
И шепот листьев в тишине кладбищенской струит,
Березка нежная, склонившись, веточкой качает.
 

01.09.2009