Текст книги "Пятая печать"

– Все верно, брат, так и есть. Зато к именам нашим не пристанет никакой грязи. Мы, конечно, великих дел не свершим, и в учебниках истории про нас – черт возьми! – не напишут, но и злом никто не помянет. И это правильно. А придет время… покинем сей мир и мы… таков порядок вещей. Согласны со мной, мастер Дюрица?

– Разумеется, – зевая, ответил Дюрица и взял стакан.

Подняли стаканы и остальные.

– Вот такие мы люди, любезный гость, – повернулся дружище Бела к фотографу. – Ну, будем здоровы! За вас, дорогой… простите, как вас?

Фотограф, моргая, поднял глаза на хозяина трактира.

– Кесеи, – сказал он, – Карой Кесеи.

– Очень приятно, – кивнул трактирщик.

Все пожали друг другу руки и осушили стаканы. Фотограф откашлялся, вытер губы и заговорил, часто моргая и все так же смущенно барабаня пальцами по столу:

– Вообще-то… если позволите… Должен заметить, что нет ничего плохого, если человек озабочен не только желудком и тем, чтобы заиметь свой домик. Там, в глубине души, у него живет мечта, чтобы не только ему, но и всем людям на земле было хорошо, и он неустанно ломает голову, как бы достичь этого состояния. Он думает об этом, гуляя по улице, возвращаясь домой. И даже перед сном продолжает думать: как бы все это устроить, что должны люди предпринять? А потом, когда ему кажется, что решение, как помочь человечеству, найдено, у него, как вы понимаете, возникает желание, чтобы его услышали и все, до чего он додумался, стало реальностью.

Он склонил голову и принялся теребить кромку скатерти:

– В общем, я хочу сказать, что… человек иногда готов даже жизнью своей пожертвовать ради того, чтобы не только ему было хорошо, но чтобы осуществилась его мечта о благе всего человечества.

Часовщик вскинул брови и произнес:

– Тю-ю.

Фотограф взглянул на него:

– Что вы хотели сказать?

– Ничего, – откидываясь на стуле, ответил Дюрица и принялся изучать потолок.

– А у меня, знаете ли, – сказал хозяин трактира, – всегда было желание развести где-нибудь такой же сад, как во Франции возле одного большого дворца. Его называют Версалем, там еще мир заключали. Подростком я как-то работал у одного барина подручным садовника. Вот кто мастер-то был. Два года я отработал при нем и, надо сказать, не жалею. Он рассказывал мне про этот дворец и про тамошние сады. Показывал фотографии. Одних только розовых кустов там постоянно выращивали девяносто тысяч. То был не обычный парк, но ансамбль из садов и парка, то есть сперва от дворца идут правильные ряды клумб, деревьев, кустарников да пруды, фонтаны и все такое, и только потом уже – настоящий пейзажный парк, роскошный, в английском стиле, с беседками, мостиками из неотесанных бревен – ну, все как у наших князей Эстерхази. Так вот я, представьте себе, принял такое решение: ни за что не умру, пока не сотворю такое же чудо и пока не увижу своими глазами тот сад в Версале. Ну и что из этого вышло? Ничего. А ведь это было мое единственное истинное желание. Но я уже позабыл о нем – пропадай оно пропадом. Что я теперь могу? Я так понимаю: если за то, чтобы сад тот увидеть да потом у нас дома устроить такой же, пришлось бы совестью поступиться, я отказался бы. Для какого-нибудь магната исполнить такое желание – все равно что мне шаг до стойки ступить, но уж лучше все пусть остается как есть, лишь бы не проклинали меня потом и чтобы за жизнь свою не дрожать, мало ли кто на мое место позарится, так что и сон потеряешь. Да провались оно все к чертям, спокойный сон мне дороже.

– Так, как есть, оно всегда лучше, – подхватил столяр. – Хорош бы я был, если б глядел на людей из окна машины, как они суетятся на улице, и не было бы мне до них никакого дела. Чего уж хорошего. Вы правы, господин Кирай.

– Вы можете надо мной смеяться, – сказал трактирщик, – но признаюсь вам откровенно: бедность не радость, конечно, но меня успокаивает, когда я такой, как все, и делаю то же, что остальные. Это как в теплой воде плескаться – такое же чувство. Довелось мне однажды с супругой отправиться в кинотеатр «Форум», ну, вы знаете, место приличное, там обычно премьеры показывают. Не помню уж, какой шел фильм, но подходящих билетов нам не досталось, оставались только самые дорогие. Что ж, говорю, пойдем. Оказались мы среди элегантной публики, на самых роскошных местах. Ну, скажу вам, так отвратительно мне никогда еще не было. И откуда только такие чудаки берутся? Хотите верьте, хотите нет, они даже смеялись не в тех местах, где смеялись другие. Когда нас с женой разбирал смех, они начинали шикать, а в перерыве глядели на нас с таким презрением, что мы потом уже и дохнуть боялись. Так всю картину и просидели не шелохнувшись, не знали, что может им не понравиться. У меня воротник от пота намок. Черт поймет, что за люди такие.

Швунг воздел кверху палец:

– А я так скажу, господа: не надо ими вообще интересоваться.

– Да ведь беда не в том, что мы ими интересуемся, – возразил дружище Бела. – Мы, может, плевать хотели на них с высокой колокольни. Беда в том, что это они вечно нас достают. Когда надо и когда не надо. То одно делай, то другое, плати государству за это, плати за то, встань сюда, встань туда, а теперь иди воевать, потому что мы тут великое дело задумали, которого тебе не понять, ты ведь даже не знаешь, когда надо в кино смеяться; а то скажут, на крестный ход иди, то флаг на доме повесь, то сними флаг, то хлеб получай по талонам, то вдобавок еще и жир, то скажут, верь мне, а потом – верь главарю другой партии, которого премьер-министром назначили… как будто ты попка. Или петрушка на ниточках.

Ковач улыбнулся:

– Это, друг Бела, надо как град принимать. Он идет, когда ему вздумается, – ничего супротив него не поделаешь! Так уж заведено с тех пор, как мир стоит. Побьет человека градом, а он отряхнется, будто собака, и дальше пойдет. Других вариантов нету.

– Ну, можно еще попытаться головой стену пробить, – заметил книжный агент. – Но если коротко, то мир представляет собой огромную армию. В ней – миллионы простых солдат, над ними сотни тысяч дуболомов – старшин и сержантов. Выше стоят офицеры, десятки тысяч, которые объясняют тупым сержантам, что им следует делать. Затем – несколько сот генералов да несколько маршалов. А выше всех – верховный главнокомандующий, фельдмаршал, генералиссимус или как там еще… званий они себе напридумывали – в каждой стране свое. Так уж устроен мир. Ну и что в этом мире вы можете сделать? Вот вы, например, – он повернулся к фотографу: – Будучи рядовым, что можете в такой армии? Единственное, что вы можете, так это заткнуться и выполнять, что велит вам сержант или старшина. Не забудьте, общаться с вами будет не генерал – еще чего! – а сержант или даже ефрейтор. Ничего вы не сможете. Но секундочку. Погодите. Вы думаете, что раз старшина допекает вас и на правах младшего командира может выудить из котла мозговую косточку, то его положение легче вашего? Заблуждаетесь! Он ведь тоже делает только то, что приказывают офицеры. Ну а что эти офицеры, которые им командуют, позвольте спросить? Если они едят на белой скатерти и не там, где лопают рядовые, если у них на мундирах болтаются аксельбанты, то от этого их положение лучше вашего? Ничуть не бывало. Тоже ведь делают только то, что генерал прикажет. Чем они от вас отличаются? Вся и разница, что вами сверхсрочник командует, а ими генерал. Что с того? Каждый делает что приказано. Покорно благодарю за такое отличие.

– Но кое-какое отличие все же есть, – возразил Ковач, – когда генерал приказывает, это дело другое.

– Почему же, папаша? Не понимаю.

– Все так, как господин Кирай нам говорит, – поддержал Швунга дружище Бела. – Я бы добавил, что рядовой-то оказывается даже умнее, он ведь как рассуждает: я сошка мелкая, что старшина или другой сверхсрочник прикажет, то я и делаю. А этот офицер несчастный или генерал тот же, поди, думает мудрой своей головой, будто он на особом счету. Потому что приказ «шагом марш!» ему отдают иногда доверительным тоном. Смех и только! Как будто хоть что-то меняется оттого, что порой ему дозволяется вякнуть, хотя, правда, только вполголоса. Он думает, раз командует нижестоящими, то сверху уже не выглядит таким же ничтожеством, каким сам считает рядовых да сержантов?

Швунг кивнул:

– Все верно, дружище Бела. Я вижу, вы поняли, о чем разговор. А теперь представьте себе генералов да маршалов. Вы думаете, они в другом положении? С виду, конечно, они хоть куда – и спереди, и с боков увешаны разными прибамбасами да фитюльками. И выряжены как шуты гороховые. А только все это фикция. И они без приказа не пикнут. Но каждый из них думает, что он пуп земли и светильник разума. Вашему статскому советнику тоже ведь дозволяется только то, что велит министр, вице-губернатору – то, что велит губернатор, а губернатору – то, что прикажет премьер. Замечательная картина, скажу я вам. Но тогда уж я, рассудив по совести, скажу то же самое, что весьма разумно говорит себе рядовой солдат: мол, мое дело маленькое и не я пуп земли…

Столяр Ковач задумчиво кивнул.

– Истинно так. Не правда ли, все очень просто? – повернулся он к Дюрице.

– А то и проще, – сказал часовщик и, упершись спиной в спинку стула, приподнял одну ягодицу и звучно выпустил газы.

Кирай, уже поднявший руку в протестующем жесте, застыл в неподвижности. Фотограф повернулся ухом к часовщику.

– Господин Дюрица, – покраснев, сказал книжный агент.

– Я весь внимание, – откликнулся часовщик.

– Господин Дюрица, – повторил Кирай.

Хозяин трактира, опустив голову, ухмыльнулся. Ковач, хлопая глазами, уставился сначала на Дюрицу, потом – на Кирая.

– Я не желаю больше это терпеть, – воскликнул книжный агент. – Как можно сидеть за одним столом с таким человеком!

– А в чем дело? Вы поступаете с газами как-то иначе? – невозмутимо посмотрел на него Дюрица. – В петлицу вставляете? Или в карман прячете?

– Хоть теперь помолчали бы, – ударил по столу ладонью Кирай.

– А вы, пока тут сидите, не делали ничего подобного? Вы это хотите сказать? – спросил часовщик.

– Ну это уж слишком. Я протестую!

Ковач уставился в стол.

– Вы очень хорошо знаете, господин Дюрица, – сказал он, – что я уважаю вас. Но нельзя ли избавить нас от таких вещей?

Хозяин трактира тихо заметил:

– Могли бы уже и привыкнуть.

– К эт-тому н-невозможно п-привыкнуть, – от волнения стал заикаться Кирай, а затем обратился к фотографу: – Прошу вас, забудьте об этой… непозволительной выходке.

Он замолчал, теребя воротник пиджака. Затем, выпятив подбородок и покрутив головой, подтянул галстук и, чуть понизив голос, вновь обратился к часовщику:

– Ну честное слово, ведете себя как шкодливый мальчишка. Имейте хотя бы немного такта, если уж не имеете ничего другого. Мы хотим одного, чтобы вы считались с себе подобными. Неужто трудно понять?

– Продолжайте, пожалуйста, на чем вы остановились, господин Кирай, – попросил дружище Бела.

– Человек не затем садится беседовать с друзьями, – сказал Швунг, вздернув плечи и резко их опустив, – чтобы кто-то таким вот свинством… Эх…

Он потряс головой и обернулся к хозяину трактира:

– Что вы сказали, дружище Бела?

– Вы про армию не закончили.

– Мне к сказанному добавить нечего.

– Все именно так, как вы нам представили.

– Я просто пришел к заключению, что если мир устроен наподобие армии, где только последние идиоты верят, будто они могут действовать по собственному разумению, то в таком мире надо вести себя соответствующим образом. Много ли проку в том, когда рядовой попрет против приказа? Так не бывает. Помнится, как-то раз за четверть часа до увольнения сержант приказал мне вымыть загаженный кем-то клозет. Я возразил ему, мол, гадил не я и вообще наше отделение пользуется другой уборной, так он заставил меня вымыть все сортиры на двух этажах – и это в воскресенье после обеда, когда у меня увольнительная в кармане. А вдобавок составил рапорт, будто во время доклада об окончании уборки мое лицо выражало угрозу. Офицеру, вызвавшему меня, я объяснил, что со мной обошлись несправедливо, но тот заявил, что не позволит очернять армию, и отправил меня на гауптвахту. После этой истории я стал в нашей роте чучелом для битья, и не было подлости, которую надо мной не учинили бы. Ну и скажите, а в мире разве не так все устроено? Открыл рот – и ты уже без вины виноватый. Козел отпущения. Кто угодно может над тобой измываться. Одно слово поперек сказал, и тебе уже не дадут спуску, всю жизнь будешь, образно выражаясь, драить все на свете клозеты.

– А помните, что за история со мной на прошлое Рождество приключилась? – спросил столяр. – Про женщину и про то, как меня не прокатили на автомобиле?

Хозяин поднял бутыль и взглянул на фотографа:

– Это стоит послушать, сударь.

– Как раз в тему нашего разговора, – добавил книжный агент.

Столяр подтянул стул поближе к столу:

– За день до сочельника был я у своей сестры, в квартале Векерле. Подарок крестнику своему отвозил. И на обратном пути решил заглянуть за какой-то надобностью к одному приятелю столяру на улице Барош. Иду по Большому бульвару и вижу, как в боковой улочке двое верзил к женщине пристают. Еще не стемнело, так что видно было, как они ее к стенке прижали и насильничают, бедняжка кричать хотела, но они ей зажали рот и юбку уже разодрали под короткой шубейкой. Я – туда, в чем дело, спрашиваю. Один из них отвечает, вали, мол, отсюда подобру-поздорову. Ну, я бросаюсь к ним, чтобы отбить у них несчастную. Они, понятно, меня лупцуют, но я спуску им не даю. «Хулиганы, – кричу, – я покажу вам, как к женщинам приставать». И колошмачу их что есть мочи. И тут возле тротуара тормозит шикарный автомобиль, откуда выпрыгивает еще один здоровяк – и цап, в машину меня, а за мной и ту женщину. «Да заткнись же ты, идиот», – вопит один из них, а другой так врезал мне по зубам, что я еле очухался.

– Каждому свой сортир достается, – вставил Кирай.

– Короче говоря, – продолжал Ковач, – доставили меня в участок, потому как дамочка была то ли карманницей, то ли домушницей, в общем, та еще птица, а эти здоровяки были сыщики из полиции, которые в том переулке ее и зацапали! «Какого дьявола вы не в свои дела встреваете, дурень вы этакий? – спрашивает меня потом детектив, тот, который мне по зубам врезал. – Вас не касается – вы и не суйтесь!» Вот ведь как. А меня-то учили – и в бойскаутах, и в церковной общине, везде, – что надо всегда приходить на помощь людям. И что ж это получается? Как я должен вести себя после этого?

– Очень просто, – сказал книжный агент. – Как в армии. Не спрашивают – молчи.

– Я согласен с тем, что говорил тут дружище Бела, – кивнул Ковач. – Против мира не попрешь, велят вылизать начисто пол, надо вылизать – и дело с концом. Рядовой – сошка мелкая. Ничего не видел, ничего не слышал. Вот такая у нашего брата должна быть заповедь. Ну а что мы при этом думаем, никого не касается, тут мы сами себе хозяева. Пусть хоть это нам остается. Разве не так?

Фотограф разгладил перед собой скатерть и, обводя указательным пальцем узоры, заговорил:

– А я все же так скажу, – и он вновь покраснел, как краснел всякий раз, вступая в разговор. – Скажу так: даже если вы в сотый раз с таким делом столкнетесь, надо и в сотый раз вмешаться! Это, если угодно, человеческий долг. И если мы уклонимся – то как же нам себя уважать?

– О-хо-хо, – вздохнул Кирай. – Отчаянный вы человек, однако.

Ковач повернулся к часовщику:

– А вы что на это скажете, господин Дюрица?

– Меня удивляет, – ответил Дюрица, – как это у вас от скуки скулы не сводит.

Кирай поднял стакан.

– Ну, конечно, конечно. Если бы мы разговаривали о девочках нежного возраста, господин часовых дел мастер не состроил бы такую кислую мину.

– Вы полагаете? – поднял на него глаза Дюрица.

– Полагаю, мой дорогой друг.

Дюрица повернулся к Ковачу и предостерегающе поднял указательный палец:

– Сторонитесь людей, которые называют вас дорогим другом. Это люди неискренние и двуличные.

– Да, я так полагаю, – повторил книжный агент. – И если у вас еще есть хоть капля совести, сию же минуту выбросьте эту гадость, которую вы держите в руках, иначе я вынужден буду покинуть вас.

За разговором Дюрица достал из нагрудного кармана мундштук и, дунув в него раз-другой, принялся не спеша вправлять в него сигарету. Мундштучок был невзрачный, изготовленный из картона и наконечника являвшего собой отрезок стержня птичьего пера, – подобного рода изделия продаются в табачной лавке за пару филлеров; в отличие от других мундштуков этот практичен: его можно выбросить после нескольких сигарет – еще до того, как провоняет бумажник или карман. Когда Дюрица продул свой мундштук, в помещении распространилась умопомрачительная табачная вонь. Мундштук был явно старый, хотя внимательный взгляд мог заметить на нем следы заботливой чистки.

– Вам и это не нравится? – сонно взглянул на Кирая Дюрица и, слегка подвернув, вставил сигарету в мундштук.

– Как это вообще возможно, чтобы человек с приличным заработком покупал подобную мерзость? Объясните мне наконец.

– Могу вам одно сказать: не нравится – отвернитесь. Какое вам дело до этого?

Он бросил на Кирая иронический взгляд и добавил:

– Так что вы хотели, любезный?

– Поступайте как знаете, – повернулся на стуле книжный агент и взял из хозяйской пачки сигарету «Дарлинг».

– Разрешите, дружище Бела?

– Да, конечно. Угощайтесь! Все угощайтесь, – предложил хозяин трактира собравшимся. – А что касается мундштука господина Дюрицы, то я, право, не знаю, что и сказать.

– Ладно бы еще из вишневого дерева был или из янтаря. Но всю жизнь пользоваться такой дрянью! Ну и вкус у вас, черт возьми. Порвите да выбросьте вы его, и воздаст вам Господь. Я завтра же принесу вам взамен янтарный мундштук, видит Бог, принесу, только избавьтесь от этой мерзости ради всего святого.

– Пощадите своего друга, маэстро, – заметил хозяин трактира. – Уж не хотите ли вы и впрямь до конца дней своих курить через этот мундштук?

Дюрица вскинул брови, скорчил говорившему насмешливую, но незлую гримасу и с поразительной точностью спародировал Швунга:

– А что, если в самом деле хочу? Однако, чтобы доставить удовольствие вашему дорогому эйропейскому другу, клятвенно обещаю на смертном одре разорвать эту штуковину на куски. – Он указал на мундштук и, продолжая пародировать книжного агента, вопросил: – Вы довольны, мой дорогой друг?

Все, кроме Кирая, рассмеялись. Да фотограф сидел, все так же погруженный в какие-то размышления, и на его худом, бледном лице по-прежнему проступал румянец.

Дюрица закурил. Сонливость как будто пропала с его лица. Взгляд, однако, оставался ленивым, как и движения, что стало заметно, когда он подался вперед. Не приглашая других, он осушил свой стакан, не спеша поставил его на стол и обратился к столяру:

– Итак… Что я обо всем этом думаю? Вы об этом хотели спросить, сударь мой?

– Да, да, – с готовностью кивнул Ковач.

– Я думаю, было бы неплохо, если бы дружище Бела подал нам еще вина. Лично я хотел бы закончить вечер, как обычно, вином с содовой – большим шпритцером, если дружище Бела ничего не имеет против.

Дружище Бела поднялся. Собрал пустые стаканы и выжидающе посмотрел на фотографа, у которого оставалось еще немного вина на донышке.

– Так у вас, значит, будет сегодня отменный ужин, господин Кирай, – сказал столяр, отгоняя от себя дым «Дарлинга». – Только вы не закончили о том, как будете готовить грудинку. Сами готовите или жена?

– Разумеется, готовлю я, в точности так, как я начал рассказывать. Стало быть, когда шпиговка закончена, мы берем некоторое нужное количество начинки, ибо мы ведь готовим фаршированную грудинку. Точнее, сперва нам нужно начинку сию приготовить.

Фотограф накрыл свой стакан ладонью:

– Благодарствую. Вы были очень любезны, пригласив меня к вашему столу, но я, пожалуй, пойду, только вот докурю сигарету. Право, мне было очень приятно.

– Не стоит благодарности, – сказал дружище Бела и, потерев затекшие ноги, направился к стойке – приготовить традиционный большой шпритцер для всей компании.

Читатель уже, видимо, догадался, что, несмотря на учтивые обращения вроде «господин Ковач», «сударь», «мой дорогой друг», несмотря на частые и разнообразные формулы вежливости, как то «с вашего позволения», «хотелось бы обратить ваше внимание» и так далее, – словом, несмотря на все это, перед нами компания, где все давным-давно знакомы. А зная психологию людей того склада, о которых рассказывается в нашей истории, зная привычки их и капризы, мы можем понять, что за их поведением на самом деле скрываются компанейский дух, любовь и взаимное уважение. Подобный стиль, со всеми его банальностями, для постороннего уха, может быть, смехотворными, в определенном общественном слое абсолютно обычен. Если бы нам представился случай сопровождать Кирая во время визита к его другу, столяру Ковачу, мы могли бы услышать, как он приветствует хозяйку дома: «О-о, целую ручки, милостивая сударыня, позвольте мне приложиться к вашей прелестной лапке!» На что женщина в ответ: «Ах, господин Кирай! Легки на помине! Какое счастье вас видеть!» И самое интересное, что все эти словеса произносятся полушутливым тоном. Из чего можно сделать вывод, что мы имеем дело не с чем иным, как с целомудренным и вместе ироническим подражанием «диктуемой свыше» культурной норме. Причем поведение это столь обязательно, что пренебрегать им или просто не владеть его формами – значит носить на себе нестираемое клеймо чужака. Все это мы отметили для того лишь, чтобы укрепить читателя в том уже, несомненно, сложившемся по ходу повествования мнении, что перед ним – достойные горожане, исполненные взаимного уважения и готовые делиться друг с другом своими радостями и бедами, того рода люди, с какими читатель имел возможность и счастье познакомиться в бесчисленных литературных творениях. Но можно ли сказать о каком-либо человеке, что мы знаем его досконально? И, раз уж заговорили, добавим: пожалуй, не существует людей менее свободных и более связанных по рукам и ногам, чем писатель. Он не может идти на уступки в вопросах правдивости, не рискуя изменить самому себе. И если мы будем и дальше следить за беседой нескольких человек, как следили до этого, то целью нашей будет все та же (как выяснится в конце – совершенно необходимая) правда жизни.

– Так вот, приготовление начинки – дело столь же важное, как и шпиговка, – продолжал книжный агент. – Не знаю, как там другие – ведь сколько домов, столько обычаев, – а я поступаю так: первым делом беру белый хлеб, яйца, жир, зеленушку-петрушку и все такое, но самое главное – дальше. Попробуйте как-нибудь, господин Ковач. Дальше берем зимнюю салями, мелко нарезаем, но совсем-совсем мелко, чуть ли не растираем ее. Понимаете? Зимнюю салями. Именно так, как я говорю. Вам и в голову такое не приходило, не так ли?

Тем временем к столу вернулся изготовивший шпритцер трактирщик и, усаживаясь, подтолкнул столяра локтем.

– А чеснока уважаемый господин добавил? – кивнул он в сторону Кирая.

– Добавил, дружище, как же без чеснока. Даже больше, чем вы полагаете.

– Ну зачем же больше? Нужно класть ровно столько, сколько необходимо. Верно, господин Ковач?

– А я от души положил, лишь бы вам угодить, господин разумник.

Ковач обратился к хозяину трактира:

– Вы салями кладете в начинку?

– Вы что, шутите?

– А я, представьте, кладу. Как вам это? – спросил книжный агент. – Вам не нравится?

– А конской колбаски грешным делом не добавляете? Или зельца? А может быть, камамбера?

– Не добавляю. А вот мелко нарезанную, измельченную салями кладу. Вы знаете, как это вкусно? Пробовали когда-нибудь? Если нет, то надо не возражать, мой дорогой друг, а ценить советы более искушенных людей.

– Так что вы делаете с камамбером?

– Он говорил о салями, – вмешался Ковач.

– Ах да… Ну тогда с салями?

– Измельчив, кладу в начинку. Разминаю вместе с белым хлебом и вареным яйцом. Понимаете?

– Оно, может, не так уж и плохо, – заметил Ковач.

Швунг потянулся за стаканом, и взгляд его упал на Дюрицу.

– Нет, вы полюбуйтесь! – вскричал он, ставя стакан обратно на стол. – Вы полюбуйтесь на этого… на этого…

Часовщик покачивался, откинувшись на спинку стула, щурил глаза и смеялся.

– Чему вы радуетесь опять? – спросил книжный агент. – Ангела увидали или другое что нашло? У вас мог бы сам сатана поучиться, если бы увидал теперь вашу физиономию. Что вы ухмыляетесь, скажите на милость?

Дюрица, покачавшись на стуле, спросил:

– А что, нельзя?

– Почему же нельзя. Даже четвероногие могут радоваться, я видел… Висели на решетке и радовались собственным хвостам!

– А вы стояли рядом и наслаждались зрелищем, потому что на более серьезное дело у вас ума не хватает.

Качнувшись на стуле вперед, он продолжал:

– Впрочем, если вам так уж интересно, могу сказать: мне пришло кое-что на ум, вот я и обрадовался. К вам это тоже имеет некоторое отношение. Ответьте мне на вопрос: что вам больше нравится – топинамбур или фаршированная телятина?

Фотограф хотел было подняться и уже положил ладони на край стола, но Дюрица остановил его:

– Прошу вас, останьтесь еще ненадолго.

Он жестом остановил его, после чего удивленный фотограф вновь опустился на место.

– Останьтесь, я вас не задержу, – повторил часовщик и снова обратился к Швунгу:

– Я сказал «топинамбур». Вам известно, что это такое?

Книжный агент недоверчиво посмотрел на него, потом на других и недоуменно пожал плечами.

– Топинамбур? – заговорил столяр. – Это такие клубни, навроде картофеля. Вы не знали, господин Кирай?

– Что значит «не знал»? Вы думаете, только вы знаете?

– Я спросил, – настаивал Дюрица, – что вы любите больше: топинамбур или фаршированную телятину?

– Вы лучше с малолетками развлекайтесь, – осклабился книжный агент.

– Так все же, что вы любите больше?

– Ну вот что, – передернул Кирай плечами, – этот овощ я оставляю вам.

– Так значит, телятину?

– Ну допустим, телятину! Теперь вы довольны?

Дюрица строго посмотрел на него:

– Только серьезно, прошу вас.

– Да скажите ему: мол, больше всего телячью грудинку люблю, – подсказал трактирщик.

– Телячью грудинку, – на этот раз искренне признался книжный агент и растерянно посмотрел на серьезное лицо часовщика.

– Верно! Благодарю вас! – воскликнул Дюрица и, откачнувшись на стуле, стал разглядывать потолок.

Кирай в недоумении обвел взглядом остальных, потом поднял руку и поднес ее к виску.

– Ку-ку?

– О-хо-хо! – покачал головой дружище Бела и ухмыльнулся.

– А над чем вы теперь раздумываете, глядючи в потолок? – обратился Кирай к часовщику.

– Я раздумываю над тем, – отвечал тот прищурившись, – кем мне быть: Томоцеускакатити или Дюдю?

Книжный агент так и замер с открытым ртом. А потом сказал:

– Ах, ну да. Гм… Понятно… Ну наконец-то пошел недвусмысленный разговор! Я всегда говорил, что вы умеете выражаться по существу, только с вами надо иметь терпение и нельзя раздражать вас. Ну, что вы на это скажете?