Текст книги "Пятая печать"

Ференц Шанта
Пятая печать

Ибо, проходя и осматривая ваши святыни, я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам.

Речь апостола Павла в афинском Ареопаге. Деян. 17:23

Sánta Ferenc

AZ ÖTÖDIK PECSÉT

© Ferenc Sánta, 1963

Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2023

Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»

© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Синдбад», 2023

1

Холод стоял собачий и – что редко бывает – сопровождался густым, почти непроглядным туманом. Зато в трактире было жарко, и хозяин пребывал в добром расположении духа.

– Следующая бутылочка, господа, за счет заведения, – объявил он, поднявшись из-за стола во весь свой огромный рост.

– Мы не прочь, сделайте одолжение, – откликнулся круглоголовый агент по продаже книг, господин Швунг[1]1
  В разговорном венг.: размах, лихость (от нем. Schwung). – Здесь и далее – прим. пер.


[Закрыть], как прозвали его в округе. И прозвали не почему-либо, а по той причине, что был он на удивление легок на ногу и заворачивал за угол всегда так стремительно, что не приведи господь оказаться у него на пути. – Это мы с удовольствием, – сказал он и, вытащив из кармана носовой платок, отер взмокший лоб.

– Да вы бы сняли пальто, – взглянул на него столяр, человек необычайно высокий, которому иногда даже говорили: «Вам бы в маляры податься! Не трудно вам при таком росте над верстаком горбатиться?» На что тот обычно отвечал, мол, матушка запродала его в это ремесло за шестьдесят крон, а иначе осталась бы без приданого, куда ему было деваться! Таков был ответ столяра, и никто никогда так и не узнал, о каких шестидесяти кронах и о каком приданом шла речь.

– И то верно, – поднялся книжный агент. – Я даже шарфа не снял!

– Не иначе, домой торопитесь, – заметил Миклош Дюрица, часовых дел мастер, который четыре года назад овдовел и с тех пор, окруженный всеобщим почтением, один воспитывал троих детей. Тем не менее ходил слухи, будто Дюрица этот не одну девичью голову заморочил. Крутил шашни, как выражался трактирщик, с девчонками волнующе юного возраста, причем, добавлял столяр, когда заходила об этом речь, поступал с ними самым подлым образом, как сущий растлитель. Хотя, разумеется, никто представления не имел, что в действительности происходит в крохотной мастерской под теньканье и бой часов.

– Телячьей грудинки достал, вот и спешу домой, – объяснил книготорговец Швунг. – Хотелось бы еще сегодня полакомиться телятинкой…

– И тогда вы наверняка не умрете? – откинувшись на стуле и позвякивая в руке цепочкой брегета, спросил часовых дел мастер.

– Что-что?

– Я спрашиваю: вы тогда не умрете?

– Когда?

– Если еще сегодня налопаетесь грудинки?

Столяр поднял руку:

– Ну а ежели и помрет? Придет час – все там будем…

– Опять вас на философию потянуло, как я погляжу, – заметил книготорговец часовщику. – Никак учинили сегодня очередное свинство?

– Всякий чинит, что умеет.

– Это уж верно, – подхватил трактирщик, водружая бутылку на стол. – Каждому свое. Одному телятинки на ужин подай, а другому, охальнику, цыпочку посвежее. Впрочем, я полагаю, в наше время и телячью грудинку честным путем не достанешь.

– Честным, бесчестным… поди, вы и сами не отказались бы, если б могли достать, – сказал книжный агент, вешая пальто и шарф на вешалку.

– Да кто же откажется? Какой разговор? Пусть первым бросит в вас камень тот…

– На вашем месте, – сказал Дюрица, часовых дел мастер, – я непременно полюбопытствовал бы, прежде чем это есть: а что за мясцо такое?

– Так грудинка, – сказал столяр.

– А какая грудинка? – спросил часовщик.

– Я только что во всеуслышание объявил: грудинка телячья, – ответил книжный агент. – Или вам заложило уши?

Часовщик вскинул брови:

– Вы уверены, что это телятина, а, положим… не человечина?

– Что за гнусности вы несете, – возмутился хозяин трактира. – Приберегите для дома свои извращения.

Столяр поднял бутылку.

– Эх-ма! – воскликнул он изумленно. – Давненько такого не пробовал.

– Вам лишь бы аппетит человеку испортить, – сказал книжный агент. – Я за эту грудинку Цуцора-Фогараши отдал…

– Для меня это пустой звук, представления не имею, что это такое.

– Хотя если рассудить, – покачал головой трактирщик, – в этом мире возможно все. Уж если, вон, из людей мыло варят, то могут и нам что угодно скормить…

Швунг, прищурившись на один глаз, глянул на трактирщика:

– Вы бы думали, прежде чем говорить. До ваших суждений мне дела нет, но все же лучше их при себе держать.

– Да полно вам, нашли на что время тратить, – потянулся к стакану столяр. – Выпьем, коль угощают. Прозит!

Все подняли стаканы.

И за исключением трактирщика до дна осушили их.

– Так ка́к вы сказали? – спросил трактирщик. – Какую книгу отдали за это мясо?

– Большой словарь Цуцора-Фогараши…

– Что за штука такая?

– Надо думать, какой-нибудь лексикон, – сказал часовщик, – который слова содержит…

– Ну, раз словарь, то понятно, что он слова содержит, господин разумник, – сказал столяр. – Только не все равно, что это за слова. Не так ли?

– Слова в нем венгерские, – ответил книжный агент, почувствовавший себя в родной стихии, как только заговорили о книгах. И уперся локтями в стол, приготовившись к пространному объяснению. Но тут в поле его зрения попали рыжие патлы часовщика; он быстро отвел взгляд, и в глаза ему бросился большой шишковатый нос столяра. Швунг махнул рукой и сказал только:

– Да разные в нем слова.

И уже отвернулся к хозяину заведения:

– Бела, дружище, у вас замечательное вино, как вам удалось его раздобыть?

– Хороший трактирщик – он завсегда добудет, на то и трактирщик, – сказал часовщик.

– Ну знаете, за такие слова не стоило бы вас этим вином угощать, – ответил хозяин трактира, «дружище Бела». Так фамильярно к нему стали обращаться еще при старом владельце, когда он был здесь простым – хотя всеми любимым и уважаемым – буфетчиком. После кончины хозяина Бела женился на его вдове. Муж из него получился примерный, окрестные обыватели относились к нему уважительно, однако по старой памяти обращались к нему просто по имени, добавляя словечко «дружище», чтобы и голову не ломать, и приличия соблюсти. – Да вы представления не имеете, чего это стоит, чтобы такое вино оказалось в вашем стакане, на какие я должен идти ухищрения!

Компания дружно с ним согласилась.

– Да это ведь просто шутка, дружище Бела, – сказал столяр. – Разве не может ваш завсегдатай позволить себе пошутить…

После чего повернулся к часовщику:

– А вы могли бы подумать, прежде чем так шутить.

– Ну мог бы, и что с того? Разве вы с вашим подзащитным в этом случае не умрете?

Книжный агент скривил губы.

– Оставьте его, господин Ковач… – обратился он к столяру, – ему уже не поможешь.

– Вам тоже, я полагаю, – сказал часовщик.

– Мне тоже! Уж если вы непременно хотите знать, то заявляю вам, чтобы поставить точку: я тоже однажды умру!

– Как это мило, что заявляете… – кивнул Дюрица.

– Да, заявляю. Вы довольны?

– Если вам так угодно, доволен. Кстати, никогда не следует горячиться, это вредит здоровью.

Хозяин трактира, взяв бутылку, продемонстрировал ее компании:

– Я вам так скажу… Вы можете обойти всю округу, и нигде не найдете ничего подобного! Какой трактирщик станет здоровье свое подрывать, чтобы добыть для своих гостей такое вино?!

– Истинная правда! – воскликнул столяр. – Хотел бы я посмотреть на другого такого трактирщика.

– Тут и спорить не о чем, – устроился поудобнее книжный агент. – То же самое я мог бы сказать и о книгах. Иной раз ноги себе до колен сотрешь, чтобы потрафить кому-нибудь из старых клиентов. А доброе вино в наши дни достать потруднее будет, чем книгу! Речь, конечно, о ценной книге – не о слащавой пошлятине или каком-нибудь непотребстве…

Столяр, облокотившись на стол, подался вперед:

– А скажите мне, сударь… только не обессудьте за откровенность, но вы ведь мою натуру знаете, я ни чужих, ни своих недостатков скрывать не стану… Вы вот все о книгах толкуете, это ясно, такое у вас занятие, а только объясните мне, что люди находят в них, в книгах этих?

– Образованный человек таких вопросов не задавал бы, – вмешался трактирщик, сочувственно посмотрев на книготорговца.

– Ну так я, – возразил столяр, – и не числю себя образованным. Я – честный мастеровой и достойный отец семейства.

Швунг взглянул на мясистый нос столяра, отхлебнул из стакана и наконец произнес:

– Слишком долго было бы объяснять это вам, господин Ковач.

– Вы считаете, я такой тупица, что не пойму ваших объяснений?

Часовщик усмехнулся:

– Ну, это как объяснять.

– А вас, – вскипел книжный агент, – тут никто не спрашивал! Но раз уж так хочется поучаствовать, ответьте мне на такой вопрос. Сколько лет вы чините для моей семьи часы?

– Какое отношение это имеет к вашим книгам и к чтению…

– А такое: за эти годы вы могли убедиться – когда в доме ломаются часы, я не пытаюсь в них ковыряться, а отдаю их в починку вам. И пальцем не прикасаюсь к часам, потому что не смыслю в них ни бельмеса.

– Не смыслите, это факт, – сказал часовщик, следя за кружившей над столом мухой.

– Так и я говорю, – согласился книжный агент. – А коли не смыслю, то и не лезу в ваши дела. Помолчите и вы, когда речь заходит о книгах. Или спрашивайте, если что непонятно. Я с удовольствием объясню…

– Если сумеете, – продолжал Дюрица следить за мухой.

– А не сумею – то посоветую вам обратиться к кому-нибудь из более умных моих друзей, так как сам я ответа не знаю.

– Вот видите! С этого и следовало начинать, – опустил часовщик взгляд на стол, а затем пристально посмотрел на Швунга: – С того, что сами ни бельмеса в этом не смыслите.

Трактирщик наполнил стаканы.

– Да он вас подначивает, а вы поддаетесь, господин Кирай, – обратился он к книготорговцу, в который уж раз едва не назвав его Швунгом. – Не обращайте вы на него внимания. Сами знаете – не стоит вступать с ним в полемику. А что до книг, то, по совести говоря, я и сам иногда задумывался: на кой ляд эта прорва бумаги? Кого-нибудь они осчастливили? Лучше станет вам от того, что на них потратитесь? В общем, в моей голове это не укладывается, хотя должен признаться, что в школе я всегда был отличником и даже стихи иногда декламировал пятнадцатого марта…

– А шестого октября[2]2
  15 марта – отмечаемый в Венгрии День революции 1848 г.; 6 октября – траурная дата, день памяти 13 генералов революционной армии, казненных в 1849 г. австрийскими властями.


[Закрыть] не декламировали? – спросил часовщик, вновь заметивший на потолке осеннюю муху.

– Нет…

– Тоже ведь подходящий случай.

– Вы и сами не связывайтесь с ним, – сказал книжный агент. – Он вас перебивает, а вы не обращайте внимания, он умолкнет, только когда его черт заберет…

Швунг поднял стакан, приглашая присутствующих выпить – в том числе, разумеется, и часовщика Дюрицу.

– Ну, будем…

Все выпили, после чего Швунг повернулся к столяру:

– Так вы спрашивали, что люди находят в книгах, не так ли?

– Именно так, слово в слово, – ответил Ковач. – Потому как ежели, положим, человек на еду деньги тратит, то это понятно, он с того наглядную пользу имеет, толстеет, к примеру сказать, восстанавливает свои силы или поправляет здоровье. А что сказать, когда у человека и одежки приличной нет, а он на такие вещи тратится?

– Но послушайте, Ковач… как раз их-то и следует уважать! – воздел палец книжный агент.

– Уж простите, но я таких редкостных чудаков уважать не могу.

– Вот те на! Ну кто бы мог подумать?! – воскликнул часовщик Дюрица.

– Может быть, вы и правы, Ковач. Но это если смотреть с вашей колокольни, – ответил книжный агент. – Однако будь вы на моем месте и суди вы с моей точки зрения, то с уверенностью могли бы сказать, как это делаю я, что именно за это можно уважать очень многих наших ближних.

– Вы знаете, в чем правда, господин Кирай? – заговорил трактирщик. – Сколько я ни видал людей, которые день-деньской корпели над книгой, все они умирали раньше других. От чахотки, от позвоночника, так ли, этак ли – все отбрасывали коньки прежде остальных. Но ежели это так – а это именно так, я по опыту знаю, – то на кой ляд мне эти книги? Разве я неправ?

И он повернулся к Дюрице в ожидании непременного одобрения.

– Позвоночнику от этого ничего не сделается, – сказал тот.

– Как не сделается, если сидеть над книгой согнувшись в три погибели?!

Кирай, книжный агент, тронул Белу за локоть:

– Речь совсем не о позвоночнике, дружище Бела! Речь о той возвышенной радости, которую доставляет чтение человеку, его страждущей чуткой натуре, его духу, алчущему культуры и знаний. Чтение – это радость, отдохновение для души, пожелавшей освободиться от мерзости окружающей жизни. Не хочу приводить других примеров, а скажу, если позволите, только о себе. Когда вечером я беру в руки произведение какого-нибудь почтенного и ценимого всеми автора, то чувствую себя так, будто принимаю ванну или стою под приятным душем, где вместо капель воды меня бесконечным потоком орошают слова, падая прямо в сердце и отмывая его от налипшей грязи. И в такие минуты возникает ощущение райского блаженства – как в те времена, когда человек, как мы знаем, еще не ведал зла и душа его была, так сказать, неотъемлема от вселенной. Вот, к примеру сказать, читаете вы о том, как над шелковистым покровом цветущей лужайки грациозно порхают бабочки и на крыльях их беззаботно играет солнечный луч; а поодаль, допустим, с тихим плеском бежит, спотыкаясь о серебристую гальку, ручей, в синем небе, оглашая окрестности своим пением, летают птицы, а в тенистой прохладе леса резвятся косули; и вся эта природа так хороша, так свеж и чист воздух, не то что здесь, среди камня и заводских труб, – словом, в такие минуты глаза ваши закрываются, вы чувствуете себя уже там, на лужайке, и вся эта благодать творится непосредственно вокруг вас… Это, если угодно, и есть то самое блаженство, о котором я говорил…

На какое-то время Кирай умолк, выуживая из внутреннего кармана носовой платок.

А столяр заметил:

– Взять меня, я и так детишек, случается, за город вывожу. Еще бы трамваи по воскресеньям не были так забиты…

– Потому и забиты, – сказал трактирщик, – что все рвутся в конце недели. В воскресенье или в субботу.

– А когда еще я могу выбраться? Я тоже могу только в выходной их вывезти… Вот если бы власти побольше пеклись о транспорте, не приходилось бы никому в такой давке ездить.

– Но все же напомню, – продолжил трактирщик, – что во времена моей молодости трамвай туда вообще не ходил, если вы тоже имеете в виду Хювёшвёльд. Конечная остановка была в Буде на Сенной.

– Собственно, было бы хорошо, чтоб у каждого в горах был участочек. Разумеется, там, где уже и коммуникации есть.

– Да, иначе и смысла никакого, – согласился трактирщик.

Дюрица, часовщик, тронул Кирая за плечо:

– А вот если, допустим, вы съедите на ужин телячью грудинку, вам тоже привидятся эти бабочки и послышится звон ручейка?

– Да, представьте себе! А что?

– Ничего… Что до ванны и душа, вам это не помешало бы… Однако я не пойму: если вам так дороги подобные вещи, почему бы не обменять эту вашу грудинку прямо на бабочек с ручейками, вы ведь добыли ее в обмен на книгу.

– Эх, не послушали вы моего совета, – склонился столяр к хозяину трактира, – не купили участок тот, в Лёринце. А там уже целый город вырос. Природа окрест замечательная! К тому же Лёринц лежит на одной высоте с горой Геллерт.

– Теперь уж поздно, – ответил трактирщик. – Займемся этим после войны.

– Когда? – повернулся к нему Дюрица. – Когда вы этим займетесь, милейший?

– После войны. Чему вы так удивились?

– Да ничему! У вас замечательное чувство юмора.

– Ну если не после, тогда во время, – сказал столяр.

– Городите тут ахинею, – сказал Дюрица. – Радуйтесь, что еще шкура цела. – И он повернулся к Кираю:

– Так вы говорите, все эти бабочки-ручейки непременно явятся вам и после грудинки?

Тот посмотрел на часовщика:

– Нет, вы слышали? Слышали, как я пытался им объяснить, сколь возвышенным и прекрасным занятием является чтение? И о чем же они теперь говорят?

– Ну и что?.. Уж не думаете ли вы прочесть нам на эту тему целую лекцию? Рассказали бы лучше, как собираетесь готовить дома грудинку.

– А… Телячью грудинку… – поднял голову хозяин трактира. – Послушайте-ка меня. Моя жена обычно делает так…

Он поднял стакан, чтобы отхлебнуть вина, прежде чем углубиться в подробности приготовления грудинки, но Дюрица перебил его:

– Позвольте, а чья грудинка – ваша или господина Кирая?

– Господина Кирая, разумеется.

– Тогда будьте любезны – пусть господин Кирай сам и расскажет!

– Пусть рассказывает, могу и помолчать, – с обиженным видом откинулся на спинку стула трактирщик.

– Ну то-то!

Кирай, книжный агент по прозвищу Швунг, смахнул в пригоршню крошки со скатерти.

– Ну, если настаиваете, с удовольствием расскажу, как обычно готовлю я. Только это не означает, что жена нашего друга Белы, которую я искренне уважаю как замечательную хозяйку, не готовит грудинку лучше и гораздо вкусней моего. Ну так вот, все начинается со шпиговки. От нее все зависит!

– Это верно, – хлопнул по столу Ковач и, ища согласия, обратил взгляд на трактирщика, но тот не отозвался.

– В грудинке бывают такие пленочки, соединительная ткань, или как там она называется… Мы ее аккуратненько протыкаем, делаем прорези для начинки…

– Так, в точности так, – закивал столяр.

– Дело ведь не только в самой начинке, но в неменьшей степени в том, каким образом мы будем ее закладывать. А чем будем шпиговать? Жареным салом! Только обжариваем его не до хруста, а до прозрачного состояния. Так вот, этим салом мы грудиночку и шпигуем. Но это еще не все. Теперь следует заложить то, от чего грудинка приобретет изумительный вкус. Как вы думаете, что это? Ну конечно, не знаете! Я и сам научился этому у человека, чей родственник был поваром не у кого-нибудь, а у самих Эстерхази. Можете себе представить, какой кухней он там заведовал… В общем, не догадаетесь все равно: нужно сыром грудинку нашпиговать! Да, сыром, вы не ослышались. Нарезаете на ломтики, совсем небольшие, тоненькие, длиною в полпальца. Ну а дальше – аккуратно закладываем эти ломтики рядом с кусочками сала, предварительно слегка поперчив, это само собой… И что затем происходит с сыром? В этом весь секрет! Когда мясо уже в духовке, ломтики сыра начинают плавиться. Они плавятся, плавятся… Ведь вы запекаете мясо на медленном огне, следя за тем, чтобы температура была постоянная, и сыр продолжает плавиться; он плавится, плавится, и вот, господа, аромат и вкус сыра пропитывает уже все мясо. Весь кусок обволакивает изумительная сырная пленочка… Вот тогда самое время грудинку отведать!

Трактирщик встрепенулся:

– Посмотрел бы я на приготовленную по вашему рецепту грудинку!

– Посмотрели бы?

– Ну да, – сказал он и обратился к столяру. – Скажите, вы слышали, чтобы жаркое, в особенности из грудинки, готовили без чеснока? Ну, слышали или нет?

Швунг не дал столяру сказать:

– Ну, это само собой. Шпигую и чесноком, конечно! Это, простите, настолько естественно.

– Так слышали вы о таком? – не обращая внимания на слова Швунга, спросил у Ковача трактирщик. – Я молчу, вы сами скажите.

– Ну какое жаркое без чеснока, – ответил столяр.

– Не получится, ни за что, это уж будьте покойны! Вот моя жена делает так…

Дюрица облокотился о стол.

– Ну-ну, слушаем.

– Она делает так: покупает, значит, телячью грудинку. Не очень большой кусок, грамм на семьсот пятьдесят или на килограмм, ну, моет, само собой…

Трактирщик отставил стакан, положил оба локтя на стол и придвинулся к нему вместе со стулом.

– В двух водах моет, скажу я вам, потому как одной недостаточно. А потом берет молоко! Да, да, в молоке замачивает – но надолго не оставляет, ни в коем случае, а ровно настолько…

– …чтобы мясо слегка им пропиталось, – одобрительно кивнул часовщик и искоса взглянул на притихшего Швунга.

– Вот-вот, чтоб чуток пропиталось! А затем приступает к разделке грудинки. Но как? Как надо ее разделывать, спрашиваю я? Разве вам, к примеру, все равно, как доску, которую взяли в работу, распиливать? С какого зайти конца, с какой стороны, в каком направлении ее пилить? – обратился он к столяру.

– Очень даже не все равно. Хорош бы я был, возьмись я распиливать доску абы как, с бухты-барахты!

– Вот видите! Так и тут – тоже не все равно, с какого края резать грудинку.

Часовщик поднял стакан и ободряюще кивнул столяру.

– Я в вашем ремесле ни бельмеса не понимаю, – сказал он, – но вы совершенно правы. Нельзя быть настоящим столяром, если не знать того, о чем вы сейчас рассказывали.

– Я рассказывал? – наморщил лоб Ковач. – Я, простите, еще ничего не рассказывал! Возьмись я вам рассказать обо всех тонкостях нашего дела, мы бы тут до скончания века сидели.

Часовщик с любопытством взглянул на Ковача:

– Наверно, небезразлично и то, с каким деревом вы работаете?

– А то как же?! Конечно, небезразлично! Да вы знаете, сколько пород древесины использует наш брат краснодеревщик? Вы и представить себе не можете!

Трактирщик, уже в третий раз пытавшийся вступить в разговор, воспользовался краткой паузой – пока столяр, привстав, пододвигал стул поближе к столу, – и продолжил:

– Так вот, супруга моя режет грудинку, причем делает это так: положит ее на доску…

– Взять, к примеру, дуб, – воздел палец Ковач, – дерево твердое, не мочалится, опилки дает сухие, пилу принимает легко, я имею в виду, по сравнению с другими породами…

– Берет она доску, – повысил голос трактирщик, – укладывает на нее мясо…

– Ну, это по сравнению с другими, – продолжал столяр, – потому что бывают и более редкие материалы, которые так просто не обработаешь. Я имею в виду граб или ясень – о клене, эбеновом дереве и разговору нет, хотя ясень, как и тис, – древесина все же не самая плотная. Правда, с тисом, по совести говоря, я имел дело, только когда в учениках ходил, так что сказать о нем могу больше с чужих слов. Врать не буду, лучше начистоту, ведь так?

– Ну конечно! – сказал часовщик.

– Вот и я говорю, – включился опять трактирщик, – что вовсе не все равно, как человек обходится с мясом. Укладывает моя жена грудинку на доску, берет нож…

Но Дюрица прерывает его:

– Некрасиво, дружище Бела! Вы совсем забываете о приличиях! Если мне память не изменяет, рассказ о приготовлении грудинки начал господин Кирай. Проявите тактичность и дайте ему досказать.

Книжный агент пристально посмотрел в глаза Дюрице.

– Разве я неправ? – спросил у него часовщик.

– Вам не стыдно? – тихо покачал головой Кирай. – Вы думаете, я не вижу, чем вы тут занимаетесь?

– Вы свихнулись, приятель?! – возмутился Дюрица и окинул глазами собравшихся: – Я беру его под защиту, а он отвечает мне в таком тоне… Что вы на это скажете?!

Трактирщик взял столяра за лацкан:

– Если дело имеешь с грудинкой, то нужно взрезать ее вдоль прожилок…

Столяр согласно кивнул и положил руку часовщику на плечо:

– Это вовсе не значит, – сказал он, – что в тисе я ничего не смыслю.

– Стыдно, право же стыдно, – не сводя газ с часовщика, продолжал упрекать его Кирай.

– Ну что вы пристали ко мне?

– Неужто вас, взрослого человека, тешат такие забавы?

Дюрица передернул плечами:

– Со свету сживете своими придирками.

В этот момент дверь распахнулась, и из тумана вынырнул низенький человек в пальто с поднятым воротником. Он замешкался на пороге, пытаясь закрыть за собою дверь.

– Нельзя ли поживее, любезный? – поднялся со своего места трактирщик – Не знаете приказа о затемнении? Еще наведете на нас патруль!

– Добрый вечер, – поздоровался человечек, одной рукой еще держась за дверь, а другой сняв шляпу. – Я бы с радостью, да вот не могу. – Он спустился по низкой лесенке.

Только теперь все увидели, что у него нет одной ноги и из штанины торчит деревяшка с резиновым наконечником.

– Ну, это другое дело, – сказал Дюрица, взял стакан и, откинувшись на спинку стула, повернулся к Кираю: – Будьте любезны, перестаньте на меня таращиться!

– Как вам только не стыдно? – в третий раз произнес книжный агент, который не мог простить Дюрице, что это из-за него он не закончил свой рассказ о грудинке. – У вас никакого почтения. Ни к чему.

– Ну вот, опять безответственное заявление. Между тем я не меньше, чем вы или супруга нашего друга Белы, почитаю грудинку – с чесноком или без оного! Ну что там, на улице, – густой туман? – обратился он к новому посетителю, который, постукивая протезом, направился к стойке, расстегивая на ходу пальто.

– Да уж, честно сказать, – улыбнулся тот, – мог бы быть и пореже.

– А вот я как-то раз в такой туман попал, – начал Ковач, столяр, – пальцев вытянутой руки не видел. Было это в 1929 году, в то время я в Бекешчабе, на юге работал. И самое интересное, что это случилось в августе.

– Да какие, простите, туманы в августе, – возразил Кирай, поворачиваясь на стуле к новому посетителю.

– Уж коли я говорю, значит, так и было. Погодите, я объясню. Шел я ночью домой, и пришлось проходить мимо речки. Ночь была довольно прохладная, и над водой, примерно метровым слоем, стоял густой туман. Но только внизу, не выше метра, как я сказал…

– То был не туман, а пар!

– А что такое туман? Тот же пар и есть!

– Извините, но если б туман был паром, то так бы и назывался! Уж это-то могли бы знать.

Дружище Бела – трактирщик – уже был за стойкой и привычно протирал жестяную поверхность.

– Что прикажете?

– Я, по правде сказать, – улыбнулся низенький гость, – еще сам не знаю, чего бы мне заказать.

– Ну что же… подумайте, может, что и придет на ум.

Посетитель достал носовой платок и, покашливая, принялся вытирать нос и рот.

– Простудился вот… – сказал он и улыбнулся сидевшим у стола.

– Мороз… Прямо зима… – сказал книжный агент и, прикрыв рот ладонью, зевнул.

– Настоящая-то зима еще впереди! – заявил столяр.

– Конечно, до настоящей еще далеко, – согласился Кирай, – но для осени просто кошмарная стужа.

– Ну, раз далеко, – заявил Дюрица, изучающе глядя на вновь пришедшего, – то так бы и говорили, что на улице холод, а не мороз.

– Какой вы вдруг стали педант!

– Я отнюдь не педант, а просто люблю, когда правильно формулируют мысли. Попросите глинтвейна, сударь, – сказал он, повысив голос. – Это бы вам теперь в самый раз.

Невысокий гость улыбнулся и обратился к трактирщику:

– Глинтвейн? Это, пожалуй, и впрямь было бы хорошо.

– Да не слушайте вы его! – отвечал трактирщик. – Он вам наговорит! Глинтвейна у меня не было, нет и в обозримое время не предвидится.

Невысокий гость уже обтер носовым платком и щеки, повернулся к часовщику и как-то неловко, по-детски опять улыбнулся:

– Я вижу, вы все тут в замечательном настроении?

– Так что прикажете, сударь? – забарабанил пальцами по жестяной стойке дружище Бела.

– Тогда, может быть… просто пинту вина?

– Пинту вина, – отозвался трактирщик, снимая крышку с встроенной в стойку фарфоровой емкости.

– И где это вас, уважаемый? – беря в руки стакан, кивнул Дюрица на деревяшку. – Небось не в тыловой казарме, а где-то на фронте, в России? Или, может, вы оступились по молодости?

– Не извольте шутить такими вещами! – вмешался столяр. – А вы, сударь, если хотите присесть, пожалуйте к нам.

– Покорно благодарю, – сказал вновь прибывший и со стаканом в руке проковылял к столу. – Добрый вечер, – вновь поздоровался он, подойдя поближе. – С вашего позволения, я и впрямь ненадолго присяду.

– Присаживайтесь, конечно, – ответил Ковач и, отодвинувшись, освободил место за столом. – В тесноте да не в обиде… Какой разговор, садитесь!

– Весьма признателен, – сказал одноногий. – Пожалуй, сниму пальто, у вас так тепло здесь.

– Конечно, снимайте, – услужливо поднялся Кирай, бросив остерегающий взгляд на часовщика, который уже скривил было рот, глядя на усердие книжного агента. – Давайте я помогу вам, служивый.

Он помог инвалиду снять пальто и, несмотря на протест, сам отнес его к вешалке, пристроив рядом со своим.

– Все мы люди, все мы человеки, – сказал он, снова устраиваясь за столом.

Трактирщик тоже вернулся на место. Принес заказанное гостем вино, поставил перед ним, затем сел и, достав сигареты, предложил поочередно собравшимся.

– Ишь ты, никак вы разбогатели, дружище Бела? – удивился Дюрица, уставясь на пачку «Дарлинга». – А все плачетесь, как бедняк горемычный! Вон какое богатство в кармане.

Трактирщик с довольным видом улыбнулся:

– Да вы не подумайте… Это мне один капитан подарил!

– Что до меня, я таких вещей никогда не любил, – заявил Ковач, тщательно выбирая себе сигарету из пачки. – По совести говоря, никогда я не понимал и чего господа в них находят. Все равно что одеколону нюхнуть.

– Чего находят… чего находят… – приговаривал Кирай, тоже вытягивая себе сигарету. – Выдрючиваются. Не подумайте, господин Ковач, будто им это нравится. Им самим противно, но ничего не поделаешь, надо пустить пыль в глаза. Вот, мол, я какой барин, угощайся, братец! А сами плюются. Но мода есть мода.

Столяр кивнул:

– По-моему, господин Кирай прав. Наедине-то, поди, они такого не курят, по крайней мере, мужчины. Помнится, в бытность мою подмастерьем, когда я еще в Буде работал, у Тушека и Компании, довелось мне у такого вот барина состоятельного побывать. Так он, барин этот, на прощанье протянул мне сигаретницу, а там в одном отделении были сигареты «Левенте»[3]3
  Левенте – профашистская молодежная организация в хортистской Венгрии, где юноши проходили начальную военную подготовку.


[Закрыть], а в другом – вот такой же «Дарлинг». Причем шкатулку он так повернул, чтобы я взял «Дарлинг», а сам «Левенте» закурил.

– А может… – встрепенулся маленький посетитель, – он, может быть, для гостей держал эти деликатные сигареты, а сам любил что покрепче?

– Может, и так, – ответил Ковач. – Как бы там ни было, сам он закурил «Левенте».

– Да для форса это, – заявил Швунг, подождав, пока трактирщик наполнит его стакан. – Для форса, можете мне поверить. Не хочется хвастать, но по роду занятий мне приходится вращаться в таких местах, и, по-моему, я эту публику изучил. За столько-то лет. Люди они неплохие, но очень уж большое значение придают вещам, на которые мы и внимания не обращаем.

Трактирщик наполнил стаканы всем остальным.

– Это верно, – согласился он. – Я вот работал когда-то в Буде, как раз в Хювёшвёльде, у Балажа, и жил там в одной семье, небогатые, но порядочные, сердечные люди, вся семья как есть. А напротив жил какой-то статский советник. Крупной шишкой был в министерстве. Так вот, этот тип, представляете, по утрам в чем мать родила занимался гимнастикой на балконе: руками махал, приседал, подпрыгивал, стучал себя в грудь. И в жару занимался, и в стужу, каждый божий день.

– Видно, бзик у него такой был, – сказал Ковач.

Маленький гость наполнил себе стакан – ему-то хозяин трактира, естественно, не наливал, но теперь с нетерпением ждал, что он скажет, отведав его вино.

– Если позволите мне вмешаться, – начал новоприбывший, – я тоже как-то попал в одну такую господскую семью…

– А что у вас за профессия, позвольте спросить? – перебил его Ковач.