Текст книги "Наследство рода Болейн"

– Прекратите! – Необходимо научиться приказывать придворным дамам. Они должны вести себя так, чтоб даже моей матери не к чему было придраться. Королева Англии и ее дамы – выше подозрений. Нечего нам таращиться вслед этому юному красавчику. – Китти, немедленно оденься! Леди Лиль, где его светлость ваш муж?

Обе кивают, Екатерина исчезает. Снова усаживаюсь на трон, а на арену тем временем выезжают победитель и бросивший ему вызов соперник.

Очередная история в стихах оказалась очень длинной, к тому же на латыни, и моя рука сама потянулась к карману, где лежит письмо от Елизаветы, шестилетней принцессы. Я без конца читала и перечитывала письмо, все поняла, почти выучила наизусть. Она дает обещание оказывать мне почтение как королеве и покорнейше подчиняться как матери. Я чуть не плачу – бедная девочка, сочиняла эти длинные торжественные фразы, снова и снова переписывала, пока почерк не стал аккуратным, как у королевского писца. Конечно, она надеется жить при дворе, и я думаю, ей можно позволить приехать. Некоторые мои фрейлины немногим ее старше. И до чего же приятно будет иметь ее при себе! Кроме того, она живет почти одна в собственном доме, только с няньками и гувернантками. Неужели король не захочет? Как было бы хорошо, если бы она росла под моим присмотром!

Гремят фанфары, всадники салютуют королю, а он ковыляет через поле к моей ложе. Пажи бросаются открывать дверцы, он забирается по ступеням, двое юношей подпирают его с двух сторон. Я уже знаю достаточно – его злит, что все это происходит на глазах у стольких людей. Он смущен, унижен, значит, первым делом постарается унизить кого-нибудь другого. Я приветствую его реверансом. Никогда не знаю, надо ли протянуть руку для поцелуя. Сегодня, перед восторженной толпой, он притянул меня к себе, расцеловал в обе щеки, потом поцеловал в губы. Такие вещи он понимает – народ надо порадовать.

Он садится, я остаюсь стоять.

– Калпепер получил недурной удар, – говорит король.

Я не вполне поняла, поэтому не ответила. Повисло неловкое молчание, моя очередь что-нибудь сказать. Судорожно вспоминаю английские слова. Наконец выдавливаю:

– Вы любите сражаться?

Как он рассердился! Брови нахмурены, маленькие глазки горят яростью. Я сказала что-то ужасно неправильное, глубоко его обидела. Что я такого могла сказать?

– Извините, простите… – лепечу я.

– Люблю ли я сражаться? Любил бы, если б не был калекой. Меня мучит незаживающая рана, она и сведет меня в могилу. Может, я и двух месяцев не протяну. Мне больно стоять, больно ходить, больно ездить верхом, только дурак может этого не заметить.

Вмешалась леди Лиль:

– Ваша светлость, сир, королева только хотела спросить, любите ли вы сражения, то есть смотреть на сражения. Она вовсе не хотела вас обидеть. Она делает заметные успехи в английском, но, что поделаешь, маленькие ошибки неизбежны.

– Что поделаешь, если она глупа как пень? – орет он в ответ.

Он брызжет слюной, но она даже не вздрогнула. Спокойно присела в реверансе, не спешит подниматься. Король молча оглядел ее да так и оставил в неудобной позе.

– Я люблю смотреть на сражения, это единственное, что мне осталось, – говорит король с горечью. – Откуда тебе знать – я был величайшим бойцом, брал верх над всеми, и не один раз, а на каждом турнире. Сражался под маской, мне никто не поддавался, противники бились в полную силу, и все равно я брал верх. Я был первым рыцарем Англии. Никто не мог меня победить. Не вылезал из седла целый день, сломал десятки копий. Можешь ты это понять, тупица?

В ужасе киваю. Он говорит так быстро, так сердито, я почти ничего не разбираю. Пытаюсь улыбнуться, но губы дрожат.

– Никто не мог со мной сравниться. Ни один рыцарь. Я был величайшим бойцом в Англии, а может, и во всем мире. Непобежденным. Я мог сражаться весь день, танцевать всю ночь, а на следующее утро поехать на охоту. Ты ничего не знаешь! Ровно ничего! Люблю ли я сражаться? О господи! Я – цвет рыцарства, любимец народа, герой каждого турнира. Никто не мог со мной сравниться! Я – величайший король со времен Круглого стола! Я – легенда!

– Это нельзя забыть! – Леди Лиль решилась поднять голову. – Вы величайший рыцарь всех времен. Даже сейчас нет никого, кто мог бы сравниться с вами. Вам нет равного. Никто из нынешних с вами не сравнится.

– Гм, – бурчит король, и воцаряется молчание.

Король сидит, уставившись взглядом в пол. Неловкая пауза затягивается. На арене некому нас отвлечь. Все ждут – я скажу наконец мужу что-нибудь приятное.

– Встаньте же, – сварливо говорит король леди Лиль. – А то ваши старые колени совсем затекут.

– Я получила письмо, – пробую сменить тему, обсудить не такой спорный вопрос.

Король пытается улыбнуться. Но видно – он сердит на меня, его раздражает мое произношение, неуверенная речь.

– Вы получили письмо. – Генрих грубо имитирует немецкий акцент.

– От принцессы Елизаветы.

– Леди, – поправляет он. – От леди Елизаветы.

Медлю в нерешительности, потом покорно повторяю:

– От леди Елизаветы.

Достаю свое драгоценное письмо, протягиваю ему:

– Можно ей жить со мной?

Он выдергивает письмо у меня из рук, я чуть не выхватываю его обратно, так хочу его сохранить. Первое письмо от моей маленькой падчерицы! Он щурит глаза, щелкает пальцами, паж подает очки. Отворачивается – народу незачем знать, что король Англии теряет зрение. Проглядывает письмо, сует его вместе с очками пажу.

– Это мое письмо.

– Я сам отвечу.

– Она может приехать?

– Нет.

– Ваша милость, умоляю.

– Нет.

Сомнения одолевают, но что-то подстегивает меня. Тяжелый кулак братца, такого же злого, избалованного мальчишки, как этот король, вбил в меня упрямство.

– Почему – нет? Она мне написала, попросила. Я хочу ее видеть. Так почему – нет?

Король встает, опираясь на спинку стула, наклоняется ко мне:

– Ее мать была на вас совершенно не похожа. Девочке не следует бывать в вашем обществе. Если бы она помнила свою мать, сама не стала бы просить. Так я ей и напишу.

Он топает вниз по ступеням, потом через арену в свою ложу.

Джейн Болейн

Дворец Уайтхолл, февраль 1540 года

Я все ждала, пока длились турниры, что меня позовут к милорду герцогу обсудить наше дельце, но приглашения так и не последовало. Может, и он сейчас вспоминает тот достопамятный турнир, упавший платочек, смех ее друзей. Может, и он не в силах слышать трубы герольдов без того, чтобы на память не пришло побелевшее от отчаяния лицо. Ждет, наверное, чтобы турниры закончились и во дворце возобновилась нормальная жизнь. А уж тогда он меня призовет к себе.

Этот дворец – самое подходящее место для тайных заговоров: извилистые темные коридоры, укромные внутренние дворики, в каждом разбит маленький садик, где легко встретиться как бы невзначай, в каждом покое второй выход. Не скажу, чтобы мне были известны все секретные ходы, все тайные калитки, выходящие на реку. Даже Анна не все знала, даже мой муж, так часто тайком ускользавший из дворца.

Наконец герцог приказал явиться к нему после обеда. Я незаметно покинула залу и пошла кружным путем – вдруг кто за мной наблюдает. Молча, без стука вошла в его покои.

Он сидит у камина. Слуга уже убирает тарелки. Герцог обедал один, и сдается мне, блюда его были повкуснее, чем у нас в парадной зале. В этом новомодном дворце кухня совсем далеко, и еда порядком остывает, пока доберется до стола. Те, у кого во дворце свои собственные покои, предпочитают, чтобы им готовили прямо там. У герцога здесь, как и во всех остальных королевских дворцах, роскошная анфилада комнат. Только Кромвель устроился получше. Говарды всегда были и будут одним из знатнейших семейств королевства, даже если на троне не наша родня. Грязной работы всегда немало, а тут мы большие мастера. Герцог взмахом руки услал слугу и предложил мне вина.

– Можешь сесть, – позволил он.

По оказанному приему я сразу догадалась – дело предстоит тайное и опасное. Я пригубила вино.

– И как там, у королевы? – ласково начал дядюшка.

– Неплохо, – отвечаю я. – Она потихоньку учится говорить на нашем языке, день ото дня все лучше и лучше, теперь, кажется, уже почти все понимает. Некоторые об этом еще не догадываются, может, стоит им намекнуть?

– Спасибо за предупреждение. А как настроение?

– Всем довольна. Непохоже, чтобы скучала по дому, ей все интересно в Англии, все нравится. Добра к молоденьким фрейлинам, относится уважительно, но спуску не дает, показывает хороший пример. Так что все в порядке. Религиозна, но не чересчур.

– Молится на протестантский манер?

– Нет, как положено по уставу службы короля. Соблюдает все в точности.

Он кивает.

– В Клеве вернуться желания не испытывает?

– Ни разу об этом и не упоминала.

– Странно.

Молчит выжидающе. Он всегда так делает. Хранит молчание, пока собеседник не почувствует – надо что-то сказать.

– Сдается, они с братом не слишком ладили, – наконец не выдерживаю я. – Мне кажется, отец ее любил, но в конце жизни много пил и был болен. Брат уже тогда, похоже, занял его место и прибрал всю власть к своим рукам.

Снова кивок.

– Значит, добровольно от трона не откажется и домой не отправится?

– Ни за что. – Я решительно качаю головой. – Ей нравится быть королевой, она мечтает стать хорошей матерью детям короля. Ей хотелось бы, чтобы принц Эдуард рос с нею. Страшно разочарована, что нельзя повидать прин… леди Елизавету. Надеется, конечно, родить своих, но при этом не прочь собрать вокруг себя всех остальных детей короля. Полна планов – и все о жизни здесь, о будущем здесь. Добровольно не уйдет, даже не думайте.

Он разводит руками:

– Ни о чем таком и не думаю.

Теперь я молчу выжидающе – пусть объяснит, зачем позвал.

– А эта девочка, наша Екатерина, она королю по нраву пришлась, как ты считаешь?

– И немало. Она по-умному себя с ним ведет, сообразительна не по возрасту. Очень хорошо обучена. Свежа, нежна и совершенно невинна, а выставляется не хуже последней шлюхи.

– И впрямь неплохо. Честолюбива?

– Нет, но жадна.

– Ей и в голову не приходит, что король и раньше уже женился на придворных дамах своих предыдущих жен?

– Она совершенная дурочка. Научилась флиртовать, ей это страшно нравится, но метит в комнатные собачки, не более того.

– Почему так? – Он явно заинтересован.

– О будущем не думает, все мысли – не дальше следующего маскарада. На задние лапки встанет, если кто сладким поманит, но ей и в голову не приходит, что можно научиться серьезной охоте и добыть главный приз.

– Интересно. – Улыбка обнажает желтоватые зубы. – С тобой всегда занятно разговаривать, Джейн Болейн. Итак, вернемся к королю и королеве. Я его провожаю в ее покои чуть ли не каждую ночь. Как ты думаешь, дело сладилось?

– Нам всем кажется, что нет, – понижаю голос, хотя в комнате, кроме нас двоих, никого. – Он, похоже, потерял мужские достоинства.

– Почему ты так думаешь?

– Уже в последние месяцы с Анной так было. – Я пожимаю плечами. – Мы все это знаем.

Он хохочет.

– Да, теперь мы все это знаем.

Джордж, мой Джордж, во время судебного процесса рассказал всему свету, что король Англии ничего не может в постели. Характерно для Джорджа: когда ему уже нечего было терять, он произнес непроизносимое, то единственное, что должно оставаться тайной. Даже на пороге эшафота мужество его не покинуло.

– А король выражает свое недовольство? Королева знает, что она ему не особо по вкусу?

– Он с ней довольно обходителен, но холоден. Как будто ему и думать о ней не слишком приятно. Его сейчас вообще мало что радует.

– Думаешь, у него есть кто-то на стороне?

– Он стар, – начала я, но остановилась, поймав острый взгляд герцога и вспомнив, что тот куда старше короля. – Это, конечно, Генриху бы не помешало, но рана в ноге мучает, заметно хуже стало в последнее время. И запах усилился, и хромота куда виднее.

– Я тоже обратил внимание.

– У него запоры.

Герцог скорчил физиономию.

– Это всем известно.

Состояние королевской прямой кишки было непрестанной заботой всего двора. Чем сильнее запор, тем хуже настроение Генриха.

– И она ничего не делает, чтобы его увлечь.

– Расхолаживает его?

– Не то чтобы расхолаживает, но и ничем, похоже, ему не помогает.

– Она что, с ума сошла? Если хочет остаться его женой, ей нужно поскорее обзавестись сынком.

Медлю с ответом.

– Думаю, ей присоветовали не быть слишком легкомысленной и игривой, – не могу сдержать смешок в голосе. – Ее мать и братец сами держатся строго и ее, думаю, в той же строгости воспитали. Больше всего на свете королева заботится о том, чтобы супруг не посчитал ее слишком пылкой вертихвосткой.

– Что они себе воображают? – Герцог тоже не может удержаться от смеха. – Подсунули королю глыбу льда и рассчитывают, он им будет благодарен? Получается, она все еще девица? – Он снова посерьезнел. – Он еще ничего не добился?

– Да, сэр, я почти уверена.

– И она по этому поводу нисколько не волнуется?

– Она ни с кем по душам не разговаривает. – Я отпила глоток вина. – Насколько мне известно. Может, она со своими старыми фрейлинами эти дела обсуждает на их языке, да только непохоже. И по углам никто не шепчется. Должно быть, слишком стыдлива. Или слишком осторожна. Верно, старается сохранить тайну – пусть лишь они с королем знают.

– Поведение, достойное одобрения, – сухо замечает герцог. – Хотя для женщин необычное. А с тобой поделиться не захочет?

– Может быть. А что вам нужно узнать?

Он помолчал, потом начал объяснять:

– Союз с Клеве теперь не так уж важен. Дружба Франции с Испанией заметно ослабла. Кто знает, вдруг они совсем перессорятся? А если они не союзники, значит и нам объединяться с германскими лютеранами против французских и испанских папистов больше ни к чему. – Снова краткое молчание. – Король приказал мне отправляться во Францию, ко двору короля Франциска. Надо выяснить, насколько они еще близки с Испанией. Если король Франциск скажет, что до Испании ему больше нет дела, что он устал от их постоянного вероломства и пришла пора снова подумать о союзе с Англией, тогда дружба с Клеве нам не нужна, как ни к чему и королева из Клеве на английском троне. – Снова пауза, чтобы придать словам побольше значения. – В таких делах пустой трон предпочтительнее. Нам будет на руку, если король освободится и женится на французской принцессе.

У меня кружится голова, как часто бывает при разговорах с герцогом.

– Милорд, вы считаете, что король готов к союзу с Францией и дружба с братом королевы Анны ему ни к чему?

– Совершенно верно. Более того, дружба с Клеве становится помехой. Если Франция с Испанией на нас войной не идут, нам не следует слишком уж завязываться с этими протестантами из Клеве. Лучше войти в союз с Францией, а то и Испанией, быть с теми, кто играет по-крупному. Может, даже с папой помириться. С Божьей помощью добиться прощения, восстановить старую веру и привести английскую церковь снова в лоно папства. Все возможно, когда имеешь дело с королем Генрихом. Во всем Тайном совете только одному человеку все еще кажется, что герцог Вильгельм Клеве нам совершенно необходим, так и тот человек падет с минуты на минуту.

– Томас Кромвель скоро падет? – Я едва перевожу дыхание.

– Самая важная дипломатическая миссия – прощупать почву во Франции – отдана мне, а не Томасу Кромвелю. Король со мной, а не с Кромвелем делится опасениями, что церковные реформы зашли слишком далеко. Кромвель предложил союз с Клеве. Кромвель устроил брак с невестой из Клеве, был главным посредником. Теперь выходит, что и союз ни к чему, и брак до конца не доведен. Королю клевская кобылка по вкусу не пришлась. Ergo (что, моя дорогая леди Рочфорд, означает «следовательно»), ergo от кобылки неплохо бы избавиться, а вместе с ней и от брака, союза и самого посредника, Томаса Кромвеля.

– И вы станете главным советником короля?

– Все возможно.

– И вы ему посоветуете вступить в союз с Францией?

– Если есть на то Божья воля.

– Говоря о Боге, он и с церковью помирится?

– С Римско-католической церковью, – поправляет он меня. – Если будет на то Божья воля, она снова к нам вернется. Я уже давно только об этом и мечтаю, а со мной вместе – половина страны.

– Значит, лютеранская принцесса нам больше не понадобится?

– Именно так. Она стоит у меня поперек дороги.

– Вам нужна другая претендентка?

Он ласково улыбается:

– Все может быть, все может быть. А вдруг король уже сам выбрал себе подходящую? Он уже кое на кого облизывается, а там, глядишь, ему в голову придет, что это не такая плохая идея.

– Малютка Китти Говард?

Он снова растягивает губы в усмешке.

– А что ждет королеву Анну? – Вопрос мой звучит слишком резко.

Долгое молчание.

– Почем мне знать? Может, согласится на развод, а может, придется ей умереть. Все, что мне известно, – она стоит у меня поперек дороги и лучше бы ей убраться.

– У нее здесь ни друзей, ни наперсников, – нерешительно начинаю я. – Большинство ее соотечественников отправились домой. От братца и матери совета и поддержки ждать не приходится. Ее жизнь в опасности?

– Только если она виновна в государственной измене… – Герцог пожимает плечами.

– О какой измене может идти речь? Она и по-английски толком не говорит, и не знает никого, кроме тех, кого мы к ней приставили. С чего бы ей плести заговоры против короля?

– Про это пока еще ничего не известно. Если понадобится, в один прекрасный день спрошу вас, получится ли из нее изменница. Тогда уж придется предстать перед судом и дать против нее показания.

– Ни за что, – в ужасе шепчу я.

– Разок уже пришлось, – отвечает он насмешливо.

– Ни за что.

Екатерина

Дворец Уайтхолл, февраль 1540 года

Королева сидит перед посеребренным зеркалом, я расчесываю ей волосы. Смотрит на свое отражение, но ничего не видит, глаза совершенно пустые. Ничего себе! Такое замечательное зеркало, отражение четкое, а она даже не смотрит. Да я полжизни провела, стараясь разглядеть себя в серебряных подносах, в осколках стекла, а в Хоршеме – даже в колодце. А она сидит перед великолепным зеркалом, и хоть бы что. Странная она все-таки. Я даже рукав платья с удовольствием рассматриваю, потом слегка наклоняю голову – вот уже видно лицо, поворачиваюсь в одну сторону, в другую – на щеки падает луч света. Улыбаюсь, удивленно поднимаю брови.

Она смотрит на меня. Смущенно хихикаю, она улыбается.

– Ты красивая девушка, Екатерина Говард.

Хлопаю ресницами, глядя на наши отражения.

– Благодарю вас.

– А я нет.

Ужасно – она плохо говорит по-английски, поэтому говорит напрямик, не знаешь, как и отвечать. Конечно, ей до меня далеко, но у нее чудесные длинные волосы, густые, блестящие, лицо милое, кожа чистая, очень красивые глаза. А со мной при дворе вообще мало кто сравнится.

Обаяния ей недостает, слишком уж чопорная. Танцевать не может, петь не может, болтать и то не может. Мы учим ее играть в карты, она понятия о картах не имела, как и о многом другом – о музыке, о танцах, о пении. Она ужасно скучная. А у нас при дворе унылая добродетель не в чести.

– У вас волосы красивые, – отвечаю беспомощно.

Она показывает на свой немецкий чепец, лежащий на столике перед ней, огромный, тяжелый.

– Нехороший.

– Очень плохой. – Я с ней совершенно согласна. – Примерьте мой.

Забавно, начинаешь говорить с ней на таком же ломаном английском. Я даже с девочками теперь так говорю. «Спать сейчас!» – сказала я как-то в темноте спальни, и как же мы хохотали!

Ей нравится мое предложение.

– Твой чепец? Да.

Откалываю булавки, снимаю чепец. Украдкой бросаю взгляд в зеркало – волосы в беспорядке, это напоминает мне Фрэнсиса Дирэма – он любил снять с меня чепец и зарыться лицом в распущенные волосы. Первый раз в жизни вижу себя в таком хорошем зеркале. Невозможно винить короля за то, что я ему нравлюсь, и Джона Бресби, и нового пажа лорда Сеймура. Да и Томас Калпепер не мог отвести от меня глаз вчера за обедом. При дворе я необыкновенно похорошела и с каждым днем становлюсь все лучше и лучше.

Протягиваю королеве чепец, потом подбираю ей сзади волосы, чтобы удобнее было надевать. Так гораздо лучше, даже она это видит. Без тяжелой квадратной рамки, словно крышу на лоб нахлобучили, лицо становится круглее и милее.

Зачем же она надвигает мой изящный чепец на лоб до самых бровей? На турнире она так надевала французский чепец. Просто смешно. Не могу сдержать недовольство, сдвигаю чепец на затылок и выпускаю несколько прядей волос – просто чтобы показать, какие они густые и блестящие.

К сожалению, она сдвигает чепец обратно на лоб, убирает волосы.

– Так лучше.

– Не лучше! Не лучше! Надо сдвинуть на затылок! – Я почти кричу.

Ей смешно.

– Слишком по-французски.

Это сразу же заставляет меня замолчать. Она права. Английская королева не смеет выглядеть слишком по-французски. Все французское – синоним нескромности и безнравственности. Моя кузина, королева Анна Болейн, истинная француженка по духу, воспитывалась во Франции, привезла оттуда моду на французские чепцы и сняла свой чепец, только положив голову на плаху. Королева Джейн, само воплощение скромности, носила только английские чепцы – жуткие, очень похожие на немецкие, только чуть-чуть полегче и не такие квадратные. Большинство дам надевают их и сейчас. Только не я! Я следую французской моде и сдвигаю чепец как можно дальше на затылок. Мне это идет, да и королеве тоже.

– Вы надевали такой на турнир, никто же не умер, – настаиваю я. – Вы королева, можете делать все, что вашей душе угодно.

– Наверное. Королю нравится?

Да, этот чепец ему определенно понравился, но только потому, что он был на мне. Я бы ему понравилась даже в шутовском колпаке, даже если бы принялась, словно шут, танцевать, тряся свинячим пузырем с колокольчиками.

– По-моему, нравится, – беспечно отвечаю я.

– Ему нравилась королева Джейн?

– Да, очень нравилась. А ведь она носила ужасные чепцы. Не лучше ваших.

– Он приходил к ней в спальню?

О боже, откуда мне знать, куда он приходил? Сюда бы леди Рочфорд!

– Я не знаю, меня тогда не было при дворе. Я была еще маленькой, жила с бабушкой. Спросите кого-нибудь постарше. Спросите леди Рочфорд.

– Он целует меня на ночь, – вдруг говорит королева.

– Как это мило, – лепечу я в ответ.

– И утром.

– О!

– Это все.

Озираюсь вокруг. Комната пуста. Обычно здесь полно фрейлин. Куда все подевались? Шляются где-то, ленивые девчонки. Я и сама не лучше, но сейчас мне действительно нужна помощь. Что делать с этой совершенно излишней откровенностью? А вокруг никого.

– О! – Ну что тут скажешь?

– Только это – поцелуй на ночь, поцелуй утром.

Киваю. Где эти лентяйки?

– И все, – повторяет королева, словно я совсем дура, не могу понять, какую убийственную тайну она мне доверила.

Снова киваю. Боже, пусть хоть кто-нибудь придет. Кто угодно. Я даже Анне Бассет буду рада.

– Больше у него не получается, – режет она напрямик.

На ее щеках выступает румянец. Господи, она краснеет от смущения. Как же мне ее жалко, я даже забываю, в какое неловкое положение попала сама. Ей так же неудобно рассказывать, как мне слушать. Ей, пожалуй, даже хуже, раз она вообще решилась заговорить – муж ее не хочет, она не знает, что делать. Такая застенчивая, такая скромница! Бог знает, как ей помочь. Я, во всяком случае, понятия не имею.

Щеки красные, в глазах стоят слезы. Бедняжка! Да, не повезло – муж у нее старик, да еще и немощный. Отвратительно! Слава богу, я сама выбираю возлюбленных. Фрэнсис молод, кожа у него гладкая, как у младенца, а уж пылок – всю ночь глаз не сомкнешь. Но ей-то приходится иметь дело со стариком, надо найти способ ему помочь.

– А вы его целуете?

– Нет.

– О…

Я провожу рукой по воздуху, слегка сжимая кулак на уровне бедра. Она отлично понимает, что я имею в виду.

– Нет! – возмущенно протестует королева. – Боже избави, нет!

– Так попробуйте, – говорю я напрямик. – Не гасите свечу, пусть он вас видит. Встаньте с постели и раздевайтесь.

Пытаюсь жестами показать, как спустить сорочку с плеч, как обнажить грудь. Отворачиваюсь, улыбаюсь через плечо, выгибаюсь, продолжая улыбаться. Перед этим ни один мужчина не устоит.

– Прекрати, так нехорошо.

– Очень даже хорошо. Надо сделать дело. Надо ребенка.

Она поворачивает голову то в одну, то в другую сторону, словно зверек, попавший в капкан, и жалобно повторяет:

– Надо ребенка.

Жестами показываю – надо сбросить рубашку. Поглаживаю грудь, рука спускается ниже, на моем лице гримаса наслаждения.

– Вот так. Попробуйте. Пусть он видит.

– Не могу, – говорит она серьезно и очень печально. – Екатерина, я не могу делать такое.

– Почему? Если это поможет? Надо же помочь королю.

– Слишком по-французски, – вздыхает королева. – Слишком по-французски.