Текст книги "Слезы печали"

Филиппа Карр
Слезы печали

Часть первая. В ИЗГНАНИИ

СТРАНСТВУЮЩИЕ АКТЕРЫ В КОНГРИВЕ

День, когда в наш дом вошла Харриет Мэйн, стал одним из самых важных в моей жизни. Харриет была женщиной, с которой следовало считаться, женщиной с незаурядной сильной натурой, что было совершенно очевидно, и то, что она заняла, пусть ненадолго, должность гувернантки, выглядело неестественным, поскольку гувернантки – существа покорные, услужливые, прекрасно сознающие зыбкость своего положения и даже не скрывающие этого от тех, кто в состоянии извлечь выгоду из такой ситуации.

Конечно, и сами времена были необычными. Гражданская война вызвала в Англии такие изменения, что все, казалось бы, уже утвердившееся стало с ног на голову. Мы, бежавшие с родины, жили здесь благодаря нашим заграничным друзьям, которые соблаговолили проявить милосердие. Сознание того, что нашу судьбу разделяет сам король Англии, укрепляло наш дух, но никак не материальное положение.

Мне, которой в этом, 1658 году исполнилось семнадцать, бежавшей в возрасте десяти лет вместе с родителями, уже следовало бы привыкнуть к такой жизни, и я в общем-то к ней привыкла, но яркие воспоминания продолжали жить во мне. Я любила рассказывать братьям и сестре о старых добрых временах и поэтому выглядела в их глазах человеком, обремененным мудростью и жизненным опытом.

Так много говорилось о старых временах, так много строилось различных предположений относительно того, когда они вернутся, что все наши мысли постоянно вращались вокруг этого, а поскольку никто никогда не выражал сомнений в том, что эти времена обязательно вернутся, то даже малыши готовы были вновь и вновь слушать рассказы о былом величии родины, которые являлись по сути дела рассказами не только о ее прошлом, но и о ее будущем.

Берсаба Толуорти, моя мать, обладала сильным характером. Ей было уже далеко за тридцать, но выглядела она совсем молодой. Мама не была красавицей в полном смысле этого слова, но ее живость привлекала к ней людей. Отец просто обожал ее. Она играла в его жизни огромную роль, так же, впрочем, как и я, потому что среди всех детей любимицей была именно я.

Мама вела дневник. Она рассказала мне, что ее мать, которую я помнила, поскольку успела пожить в Корнуолле до того, как мы бежали из Англии, подарила ей и ее сестре Анжелет на их семнадцатилетние дневники и поведала, что в их семье есть традиция: женщины ведут записи о событиях, происходящих в их жизни, и хранят их в запирающемся ящике. Мать надеялась на то, что я тоже буду следовать этому обычаю, и идея сразу пришлась мне по вкусу еще и потому, что, оказывается, эти записи велись со времен моей прапрапрабабушки Дамаск Фарланд, жившей при короле Генрихе VIII.

– Эти дневники не только содержат биографии твоих предков, но кое-что рассказывают о событиях, важных для нашей страны, – сказала мама. – Они помогут тебе понять, почему твои предки поступали в определенных обстоятельствах именно так.

Поскольку дела с моим рождением обстояли не совсем ясно, мама решила, что будет лучше, если я сама разберусь во всем, и отдала мне свои дневники, когда мне исполнилось шестнадцать. При этом она сказала:

– Ты похожа на меня, Арабелла. Ты быстро повзрослела. Тебе известно, что младшие дети – твои родные братья и сестра, Лукас – лишь единоутробный. Это, наверное, озадачивает тебя, и мне не хотелось бы, чтобы ты сомневалась в том, кто именно твой отец. Прочти дневники, и ты поймешь, как все произошло.

Итак, я читала о своих предках по материнской линии – о благородных Дамаск, Линнет и Тамсин, о дикой Кэтрин и о моей матери Берсабе. Постепенно я начинала понимать, зачем мать дала мне эти дневники. Она была убеждена, что и ей, и мне кое-что передалось от дикой Кэтрин. Если бы я была такой же, как все остальные и как ее собственная родная сестра Анжелет, ныне покойная, чья жизнь столь тесно переплеталась с жизнью моей матери, – вот тогда бы она колебалась.

А теперь я узнала о бурной любви моих родителей, любви, которую они скрывали, так как отец был женат на Анжелет, и о том, что мать, беременная мной, была вынуждена выйти замуж за Люка Лонгриджа, и от этого брака родился мой брат Лукас – почти через два года после моего рождения. Люк Лонгридж был убит при Марстон-Муре, а Анжелет умерла вскоре после того, как родила ребенка, по прошло еще несколько лет, прежде чем мои родители нашли друг друга, и к этому времени дело роялистов, за которое сражался мой отец, было проиграно, Карл I обезглавлен, а Карл II совершил отчаянную и безуспешную попытку сесть на трон. Он бежал из Англии, а мои отец и мать, захватив Лукаса и меня, присоединились к беженцам во Франции.

С тех пор они обзавелись еще тремя детьми. Ричард был назван в честь отца (чтобы не путаться, его звали Диком); Анжелика – в память о сестре матери Анжелет, а Фенн, он же Фенимор – в честь отца и брата моей матери.

Вот так и жила наша семья – странной жизнью изгнанников, которых приютила чужая страна, чуть ли не каждый день ожидая вести, что народ Англии устал от правления пуритан и требует возвращения короля. Мы, как стойкие роялисты, вернулись бы вместе с ним.

Моя мать говаривала:

– Будь прокляты эти войны! Я всегда за ту сторону, которая и другой стороне позволит жить спокойно.

Из ее дневника я узнала, что она была замужем вначале за «круглоголовым», а потом за «кавалером»и что Лукас временами напоминает ей своего отца. Но по-настоящему она любила лишь моего отца, как и он ее, и я знала, что она будет на его стороне, как бы ни повернулись дела.

Когда мы видели их вместе (а бывало это нечасто, поскольку он как военачальник был обязан всюду следовать за королем на случай, если будет совершена попытка восстановить его права на трон), их чувства друг к другу были совершенно очевидны.

Я сказала Лукасу:

– Если я выйду замуж, то хотела бы, чтобы мой муж относился ко мне так же, как мой отец относится к нашей матери.

Лукас ничего не ответил. Он не знал, что у нас с ним разные отцы. Он не мог помнить собственного отца, и его звали Лукасом Толуорти, хотя родился он Лонгриджем, как и я. Он ненавидел разговоры о моем замужестве, а в детстве прямо заявлял, что собирается сам жениться на мне. Я частенько задирала его, так как обожала командовать, и Лукас говорил, что малыши боятся меня гораздо больше, чем родителей.

Я любила, чтобы все делалось, как положено, то есть так, как я считаю нужным, а поскольку мы зачастую оказывались без родительского присмотра (когда отец уезжал, то мать, если только представлялась возможность, сопровождала его), я, с определенными на то основаниями, воображала себя главой семьи. Будучи старшей из детей, я естественно вошла в эту роль, потому что я хотя и была лишь на два года старше Лукаса, но между нами и малышами существовала огромная разница в возрасте.

Я прекрасно помнила обстоятельства нашего бегства во Францию, да и кое-какие события, происходившие до этого, ведь мне было тогда уже десять лет. В моей памяти запечатлелся Фар-Фламстед и ужас, который царил в доме, в ожидании прихода солдат. Я помню, как мы прятались от них, как мне передавался страх взрослых, в который я верила лишь отчасти. Потом, я помню, родился ребеночек, и моя тетушка Анжелет отправилась в рай (так мне это объяснили). А затем – наше бесконечное путешествие в Тристан Прайори, воспоминания о котором до сих пор волнуют меня, хотя мы покинули его семь лет назад. Моя нежная бабушка, мой добрый дедушка, мой дядюшка Фенн… все они навсегда сохранились в моей памяти. Я помню, как к ним приезжал из замка Пейлинг дальний родственник Бастиан, все время пытавшийся уединиться с мамой. Потом все изменилось. Приехал мой отец. До этого я никогда не видела его. Он был высокий, широкоплечий, его можно было испугаться, но я не испугалась. Мать учила меня: «Если ты чего-то боишься, то просто стой и гляди в упор на то, что тебя пугает, и скорее всего окажется, что бояться нечего». Поэтому я посмотрела прямо в лицо этому мужчине, и оказалось, что мать говорила правду: я обнаружила, что он очень любит меня и счастлив оттого, что я существую.

Мне не хотелось покидать Тристан, да и бабушка с дедушкой были страшно опечалены нашим отъездом, хотя пытались этого не показывать. А потом мы вышли в море на борту небольшого суденышка, и путешествие это было довольно неприятным.

Наконец, мы прибыли во Францию, где нас встретили какие-то люди. Я помню, что меня укутали в плед, взяли на руки и в темноте повезли к замку Контрив, где я и живу до сих пор.

Замок Конгрив! Это звучит весомо и внушительно, но вряд ли подобное сооружение заслуживает столь громкого названия. Оно больше похоже на довольно беспорядочно выстроенный большой сельский дом. Правда, по четырем углам здания действительно торчат четыре похожие на перечницы башенки, и оно окружено валом. Комнаты здесь с высокими потолками, сложены из громадных камней, и зимой в замке очень холодно. Вокруг – земельные угодья, на которых трудится семейство Ламбаров, проживающее в расположенных неподалеку хижинах и снабжающее нас хлебом, маслом и овощами.

Друг нашего отца предоставил в наше распоряжение замок Конгрив вместе с двумя служанками и одним слугой-мужчиной. Замок должен был служить нам убежищем до тех пор, пока, как принято было говорить, Англия не образумится. Мать объясняла мне и Лукасу, что мы должны быть благодарны и за это: нищим не приходится выбирать, а раз мы бежали из собственной страны и смогли взять с собой очень немногое из своего имущества, то определение «нищие» вполне к нам относилось.

Это место было довольно подходящим для подрастающих детей. Мы с Лукасом очень интересовались свиньями в свинарниках, козами, которые паслись на окрестных лугах, и курами, считавшими внутренний двор своей территорией. Ламбары – отец, мать, трое дюжих сыновей и дочь – относились к нам весьма доброжелательно. Они любили наших малышей и много возились с ними.

Наша мать подолгу задерживалась в замке лишь в связи с рождением очередного ребенка, и это были счастливые времена, но я постоянно ощущала ее напряжение, связанное с тем, что ее муж был вдали от нее. Он входил в свиту короля, и никогда нельзя было точно знать, где он находится, поскольку Карл скитался из страны в страну в поисках убежища и поддержки, необходимой, чтобы снова занять принадлежащий ему по праву трон. Будучи одним из его главных военачальников, наш отец не мог надолго покидать монарха, и мать, как только появлялась возможность оставить новорожденного младенца на чужое попечение, уезжала к отцу.

Мама объяснила это мне, чтобы я, в свою очередь, растолковала это остальным детям:

– Здесь, в замке Конгрив, вы в полном достатке и безопасности, но ваш отец должен быть подле короля, который постоянно меняет свое местопребывание. Я нужна твоему отцу, Арабелла, а, поскольку у меня есть ты, я спокойно могу оставить младших детей на твое попечение.

Конечно, это мне льстило. Мама хорошо меня понимала, так как, видимо, я была очень похожа на нее – ту, какой она была в моем возрасте. Мне приятно было сознавать, что на меня полагаются. Я обещала ей позаботиться обо всем в ожидании счастливых дней, когда король займет свой трон и мы вернемся в Англию.

Итак, мы вели спокойную жизнь в замке Конгрив, где у нас была гувернантка, приехавшая из Англии во Францию еще до Великой Смуты. Она была рада оставить работу во французской семье и поселиться у нас, хотя мы, вполне понятно, не могли пока платить ей достойное вознаграждение. Его она должна была получить в тот радостный день, наступления которого мы ждали с таким нетерпением. Мисс Блэк была дамой средних лет, высокой, тощей и очень ученой – дочерью священника. Она часто говорила нам, как рада тому, что покинула Англию до того, как страна покрыла себя позором, и горевала о том, что ей, наверное, не удастся дожить до дня реставрации монархии. Как гувернантка мисс Блэк нас вполне устраивала. Мы научились читать, писать, считать, учили латынь и греческий. По-французски мы говорили свободно. Кроме того, она учила нас правилам хорошего тона, благородным манерам и английским народным танцам.

Мать была как нельзя более ею довольна и сказала, что мисс Блэк для нас – это просто Господне Благословение. За глаза мы с Лукасом так и называли гувернантку – «Благословение». Признаться ей в этом мы не решались, испытывая перед ней благоговейный трепет.

Медленно тянулись жаркие, сонные летние дни. Даже сейчас, услышав кудахтанье кур, почуяв доносящийся из хлева или свинарника запах, я мгновенно вспоминаю те дни в Конгриве, которые, как я уже потом поняла, были самыми безмятежными в моей жизни. В свое время мне думалось, что это будет длиться вечно и мы состаримся здесь в ожидании реставрации монархии.

Солнце ярко светило, дни казались недостаточно долгими, а я всегда находилась в центре событий. Я руководила играми, заключавшимися большей частью в постановке спектаклей, так как мне нравилось заниматься именно этим. Я была Клеопатрой, Боадицеей и королевой Елизаветой, не останавливаясь в случае необходимости и перед «переменой пола», если главным героем пьесы был мужчина. Бедняга Лукас время от времени пытался протестовать, но, поскольку именно я решала, что мы будем играть, главная роль неизменно доставалась мне. Помню, как хныкали Дик и Анджи: «Ой, мне надоело быть рабом!» Бедняжки, они были гораздо моложе нас с Лукасом, и мы, старшие, искренне считали, что делаем мелюзге большое одолжение, разрешая ей принимать хоть какое-то участие в наших играх.

Очень интересно было при этом прятаться от мисс Блэк, имевшей особый дар превращать любое увлекательное занятие в урок, что не устраивало никого из нас и превращало нашу жизнь в сплошную череду попыток уклониться от этого. Она была частью нашей жизни. Она постоянно поучала нас: все, что кажется неприятным, делается для нашей же пользы. Я научилась передразнивать ее безукоризненные манеры настолько хорошо, что дети едва не заходились от хохота.

Именно мисс Блэк я обязана тем, что стала считать себя актрисой. Это легло тяжелым бременем на моих близких, поскольку я, выучив наизусть кучу отрывков из Шекспира, обрушивала всю мощь своего искусства на головы моих многострадальных братьев и сестры.

В эти длинные летние дни мы забывали о том, что являемся изгнанниками. Мы были пиратами, придворными, солдатами, участвующими в славных приключениях, а я, пользуясь преимуществами своего возраста, руководила всеми.

– Тебе стоило бы время от времени отступить в сторону и позволить Лукасу взять главную роль на себя, – советовала мисс Блэк, но я никогда не следовала этому совету.

Шли годы. Время от времени наши родители навещали нас. Это были радостные встречи, но вскоре мы вновь расставались: часто они покидали пределы Франции, потому что последнее время король пребывал в Кельне, а они должны были находиться рядом с монархом.

Иногда во время их недолгих визитов в Конгрив мне удавалось послушать разговоры матери и отца за столом, если Лукасу и мне разрешали при этом присутствовать. Речь всегда шла о каком-нибудь плане возвращения короля на принадлежащий ему по праву престол. Народ устал от правления пуритан, он вспоминает старые добрые дни монархии. «Теперь уже скоро…»– говорили родители. И все-таки этот день так и не наступал, и жизнь в замке Конгрив текла тихо и мирно. Некоторое время после отъезда родителей мы грустили, были подавлены, а потом выдумывали какую-нибудь новую игру, захватывавшую нас и заставлявшую забыть о родителях и о возвращении на родину. Дни изгнания были достаточно приятны, и вскоре мы возвращались к старой игре, передразнивая старую добрую мисс Блэк.

Однажды утром мисс Блэк не явилась к завтраку. Ее нашли в постели мертвой. Умерла она во сне от разрыва сердца, причем, как говорили, мгновенно и без страданий. Она умерла так же скромно, как и жила, и была похоронена на близлежащем кладбище. Каждое воскресенье мы приносили на ее могилу цветы. Мы не могли сообщить об этом печальном событии ее родственникам, даже если таковые существовали, поскольку нам было известно о ней только то, что она из Англии, и с этим ничего нельзя было поделать.

Мы часто с грустью вспоминали о, ней. Не иметь возможности увильнуть от нее, передразнить ее – этого нам очень не хватало, и это создавало в нашей жизни зияющую пустоту. Однажды я нашла Лукаса плачущим оттого, что ее нет с нами, и, обозвав его для начала плаксой, я вдруг заметила, что плачу вместе с ним.

Приехав в замок и узнав о смерти мисс Блэк, родители были потрясены.

– Малыши должны продолжать учиться, – сказала моя мать. – Мы не можем позволить им вырасти невеждами. Милая моя Арабелла, тебе придется позаботиться о том, чтобы этого не случилось. Ты должна взяться за их обучение и заниматься с ними до тех пор, пока мы не подберем новую гувернантку, что, боюсь, окажется задачей не из простых.

Я наслаждалась своей новой ролью и вскоре стала тешить себя надеждой на то, что образование детей страдает в гораздо меньшей степени, чем опасались мои родители. Я играла роль, и, как мне казалось, она удавалась мне.

Сумрачный зимний день клонился к концу, когда появилась труппа странствующих актеров. Начинал завывать северный ветер, порывы которого проникали во все старые щели и даже выявляли новые, ранее нам неизвестные. В центре холла был расположен большой открытый очаг. Замок был построен очень примитивно и, судя по всему, почти не изменился с тех пор, как в этих краях поселились норманны, выстроившие свои каменные крепости вроде этой. Я часто представляла себе рослых белокурых воинов, входящих в холл, бряцая доспехами, и рассаживающихся вокруг очага, чтобы рассказать друг другу о результатах своих набегов.

Вечер еще не наступил, но уже почти стемнело, небо было затянуто густыми облаками, и мы были поражены, услышав во дворе стук копыт и гул голосов.

Как владелица этого замка, абсолютно уверенная в устойчивости своего положения, я приказала Жаку, нашему единственному слуге-мужчине, выяснить, что происходит.

Он выглядел встревоженным, и тут во мне ожили детские воспоминания. Я вспомнила, с каким страхом ждали в Фар-Фламстеде прихода солдат «круглоголовых», которые могли забрать у нас еду и лошадей, а если бы наш дом показался им слишком красивым, могли разорить его, исходя из своих убеждений, что ни у кого не должно быть ни красивой одежды, ни красивой мебели. Они считали, что люди станут гораздо лучше, если их жизнь сделать предельно неудобной.

Но сейчас мы были не в Англии, и война в любом случае кончилась, так что, наверное, даже в Англии люди жили мирно и, наверное, наслаждались роскошью, если могли ее себе позволить.

Жак вернулся в холл. Он был взволнован.

– Это труппа странствующих актеров, – сообщил он. – Они просят приютить их на ночь и обещают расплатиться за ужин и ночлег, сыграв для нас спектакль.

Я понимала волнение Жака и полностью разделяла его.

– Ну конечно! – воскликнула я. – Скажи, что мы приглашаем их. Пусть они войдут.

В холл спустился Лукас, и я поделилась с ним новостью.

– Они будут играть для нас! – восхищенно прошептал он. – Мы увидим настоящий спектакль!

Их было восемь человек – три женщины и пять мужчин. Все были укутаны в теплую, по погоде, одежду, а главным у них оказался плотный бородатый мужчина среднего роста.

Он снял шляпу и низко поклонился, увидев меня. У него были веселые глаза, превращавшиеся в щелочки, когда он улыбался.

– Добрый день! – сказал он. – Можно ли видеть хозяина… или хозяйку дома?

– Хозяйка этого дома – я, – ответила я. Он, похоже, был удивлен моей молодостью и моим произношением.

– С кем я имею честь говорить?

– Арабелла Толуорти, – отвечала я. – Я англичанка. Мои родители сейчас рядом с нашим королем, а мы с братом, – я указала на Лукаса, – и с другими членами семьи ожидаем здесь дня, когда сможем вернуться в Англию.

Он понимающе кивнул. Ситуация была отнюдь не исключительной.

– Я обращаюсь к вам с просьбой предоставить нам убежище на ночь, – объяснил он. – Мы хотели добраться до ближайшего городка, но слишком испортилась погода. Боюсь, мы не успеем доехать туда до снегопада. Я вместе с труппой обязуюсь дать для вас прекрасное представление за скромный ужин и возможность переночевать… где-нибудь… просто спрятаться от непогоды.

– Приветствую вас в этом доме! – ответила я. – Вы – наши гости, и ни о какой плате не может быть и речи, хотя, сознаюсь, я с удовольствием посмотрю, как вы играете.

Он рассмеялся. Смех его был громким, раскатистым.

– Прекрасная дама, – воскликнул он, – мы сыграем для вас так, как не играли ни для кого!

Дети узнали о прибытии гостей и тут же сбежали вниз. Лукас сообщил им о том, что это – актеры, которые разыграют для нас представление. Дик начал подпрыгивать, как делал это всегда, выражая восторг, Анджи присоединилась к нему, а маленький Фенн задавал какие-то вопросы, пытаясь понять, что тут происходит.

– Пусть же они войдут! – воскликнула я, решив вновь показать, кто здесь хозяин, и в то же время раздуваясь от гордости потому, что меня назвали прекрасной дамой.

Актеры вошли в двери, заполнив весь холл. Их глаза радостно засверкали при виде горящего очага, и я пригласила их расположиться поудобнее и согреться.

Среди них была женщина средних лет, судя по всему, жена главы труппы: еще одна, чей возраст приближался, по-видимому, к тридцати годам… и Харриет Мэйн. Трое из мужчин были, пожалуй, среднего возраста, а двое – помоложе. Один из них казался весьма привлекательным, хотя они были так укутаны, что их лица было трудно разглядеть. Усадив гостей поближе к огню, я сказала, что должна пойти и посмотреть, чем мы сможем их накормить.

На кухне я застала обеих служанок, Марианну и Жанну, которые вместе с Жаком обслуживали дом и составляли весь штат прислуги.

Когда я сообщила им о гостях, они пришли в неописуемый восторг.

– О, Господи! – воскликнула Марианна, старшая из служанок. – Наконец-то у нас появилось хоть какое-то развлечение! Когда же это у нас были в последний раз бродячие актеры, а? Обычно они ходят только в богатые дома.

– Их загнала к нам непогода, – объяснила я. – Чем мы сможем их угостить?

Посовещавшись, Жанна и Марианна заверили меня в том, что труппа будет должным образом накормлена, и спросили, можно ли будет и им посмотреть спектакль.

Я охотно им позволила. Надо было пригласить также семейство Ламбаров, хотя и в таком составе зрителей было маловато.

Я вновь вернулась к гостям в холл. Только сейчас я смогла по-настоящему рассмотреть Харриет, сбросившую плащ и протянувшую к огню руки. Даже в таком положении, когда она сидела у очага на корточках, было заметно, что она высокого роста. Ее густые темные волосы, высвободившись из-под капюшона, упали на плечи, красиво обрамляя бледное лицо. Мое внимание сразу привлекли ее глаза, темно-синие, слегка удлиненные, загадочные, словно скрывающие какую-то тайну; ее пушистые темные ресницы; ее густые черные брови, резко контрастировавшие с бледной кожей. Губы были ярко-красными (как я позже узнала, она пользовалась губной помадой). Довольно высокий лоб, острый подбородок. Многих людей с похожими чертами лица тут же, едва увидев, забываешь, взглянув же на Харриет Мэйн хотя бы раз в жизни, ее невозможно было забыть.

Я вдруг осознала, что уже довольно долго разглядываю ее в упор; она это заметила и, похоже, слегка развеселилась. Думаю, она привыкла к таким вещам.

Она поразила меня, сказав:

– Я англичанка.

Я пожала протянутую мне руку, и несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза. Она явно меня изучала.

– Я не слишком давно играю в этой труппе, – сказала она по-английски.

– Сейчас мы направляемся в Париж, где будем играть перед большими аудиториями… но мы заглядываем по пути и в небольшие поместья, играя спектакли, чтобы заработать на ночлег и пропитание.

– Мы вас приветствуем! – ответила я. – Сюда еще не заглядывали странствующие актеры. Мы с нетерпением ожидаем вашего представления и сделаем все возможное для того, чтобы принять вас должным образом. Как видите, здесь нет особой роскоши. Мы изгнанники и живем в ожидании, когда наш король вернется на трон.

Она кивнула.

Затем она повернулась к актерам и на беглом французском сказала, что я симпатичная особа и им сегодня следует постараться изо всех сил, чтобы доставить зрителям удовольствие.

Я решила, что, поскольку горячее уже готово, они могут приняться за еду, поэтому я пригласила гостей к столу, и в зал внесли огромное, в клубах пара, блюдо. Его содержимое исчезло довольно быстро, но, пока они ели, у меня была возможность хорошенько рассмотреть актеров – живописных, разговаривающих звучными голосами, произносящих самые банальные фразы так, будто речь шла о вопросах чрезвычайной важности. Глава труппы и его жена с удовольствием возились с нашими малышами, которые сгорали от любопытства.

Потом пошел снег, и месье Ламотт, глава труппы, заявил, что им чрезвычайно повезло, так как они вовремя добрались до замка Изобилия. Я, в свою очередь, извинилась за отсутствие должного изобилия и за то, что мы не привыкли принимать гостей и не сумеем занять их так, как следовало бы.

До чего же увлекательны были их разговоры! Они обсуждали пьесы, свои роли и места, где им доводилось играть; и всем нам, слушавшим их, казалось, что жизнь актеров – лучшее, о чем только можно мечтать. Вошли Жанна, Марианна и Жак и, притулившись в уголке, стали прислушиваться к беседе, которая с течением времени становилась все оживленней. Я послала Жака к Ламбарам с приглашением посетить нас и посмотреть спектакль. Вскоре он вернулся и сообщил, что они приняли приглашение с восторгом.

Харриет была менее разговорчива, чем остальные. Я заметила, что она осматривается, оценивающе изучая обстановку, видимо, сравнивая ее с иными, более роскошными покоями, где ей доводилось бывать. Время от времени сна бросала на меня быстрый испытующий взгляд.

Она сидела рядом с очень привлекательным молодым человеком, которого все звали Жабо. Мне показалось, что он несколько тщеславен, так как ему постоянно хотелось обратить на себя внимание. Когда Анджи подошла к нему, положила руки на его колени и сказала: «Какой ты хорошенький!», все расхохотались, а Жабо был так польщен, что поднял ее на руки и расцеловал. Бедная крошка Анджи тут же перепугалась и выбежала из холла, но вскоре возвратилась и стала поодаль, не отрывая глаз от Жабо.

– Еще одна твоя поклонница, мой мальчик! – заметила мадам Ламотт, и все рассмеялись.

Флоретт, одна из актрис, слегка поджала губы и сказала:

– Нам следовало бы предупредить малышку о том, что Жабо непостоянен в своих пристрастиях. Харриет, пожав плечами, сказала:

– Это слишком общеизвестно, – и пропела низким сильным голосом:

Хватит плакать, дамы,

О мужском непостоянстве…

Все вновь расхохотались.

Они сидели за столом уже довольно долго, и я решила посоветоваться с Жанной и Марианной. Нам надо было подумать, как накормить их ужином после окончания спектакля, назначенного на шесть часов. Мы были просто обязаны не ударить в грязь лицом. Что же предпринять?

Служанки были полны решимости сделать все возможное в данных обстоятельствах, а Жак уже начал заносить багаж актеров в холл. Дети в восторге уставились на саквояжи, из которых торчали костюмы, усыпанные мишурой. Впрочем, нам это мишурой не казалось. Актеры словно привезли с собой все необходимое для колдовства.

Они заявили, что будут спать в холле. У них есть пледы и одеяла, а в путь они собираются отправиться рано утром, как только рассветет. Они не имеют права опоздать на свой ангажемент в Париже.

Я запротестовала. Актеры не должны спать на полу. Замок, конечно, не может похвастаться роскошью и скорее напоминает простой загородный дом, но предоставить в распоряжение гостей несколько комнат – вполне в наших возможностях.

– Теплота вашего приема греет нас сильнее, чем горячее вино в холодный день, – торжественно произнес месье Ламотт.

Мне надолго запомнился этот вечер. В подсвечниках горели свечи, а зрители еще до начала представления были в восторге. Здоровенные, обычно шумные сыновья Ламбара сидели тихо, как зачарованные, и мы все разделяли их благоговейный трепет. Дети сидели на полу, скрестив ноги. По счастливому стечению обстоятельств в конце холла находился небольшой помост, который и был превращен в сцену.

Играли «Венецианского купца». Харриет исполняла роль Порции, и из всех актеров именно от нее я не могла оторвать глаз. Она была одета в платье из синего бархата с блестящим поясом. При дневном свете, вероятно, стало бы заметно, что бархат потерт и покрыт пятнами, а пояс украшен дешевой мишурой, но слабое освещение скрадывало все несовершенства, и мы видели лишь красоту, в которую с готовностью верили.

Это было подлинной магией. До сих пор мы никогда не видели настоящих актеров, хотя сами время от времени переодевались в соответствующие костюмы и разыгрывали небольшие сценки, казавшиеся нам верхом совершенства. Жабо играл прекрасного Бассанио, месье Ламотт был коварным Шейлоком с горбом на спине и с весами в руках. Наши малыши завопили от ужаса, когда он появился в решающей сцене, а Анджи разревелась, решив, что он на самом деле собирается отрезать принадлежащий ему фут живой плоти.

– Не позволяй ему, не позволяй! – рыдала она, и мне пришлось утешать ее, предлагая подождать и посмотреть, как Порция уладит это страшное дело.

Как она декламировала, как держала голову! И какой несравненной красавицей она была! Я никогда не забуду, как в этот вечер выглядела Харриет, а актеры, должно быть, никогда не играли перед столь благодарной публикой. Ведь все мы были невинными и неискушенными. Жак смотрел на сцену, раскрыв рот, как, впрочем, и Жанна с Марианной, а Ламбары впали в состояние немого восхищения. Лукас находился в экстазе, а малыши были потрясены тем, что в мире возможны такие невероятные чудеса.

Когда завершился последний акт и Бассанио воссоединился с Порцией, дети с радостным смехом бросились друг другу в объятия, и, кажется, все были несколько ошеломлены.

Месье Ламотт произнес небольшую речь, в которой выразил надежду на то, что мы получили удовольствие от их игры, и признался, что ему никогда не приходилось играть перед столь отзывчивой публикой. И это было, как я полагаю, чистой правдой.

Служанки поспешили на кухню, с помоста была убрана бутафория, и вскоре мы уселись за стол и принялись за ужин, какого, я уверена, давно не видели стены замка Конгрив. Семейство Ламбаров осталось у нас на ужин, и мадам Ламбар принесла из дома огромный пирог с цыплятами и свининой, покрытый сверху золотисто-коричневой корочкой. Она разогрела его на очаге и сказала, что, если бы заранее знала, какой чести мы удостоимся, корочка изображала бы сцену из спектакля, поскольку на таких делах она собаку съела.