Текст книги "Футурист Мафарка. Африканский роман"

Его ясный взгляд рылся по рядам, отыскивая там самых старых генералов, которые все склонялись перед Мафаркой с неприязненным видом ядовитых животных.

– Ну, скоро будет измена, Магамал! – сказал Мафарка, улыбаясь. – Вот еще сторонники моего дяди!

Потом, после некоторого молчания, он добавил:

– Надо будет поскорей от них избавиться! Я поручаю это тебе.

Вдруг, громкий крик, раздирающий, полный нежной печали, раздался в атмосфере, наполненной пламенем. Это был женский голос, который, как казалось, брызнул из смертельной раны; словно целый неудержимый фонтан крови, неудержимый от того, что его не видят и что он безнадежен.

Эфрит и Асфур, оба разом, остановились; они лихорадочно трясли головами, а их восемь копыт точно приросли к земле.

– Что с тобой, Магамал? – вскричал Мафарка, видя, что лицо Магамала стало бледно, как стена, пораженная солнцем. – Поскачем, это там!

Он сильно пришпорил Эфрита, метнувшегося, как пружина, и устремившегося в мрачную потерну[45]45
  Фортификационный термин: узкий проход в толще крепостной стены.


[Закрыть]. Магамал бросился за братом, и, повернув вправо, а потом влево, они поскакали во весь опор по закрытой дороге, которая наискось пробивала толщину укрепленного вала. Почва, измятая, как ложе потока, там и сям утопала во мраке и была загромождена дымящейся известью; много было глубоких выбоин. Шум галопа, повторенный звучными сводами, разъярялся сзади; иногда, у перекрестков галерей, отдаленное эхо подземелья словно плевало на них огромными глыбами гранита.

Конские ноги становились бешенными; они копали, жевали каменистую почву, расщелины которой обладали беснующимися ртами.

Наконец, они выскакали к пылающей пропасти, задушенной неизмеримыми стенами. Солнце показалось им на неисчислимой высоте, далеко, далеко, от земли; и тем не менее его нестерпимый свет отвесно падал со всей своей мрачной тяжестью. Ослепляющее отражение камней было настолько сильно, что братья инстинктивно сшиблись, как под лавой расплавленного свинца и жара, который могильщики, может быть, бросали им сверху горстями из невидимых бойниц.

Безумие поднималось до мозга, как бродящее красное вино. Умереть так, заживо похороненными в этом горниле?.. Нет, нет! И страх сдавил им горло, когда громкий, нежный и грустный крик вторично прервал гробовое молчание.

Тогда Магамал, с глазами, вышедшими из орбит, издал вой гиены и пустил во всю прыть коня.

Порыв ветра был таков, что Эфрит стал на дыбы, завертелся волчком, и кинулся, как стрела, прыгая клубком и хлеща себя собственной гривой.

Дорога спускалась и это была как бы бездна, в которую втекли обе лошади, всосанные головокружительным течением возрастающей скорости.

Мафарка и Магамал услыхали вдали, очень далеко, как яростные проклятия сонливого эхо хрипели и умирали, пенясь, как поток под камнями обвала.

Но как раз, когда они выезжали из мрачного коридора, внезапный блеск солнца, ураган криков и рычаний, так сильно ударил в морды лошадей, что те остановились вкопанные, с копытами застывшими в травою покрытой почве.

В меловом овраге, ослепляющем и звучном, как покинутая каменоломня, корчился беспорядочно лес рук под разъяренными кнутами тысячи нестройных голосов, которые отражались титаническими стенами и окрестными скалами, с неровным ритмом и монотонностью вечной волны.

Тысячи матросов скучились там, все обнаженные и мертвецки пьяные, с голым торсом, выпачканным в грязи лицом и с руками вымазанными в вине и в крови.

Многие выстроились в колонны и шли гуськом, один за другим, толкая вытянутыми руками; плечи предыдущего; все обратили лица к апоплексическому солнцу, ударяя по земле соединенными пятками и их протяжное содрогание бушевало от головы до ног.

И дымящееся стадо возрастало с минуты на минуту, катясь через самого себя в хаосе поспешных криков и жестов; полуоткрытые рты издавали пронзительные стенанья, образуя тоскливую мелопею, время от времени прерываемую мрачными «Гу! Гу!», монотонность которых сразу опьяняла и оскотинивала.

Три раза Мафарка-эль-Бар пробовал победить коловратное движение этой дымящейся и кричащей массы, чтобы различить тот таинственный центр, вокруг которого оно зловеще вертелось.

Наконец, привстав на стременах, он увидал, что странный человеческий циклон вертелся вокруг пруда, вымощенного зеленой гнилью, которую в бреду тормошили сотни купающихся; от пруда поднимался едкий и заразный запах конопли, сала и пота.

Это была фантастическая давильня желтоватых, нагроможденных пирамидами, тел, которые валились, потея своим соком, подобно чудовищным оливкам, на воспламененных зубах тяжелого солнечного колеса. Оно устремляло свое отвратительное движение, растирая все эти человеческие головы, как огромные, мучительно-скрежещущие зерна; и казалось, что понемногу образуется из зловонного масла этого зеленоватого теста пруд.

Шум и взметенная пыль были так сильны, что орда совершенно не замечала присутствия Мафарки. Он наклонил вперед свой разъяренный торс и пришпорил Эфрита, чтобы проникнуть вглубь толпы. И его широкая грудь задыхалась в усилии подавить злобу, переполнявшую ее.

Все, что тревожно предвидел он во время утренней битвы, – исполнилось! Экипаж его флота возмутился! Измена генералов, преданных его дяде Бубассу!..

Чтобы лучше подбить к восстанию солдат и моряков, генералы до отвала накормили их мясными консервами и крепкими спиртными напитками, а позже предоставили им всех захваченных в плен женщин!

Сотни голых воинов пылко воспламенялись, глядя на тела молодых негритянок, лежавших на берегу этого поганого пруда…

Капитаны ныряли носом и качались, пьяные; толкали друг друга направо и налево грубыми движениями, стараясь установить тишину и порядок в этой адской сумятице, где их жесты разбивались, как сломанные крылья чайки. Но тем не менее, повсюду возникали со скрытой быстротой пожара ссоры.

Когда сильным движением груди Эфрит проник немного глубже в эту зыбкую массу, два человека, оба совершенно голые, ожесточенно схватили друг друга за талии левыми руками, а правыми размахивали кортиками. Долго старались они повалить один другого. Но было так тесно и сжато, щека к щеке, что борцы сталкивались носами, кинжалами, вдыхали ненависть и дыхание соседа; а голодная смерть ждала!!. Оба борца, потеющие, стиснутые, как два сыра, клубились в страшной толкотне, и, так как их кортики не могли опуститься, они откусили жадно друг у друга губы и прожорливо съели откушенное.

При виде этого, Мафарка-эль-Бар не смог подавить свою долго сдерживаемую ярость и, набрав в грудь воздуха он испустил свой громкий военный клич: «Мафарка-Аллах!», таким пронзительным голосом, что заставил все лица и зрачки этой толпы обернуться к нему, подобно солнцу всходящему на горизонте моря и внезапно привлекающему к себе взоры всех волн.

Но два борца не разошлись. Тогда король встал на стременах во весь рост и сильно ударил палашом как раз посреди двух лиц; так рассекают ствол дерева. Два носа и две руки упали окровавленные. По татуировке этих рук Мафарка узнал двух своих лучших капитанов.

А тем временем неукротимое насилование продолжалось на дне этого проклятого оврага.

Солдаты уселись, образуя большой круг возле пруда. [Присев и скрестив ноги, они раскачивали тела вперёд-назад, хлопали в ладоши, тяжёлыми как давильные прессы руками, чтобы задать ритм размеренному движению их возбужденных братьев.][46]46
  Здесь и далее квадратными скобками и курсивом обозначаются фрагменты текста, отсутствовавшие в переводе В. Шершеневича.


[Закрыть] Избитые и трепещущие негритянки были брошены в тину и их черные, закопченные тела были более искривлены, чем корни.

[Виднелись гладкие и лоснящиеся животы, и маленькие, цвета жареного кофе, гру́ди девушек, корчащихся от боли под тяжёлыми кулаками матросов, их бронзовые ягодицы без устали поднимались и опускались в танцующей капели зелёных отбросов.]

Некоторые солдаты пели угрюмые мелодии, другие с яростью кусали редкие волосы своих любовниц, потом останавливались со ртом полным окровавленных волос и глядели пристально на жалобные глаза, подведенные от боли, ужаса и похоти.

[И действительно: порой они вздрагивали от наслаждения, столь же острого, сколь неожиданного, захваченные силой спазма, к которому оказались принуждены. Их ловкие черные ноги с тонкими лодыжками конвульсивно молотили воздух, словно порубанные змеи, и, в такт щелчкам кнута, ритмично сжимали мужские спины.]

Самую молодую из негритянок, самую красивую, гибкую и болезненную, звали Бибой. У нее была тонкая талия; бедра были покрыты лаком, цвета прекрасной ванили, и они привлекали так же, как и губы. [Всем своим скрученным истерией телом она прилипла к телу мужчины, который ею владел, как намокшая ткань, и отвечала резкими выпадами на каждый глубокий толчок его члена.] Биба закрывала веками свои длинные черные глаза, которые, казалось, плавали в золотом ликере; по временам она испускала крики мучительной радости, такие пронзительные и раздирающие, что они пронизывали и покрывали шум гулкого оврага. Ее хриплый фиолетовый голос жалобно молил о ласке:

[– Махмуд, ах, Махмуд, убей меня, убей меня вот так! О! Ты наполняешь меня теплом наслаждения! Ты набиваешь сахаром и галагуа уста моей маленькой киски. И она счастлива быть накормленной лакомствами! Ее губы втягивают в себя пылающую сахарную голову, которая вот-вот растает!

Но почти все остальные молчали, подавляя крик и поводя тупым, дрожащим, испуганным взглядом по собственным животам, сминаемым грубой мужской силой как морская вода сминается под ударами весла.

Их любовники говорили с ними отрывисто, раздраженные этим трагическим молчанием, которое они сочли бессмысленным и оскорбительным. Они ускоряли движение взад-вперёд своих бедер, распаляя друг друга похабными шутками, гимнастическими прыжками и трескучими усмешками.

Иногда они чрезмерно высоко приподнимались над телом своей жертвы и посылали по блистательной дуге внушительный плевок; после, тяжело рухнув обратно на плоский живот жертвы, сминая свои губы в ложбинке вульвы, шумно лакали как псы, при этом заставляя ноги жертв дрыгаться в грязи, чтобы забрызгать сидящих на берегу зрителей, что только удваивало их веселье.]

Один из солдат, уже пораженный гашишем, возымел оглушительный приступ кашля; опрокинув голову, чтобы продолжить катаральный скрежет своего горла, он, наконец, дал выход своему деревянному голосу, звук которого щелкал, как кегли.

[Традиционную забаву повторили все присутствующие, которые, перевернувшись на спину, уставились в небо и, открыв рот, испустили из глоток такой же нескончаемый хриплый скрежет.

Аплодисменты зрителей, уханье запыхавшихся актеров, клацанье челюстей и хлюпанье ног в грязи смешивались с грудными хрипами агонизировавших в наслаждении.]

В этот момент, какой-то нескладный гигант поднял свою рожу и огромную медную грудь из ила и громкими воплями просил, чтобы ему дали сказать. Он мог, по его словам предложить, исключительный дивертисмент; но шум был слишком силен, а ему было необходимо полное молчание. Чтобы достичь этого, гигант смешно танцевал на коленях, двигая непомерными руками, кисти которых своим огромным весом тянули его из стороны в сторону, как ветки, отягченные большими плодами. Понемногу все наклонились к откосам пруда, чтобы послушать. Его прозвали Цеб-эль-Кибир.

Голосом сырого погреба он предложил свой виртуозный план.

И убийство стало ужасным; повсюду было оно – и на грязных водах, и на берегах, ибо исступленное воображение сладострастных матросов видело, вероятно, там, в конце пруда, сквозь кипящее облако дыханий, зловещее солнце, которое, в фартуке из негашеной извести, тоже присело на корточки на корме качающейся барки, с ногой на перекладине руля, подобно старому маневрирующему арабу-штурману.

Но до коих же пор он должен был направлять эти кровавые гонки, покачивая своей бородой из белого и раздраженного пара?

Мафарка был единственным, который задал себе этот вопрос, этот страшный вопрос; для того, чтобы лучше разрешить его, король трижды вонзил шпоры в бока Эфрита, который сделал гигантский прыжок и упал на свои крепкие ноги прямо в обширный прибой непристойных тел.

Еще долго прогорклый и смрадный запах опьянял этого ужасного боевого коня, который яростно топтался в куче сукровичных свиных рыл и малиновых грив. Своим танцующим аллюром, веселым и развязным, он, казалось, забавлялся, слыша хруст грудей, которые мяукали и хрипели под его железными копытами.

Но под энергичной рукой своего всадника, конь встал, наконец, на дыбы, повернулся на задних ногах, как парус при перемене ветра, и застыл неподвижно среди преступных распутников.

Тогда, выпрямившись во весь рост в седле, Мафарка-эль-Бар закрутил над головой, как ореол, свой [кривой стремительный палаш, и далеко выплюнул на это вонючее] человеческое болото свою слюнявую ярость, тошноту и глубокое отвращение:

– Паршивые псы! Гнойные клячи! Заячьи сердца! Скорпионово отродье! Куриный помет!.. Что у вас, вонючий рак вместо мозга что ли, что вы извергаете через ваши рты и гнилые щели ваших глаз столько ядовитого гноя!..

Скованные самки, – вот враг, с которым вы охотно сражаетесь!.. Вы били их, резали, рвали?! Право, есть чем гордиться!..[47]47
  Более точный перевод выделенного фрагмента: «Вульвы закованных женщин – вот враги, которых вы любите побеждать! Вы их одолели, распороли, разодрали! О! О! Тут и впрямь есть чем гордиться, ну давайте же!»


[Закрыть]

Потом он протянул свой свирепо-сжатый кулак к группе стариков, затерянных в огромном журчании взбунтовавшихся солдат и, возвысив голос, прибавил:

– О, это вы управляете этим благородным зрелищем!.. Я вас всех узнаю, знаменитые генералы Бубассы, более, чем когда-либо, достойные его!.. В самом деле, это то, чего я ждал от ваших умов, более скрученных и загрязненных, чем свиные хвосты! Итак, я нахожусь на поле битвы, где вы одержали свою лучшую победу!.. Я дам этому пруду уже прославленное имя… Давайте, назовем его «Пруд Бубассы»! Потому что он наверное одобрил бы вас, если бы был здесь… И он забавлялся бы так же и даже может быть больше вас при виде этих изнасилованных и смятых женщин!.. Смятых и изнасилованных, конечно, солдатами, а не вами, потому что ваше бессилие здесь может равняться только с вашей трусостью! Вы все достойны друг друга, солдаты и капитаны! Ныне я узнал орудие, которое вам по вкусу и которым вы умеете владеть! [Возьмитесь за него вновь, чтобы плодить таких же сукиных детей, лизунов мокрощелок, как вы сами!]

Но, если я не ошибаюсь, ваши капитаны предоставили вам женщин, как плату за измену! Они хотят, таким образом, восстановить вас против меня! Договор ясен и теперь ваше дело, солдаты, сдержать обещание!.. Нападите на меня, если у вас хватает храбрости!.. Убейте меня скорей, раз я почти один между вами!.. Ну, нападайте!.. Только меня опрокинуть не так-то легко, как негритянку; вы все уже дрожите от звука моего голоса, как стекла окон!.. О, я не боюсь ваших пьяных челюстей, зазубренных и пахнущих вином, как горшки в кабаке!.. Что касается ваших ног, ослабевших от похоти, то они едва могут служить вам шваброй, чтобы чистить загрязненную палубу моих кораблей!.. Отвечайте мне! Нападайте на меня! Тем хуже для вас… Слушаться меня! Прочь отсюда я больше не хочу попусту тратить силы моих легких… Довольно моих плевков!.. Тьфу!.. Пошли прочь!.. Бегите передо мной!.. Идите и сами оденьте на руки и на ноги цепи и дайте отдых своим гнилым телам, рабы публичных домов!..

При этих последних грохочущих словах, в гулком овраге раздался подземный шум, ревущий прилив и отлив крупов и кричащих голосов, которые толкались, как гранитные скалы, и тут и там искали выхода, с трагическим смятением ночного пожара.

Пар дыханий и клубы пыли медленно поднимались к небу высясь над верхушкой вала, где косые лучи солнца окрашивали их в розовый цвет невыразимой грусти.

Мафарка-эль-Бар с поднятой головой, сверкая палашом, бросился в след за беглецами, пустив галопом Эфрита, передние ноги которого падали, как два молота, на округленные спины и на поднятые ноги этой текущей толчеи… Он следовал за ней по пятам, из канавы в канаву, из галереи в галерею, под звонкими сводами большой закрытой дороги, в глубине которой слышались яростные и жалобные урчания…

Тогда Мафарка замедлил аллюр и стал слушать, как утихают под сводами шумы землетрясения; потом он вместе с Магамалом разразился громким смехом:

– О, толпа бунтовщиков не представляла из себя больше никакой опасности, так как следуя своему естественному наклону, как воды наводнения, она втекала неизбежно в проломы казематов и подземных коридоров, чтобы попасть в прочные дворы казарм.

Действительно, когда последний беглец переступил порог Гогоруской потерны, Мафарка поднял руку и громко закричал, окликивая неподвижно стоящего на верхушке башни часового, горящего, как факел, под лучами заходящего солнца. Тотчас же обе бронзовые створки закрылись, и два всадника повернули, чтобы въехать в низкий квартал города.

Галопируя, они принуждены были частенько нагибаться, чтобы не стукнуться о пузатые балкончики домишек, украшенных веселыми арабесками.

Но Эфрит и Асфур так хорошо знали этот безвыходный лабиринт извилистых улиц, что скоро всадники перегнали бесконечные вереницы верблюдов, горбы которых нагруженные солью, асфальтом или травами, монотонно колебались, как лиственные ветки при ветерке. Их жвачные морды плыли почти вровень с окнами, далеко от маленьких верблюдовожатых, закутанных в коричневую шерсть.

Эти не удостоили ни одним взглядом Мафарку и Магамала, которые принуждены были внезапно перевести лошадей на шаг, под низким сводом, в дымном полумраке, где смутно двигались лица, покрытые серыми струпьями, и руки, разъеденные белой чешуей.

Это были нищие; почти все прокаженные и чесоточные, спящие рядом с блуждающими собаками, пригвожденные усталостью и покрытые мухами, подобно падали; но их ужасный запах лаял за них, лучше их самих, ударяя в лицо прохожим.

И это зловоние, бешеное, зернистое, хриплое и горячее вместе, зловоние, в котором резче всего различался жирный пот, убаюкивало раскаленную похоть их мечтаний, сожженных самумом[48]48
  Невнимательность или «украшательство» Шершеневича: в оригинале не “simoun” («самум»), а «soleil», «солнце».


[Закрыть] и пылью.

– Брат! – сказал вдруг Мафарка – мне необходимо сегодня же вечером иметь грязные лохмотья нищего… В конце концов, достаточно старого передника: я сам довершу маскировку.

– Мафарка, – ответил Магамал, – они будут у тебя сегодня вечером.

Они замолчали от толчков лошадей. Эфрит и Асфур быстро заносили всадников через зигзагообразные покатости к площади крепости.

Когда они проезжали мимо стенных зубцов и амбразур, город Телль-эль-Кибир необъятно раскинулся перед их взорами; раскинулся с тысячью минаретов, плавающих в лазури.

За валом солнечный диск освободил свою красную голову из кошмарного савана кровавых облаков, которые его окутывали, и нырнул на запад.

Море, освободившееся, наконец сладострастно вздохнуло под большим ветром желтоватых лучей в то время, как атмосфера, иссеченная золотом, огромная и томная, рассыпала массу длинных, беспорядочных, кричащих и трещащих, душащих и похотливых волос африканской ночи.

Мафарка жестом отогнал их далеко от своих глаз и сказал:

– Магамал, как раз сегодня ночью ты должен пойти к божественной Уарабелли-Шаршар, открыть свадебное ложе которой ты еще не удостоился!

– О, счастье подождет на ее устах меня до завтра… Я не хочу, чтобы сражались на валу без меня, и предпочитаю не спать эту ночь, лежа на спине наверху Гогорусской башни, этого ужасного гнезда звезд, которые могут даже у мертвых задеть чувство честолюбия!..

– Брат, хвалю тебя за то, что ты так говоришь накануне славной битвы… Я вижу, что ты подобно мне, умеешь держать на цепи свою страсть, как дога, которого спускают только в бурные ночи для того, чтобы защитить дверь супруги от воров!

И могучие глаза Мафарки с завистью созерцали зеленые купола мечетей, которые блестели переменчивым светом в своих мнимых пируэтах, подобно кружащимся дервишам; зеленые купола, одетые ветром, с остроконечной шапкой, которая распевает.

Вдруг с одного минарета прыгнул изумительным образом им на голову, как честолюбивый гимнаст, взлетающий далеко, в белое небо сумерек, фиолетовый крик муэдзина.

Военная хитрость Мафарки

Несмотря на тяжесть своих изношенных лохмотий, Мафарка-эль-Бар прошел беглым шагом две трети дороги. Но, как только он заметил перед собой неопределенные очертания предместий за группами банановых деревьев, он внезапно остановился для того, чтобы переменить походку. Тотчас же, имея облик старика лет сорока, с лицом запачканным грязью, как столетний нищий, он прошел, прихрамывая, безжизненные деревни, которые казалось, сдерживали свое дыхание под бесконечно-далекими звездами.

Даже собаки побоялись залаять, когда перед последней постройкой этот странный путешественник вдруг помолодел, как нельзя лучше. Поток черных орд был надут ужасом африканского мрака, в котором один ветер еще жил, занятый целиком тем, что подскабливал пески, старательно, словно не было ни малейшей возможности увидеть какого-нибудь прохожего на пустых улицах пустыни.

Но эта ничтожная забота об угрюмом соблюдении нищенского облика все больше и больше обессиливала Мафарку, который начал весело приплясывать на ходу, обрадованный тем, что укрылся за хитростями, перенятыми у мимов и гимнастов.

И он спросил себя:

– Найдется ли хоть один из комедиантов Бубассы, который сумел бы в один миг, без помощи белил и румян, преобразиться так же искусно, как сделал это я?.. Кто из них может узнать в этом печальном нищем, каким являюсь я, более жалкий и более хромающий, чем все нищие на земле, Мафарку-эль-Бара?..

Эти последние слова, которые Мафарка произнес слишком громко, заставили его вздрогнуть от суеверного страха; он поднял голову и широко раскрыл огромные руки для того, чтобы его грудь могла полнее вдохнуть безграничную, свежую ненависть пустыни.

– О, как родственна эта тишина! – вздохнул он. – Я чувствую ее на моих ногах, на моем животе, на моих губах, как мягкую простыню моей детской постели!.. О, это ты, Лангурама, моя милая мама, это ты бродишь вокруг моей кроватки, старательно оправляя ее легкой рукой!.. О, я узнаю твою руку!.. О, позволь мне, мамочка, прободрствовать эту ночь!.. Так надо!.. Не уноси свою лампу!.. Поцелуй и ложись потом в свою кровать из облаков!.. И спи спокойно!.. Не жди меня! Да будет сладка тебе эта ночь!..

И Мафарка-эль-Бар бросился вперед большими упругими шагами, скользя на роскошных рессорах ветра и катясь, как слово победное, прямо в уста к Богу.

И в беге он сжимал кулак, как будто на перекладине руля, когда барка с выпуклыми парусами идет на боку, перегоняя товарок.

И он шел, рассыпая во мрак крики насмешливого восторга, как рассыпает богатый виноградарь излишек виноградного сбора старым, надоедливым нищим, под тяжестью которых гнется плетень виноградника.

– О, Брафан-эль-Кибир! Мой враг! Ты еще спишь там, далеко, за предельными границами горизонта!.. И не слышишь, что я иду!.. Я несу тебе чудный и страшный подарок: я несу тебе свою, запертую, как сундук, голову!.. Но берегись, ах, берегись того, что там внутри!.. С зарей я буду у тебя в лагере, ибо я спешу налюбоваться твоим гигантским станом и резкими вздувшимися мускулами твоих воинственных рук, которые ты кормишь днем и ночью этим опьяняющим ветром пустыни. Твой разочарованный взгляд должен уметь лучше моего измерять с высоты звезд события земли… И я полагаю, что ты вполне равнодушен к жалким наслаждениям победы, которые совсем не могут рассеять твою неизмеримую меланхолию!.. Тебе нет дела до победы, не правда ли, о, скажи!.. Ты слишком мудр для этого!.. Тогда, о, будь настолько мил, мой Брафан-эль-Кибир, и дай мне победить тебя!.. Это каприз, это детская прихоть! Но я от этого болен! У меня только одно единственное желание, а именно, топтать ногами твои огромные песчаные замки, король пустыни!.. Сегодня мне нужны твои царства!.. Я их хочу!.. Я хочу их!.. Просто, чтобы позабавиться!.. Как радостно будет развалиться всей моей огромной душой в этой громадной пустыне, пышном и глубоком ложе солнца, сминая его песчаные матрацы!..

«Что такое равнина?.. Я больше уже не понимаю этого!.. Я, я, я стою на кривой мира, как гвоздь в колесном ободе, как стрела на тетиве огромного натянутого лука… Но кто меня спустит?.. И против кого?.. И против кого?..»

Он остановился на минуту, задыхаясь; потом снова возобновил свой танцующий бег под звездами.

И пел во все горло:

– Я здесь, обратив уста к небу, я здесь, как маленькая фарфоровая чашечка под этим горячим потоком черного кофе, которое как следует посахарено звездами!.. Но его льют со слишком высокого места и, положительно, струя слишком тяжела… Мой горшечник хорошо изогнул мои края, но, тем не менее, я никогда не смогу вместить все это, надушенное возбуждающим мраком. Может быть, я не та чашка, которая предназначена тебе, о, восхитительный ночной мокка! Но все же это странно, ибо концепция бесконечной вселенной отлично держится в литейной форме моей головы… подобно тому, как в незаметной лепешке, содержатся сильные духи, которые одни могли бы опьянить целый город… Увы! Мой фарфор трескается!.. Все вокруг меня и во мне уже в агонии. Вы стареете, дальние солнца, крутящиеся во всю прыть, как горячие колеса, вы, планеты, о, летящие брызги!.. А ты, наш солнечный диск, ты сегодня очень долго взбираешься на горизонт… Право, ты тоже начинаешь стареть… Нескольких веков будет достаточно, чтобы, сделать твое лицо цвета желтого золота меловым!.. Это твоя манера седеть!.. Потом ты от жары поголубеешь… После, немного сжимаясь, ты остынешь, растопившись; наконец твоя кора снова затвердеет. Это твоя манера умирать! Я вижу тебя во сне прозрачным и черным, как мумия. Твои спутники воспользуются твоей дряхлостью и бросят тебя; сколько бы ты ни глотал их – это не поможет твоим лучам мягким, как ноги паралитика. И ты, моя возлюбленная земля, ты сжимаешься! Излишек звездной гимнастики, вероятно! Факт тот, что ты худеешь! И потому ты стягиваешь пояс своего экватора на тропическом брюхе!

«От этого у тебя в животе малоутешительное урчание… Напрасно ты все более и более охлаждаешь глазки, которые строишь луне!.. Она, в конце концов, будет от ярости и желаний прыгать в твоих руках, чтоб выпить, наконец, полный поцелуй, после такой платонической любви!.. Помолись за нас, бедных блох, заблудившихся в сумасшедшем водовороте этой огромной земной постели!..

«Альдебаран! Плечо Ориона! Вы далеко не уползете на ваших дрожащих лучах, как на костылях!.. Нога Ориона… и ты, Созвездие Лебедя, вы тоже ослабнете! О, я не хочу любить ничто, кроме ваших огромных и живых взглядов, о, мои братья, Сириус, Вега, Созвездие Медведицы! Ибо в ваших глазах пламя первой юности!..»

Распевая это, Мафарка-эль-Бар еще бежал, влекомый, как легкий сор, незримым дуновением своей воли по мрачному океану пустыни, окруженный волнующимися качелями поднятых песков.

Но как только родившаяся заря, смеясь, разбудила на зените облака, он принялся красться, со скрытной медлительностью вора, между вершинами рыжеватых холмов, которые беспорядочно бежали во все стороны горизонта.

С перекаленного востока поднимались широкие отражения желтого экстаза, любовно склонявшиеся на землю, в то время, как на западе белые селения окрашивались под слегка фиолетовым небом в розовое.

Увеличение света и воды усилило скорость Мафаркиных ног среди стольких призрачных венчиков, которые расцветали там и сям на песке.

Вдруг Мафарка почувствовал колющие укусы голода, которые, помимо его воли, вели его к красному дыханию невидимого солнца… Оно вышло очень далеко, там, из дымящегося рта облаков, как большой аппетитный хлеб, горячий и с позолоченной корочкой, вкусно хрустевшей.

В тот же момент внезапный порыв ветра донес до Мафарки звук голосов, скрипящий шум колес и веселое ржание лошадей.

Моментально Мафарка бросился на землю ничком для того, чтобы лучше выпачкать в пыли бороду и щеки; потом он сел, скрестя ноги, и вытащив из-под своих лохмотий длинный шарф, желтый и грязный, старательно обернул им, как бинтом, правое колено. Наконец, оставшись доволен, он снова двинулся в путь походкой хромого нищего, и спина его дрожала в такт согнутой ноге, которая отлично хромала.

Когда он таким образом поднимался на холм, он увидел сквозь выемку дороги, что ниже разворачивается грозная армия, покрывая бесконечные равнины, вокруг которых лежали желтые песчаные пустыни; а вдалеке, направо, возвышались хаотические горы Баб-эль-Футук.

Их широкие и высокие хребты убегали огромными волнами охры, одни за другими, то выступая в пустыню острыми мысами, то открываясь, как глубокие заливы, куда пустыня врывалась своими зелеными оазисами и земляными селениями, топорщащимися от кактусов. Налево, равнина была более широка и лишь на расстоянии пятнадцати-двадцати миль можно было увидать, как улыбаются блестящие голубые зубы моря.

Вот на этом-то грандиозном горизонте, образованном обворожительной линией берега и великолепной зыбью гор – явились взором Мафарки неисчислимые полчища Брафан-эль-Кибира.

Они почти всецело состояли из кавалерии, которая развертывалась в бесконечности, на волнообразной почве, подобно огромному боа, цвет которого был черно-бело-пятнистый, в зависимости от масти лошадей.

Утренний туман делал бархатистыми красную щетину копий, светлые груды щитов, снежный кустарник грив и всюду наудачу насаженные коричневые палатки, похожие на вампиров, пригвожденных к земле за свои перепончатые крылья.

Казалось, что грозная армия укрывалась под гигантским серым дымом, поднимавшимся в нескольких местах; его торс расширялся, образуя огромные сосцы и руки кариатид, чтобы поддерживать фронтон уже мелового Зенита. Дым лениво отделялся от семи больших котлов, медный живот которых давил ползучие огни, ободранные и фиолетовые, которые стонали, как жертвы.

Негритянки, одетые в темно-красные шерстяные материи, танцевали вокруг огней, оглушительно и поспешно вопя. Почти все они были вооружены длинными, деревянными вилами, которые они от времени до времени погружали в зеленый и клейкий котел, дабы умерить кипение.

Плеск мешанины и треск хвороста примешивались, шумно споря, к корчам страшного дыма, падавшего на землю и скрывавшего дьявольский хоровод. И вдруг оттуда вышел гигантский воин и большими шагами направился к Мафарке, говоря:

– Ну, что тебе здесь нужно, вшивый нищий, прохожий колдун, немой рассказчик? Какой самум пригнал твой чудовищный скелет в лагерь Брафан-эль-Кибира?

По красным перьям, пылавшим в его развевавшихся и спутанных волосах, по многочисленности раковин, бренчавших на его угольном теле, татуированном голубыми лунами, – Мафарка тотчас же узнал одного из генералов негритянской армии.

Поэтому он еще более захрипел и пробормотал невнятный ответ.

– Говори громче! – вскричал генерал. – Но прежде всего, склони свою голову до земли, трижды благословляя мое имя!.. Ты не знаешь моего имени?.. Ах, мерзкий земледелец! Я прикажу дать тебе сто ударов по подошве ног, если ты сию же секунду не произнесешь моего имени… Ну, поторопись!.. Что ты делаешь тут, дрожащий и ошарашенный, с грязной рожей и маленькими, глупыми, гноящимися глазами. Но мне жалко тебя, и я скажу тебе сам, кто я такой. Меня зовут Мулла и я командую одной из наших четырех армий! Знай, что мной восхищаются и меня боятся с одного конца пустыни до другого!