Текст книги "Пристрастие к смерти"

В проходе послышался шум. Это прибыли фотограф и дактилоскопист. Дэлглиш узнал голоса: рокочущий – Джорджа Матьюза, клявшего пробку на Харроу-роуд, и тихий – отвечавшего ему сержанта Робинса. Кто-то рассмеялся. Они не были ни черствыми, ни особо бесчувственными, но не были они и сотрудниками похоронного бюро, коим по долгу службы предписывается демонстрировать профессиональную почтительность перед лицом смерти. Эксперт-биохимик еще не приехал. Среди наиболее выдающихся ученых судебно-медицинской лаборатории столичной полиции были женщины, и Дэлглиш, зная за собой старомодную чувствительность, в которой никогда бы им не признался, всегда радовался, если удавалось увезти обезображенные трупы до того, как появлялись эти женщины-эксперты, чтобы сфотографировать следы крови и взять все необходимые образцы. Он предоставил Массингему приветствовать новоприбывших и вводить их в курс дела. Ему же пора поговорить с отцом Барнсом. Но сначала, прежде чем мальчика увезут домой, он хотел перекинуться словом с Дарреном.

6

– Его бы давно уже здесь не было, сэр, – оправдывался сержант Робинс, – но этот чертенок нас одурачил. Сначала мы никак не могли вытянуть из него адрес, а когда он наконец его назвал, тот оказался ложным – такой улицы вообще не существует. Отправься мы туда – потеряли бы чертову кучу времени. Думаю, теперь он уже говорит правду, но для этого мне пришлось припугнуть его комиссией по делам несовершеннолетних, уполномоченным по наблюдению за малолетними правонарушителями и бог знает чем еще. Кроме того, он пытался от нас улизнуть. Хорошо, что я в последний момент успел его сцапать.

Мисс Уортон в сопровождении женщины-полицейского уже отвезли в Краухерст-Гарденс и, без сомнения, помогли ей успокоиться, выказав сочувствие и напоив чаем. Она сделала героическое усилие, чтобы взять себя в руки, но все еще тревожилась оттого, что не могла восстановить точный ход событий, случившихся между приходом в церковь и тем моментом, когда она открыла дверь в малую ризницу. Полиции важно было знать, входили ли они с Дарреном в комнату и трогали ли там что-либо. Оба страстно заверяли, что не входили. Все остальное, что она могла сообщить, особого значения не имело, поэтому Дэлглиш, наскоро выслушав, отпустил ее.

Но его раздражало, что Даррен все еще оставался с ними. Если придется опрашивать его еще раз, следовало сделать это у него дома, в присутствии родителей. Дэлглиш понимал, что его нынешняя неразговорчивость в непосредственной близости от трупов не обязательно объясняется лишь тем, что он не преодолел пока ощущения ужаса. На ребенка подчас более глубинное воздействие оказывает травма, отнюдь не самая очевидная. Странным казалось то, что мальчику так не хочется ехать домой. Обычно поездка в автомобиле, тем более полицейском, для детей являлась своего рода терапией, особенно в ситуации, когда вокруг уже начала собираться толпа благодарных зрителей, которые станут свидетелями его эффектного прохода вдоль огораживающей всю южную оконечность церкви полицейской ленты, множества полицейских машин и зловещего покойницкого фургона, припаркованного между церковной стеной и каналом. Дэлглиш подошел к машине и открыл дверцу.

– Я коммандер Дэлглиш, – сказал он. – Пора отвезти тебя домой, Даррен. Твоя мать, должно быть, волнуется. – «К тому же мальчик должен быть в школе, – мысленно добавил он, – учебный год уже начался. Но это, слава Богу, уже не моя забота».

Даррен, казавшийся совсем маленьким и ужасно сердитым, сидел, забившись в угол переднего пассажирского места. Это был странный на вид ребенок – с обаятельным лицом обезьянки, бледной кожей, сплошь усыпанной веснушками, с колосистыми, почти бес-цветными, бровями, курносый и ясноглазый. И у него, и у сержанта Робинса лимит терпения, судя по всему, был исчерпан, но при виде Дэлглиша мальчик приободрился и с детской бесцеремонностью поинтересовался:

– Это вы здесь главный начальник?

Несколько смущенный, Дэлглиш уклончиво ответил:

– Ну, можно сказать и так.

Даррен посмотрел вокруг подозрительным взглядом и сказал:

– Она этого не делала… ну, мисс Уортон. Она невиноватая.

– Конечно, мы так и не думаем, – серьезно ответил Дэлглиш. – Видишь ли, для этого нужно силенок побольше, чем у пожилой дамы или у мальчика. Вы оба вне подозрений.

– Ну тогда ладно.

– Она тебе нравится? – спросил Дэлглиш.

– Она клевая. Только имейте в виду, о ней нужно позаботиться. Она с приветом. Свихнулась чуток к старости. Я за ней тоже приглядываю.

– Думаю, она полагается на тебя. Хорошо, что вы были вместе, когда нашли трупы. Наверное, для нее это было ужасно.

– Ее прямо чуть не вывернуло наизнанку. Она, знаете, боится крови. У нее поэтому и цветного телевизора нет. Она-то плетет, что не может себе его позволить. Фигня. Она ж всю дорогу покупает цветы для БДМ.

– БДМ? – удивился неопознанной аббревиатуре Дэлглиш. В его голове замелькали марки автомобилей.

– Ну, для этой статуи в церкви. Тетенька в голубом, а перед ней – свечи. Ее называют Богородицей Девой Марией, БДМ. Она всегда ставит туда цветы и зажигает свечки. По десять пенни за штуку. Маленькие – по пять. – Он опасливо стрельнул глазами по сторонам, словно заметил, что его заманили на вражескую территорию. – А я так думаю, что она не покупает цветной телевизор, потому что не хочет видеть красную кровь, – быстро добавил он.

– Возможно, ты и прав, – согласился Дэлглиш. – Ты нам очень помог, Даррен. Так ты точно уверен, что вы не входили в комнату, ни один из вас?

– Не-а, я ж вам грил. Я все время стоял у ней за спиной. – Вопрос, однако, явно смутил его, и впервые в его речи проскользнул легкий акцент кокни. Он резко откинулся на спинку сиденья и обиженно уставился в боковое окно.

Дэлглиш вернулся в церковь и нашел Массингема.

– Я хочу, чтобы с Дарреном к нему домой поехал ты. У меня такое ощущение, что он что-то скрывает. Не исключено, что это и не важно, но будет хорошо, если ты окажешься там, когда он будет разговаривать с родителями. У тебя есть братья, ты больше смыслишь в поведении маленьких мальчиков.

– Вы хотите, чтобы я отправился прямо сейчас, сэр? – переспросил Массингем.

– Разумеется.

Дэлглиш знал, что такой приказ не понравится Массингему; тот ненавидел даже ненадолго покидать место преступления, пока не увезли труп, а сейчас ему тем более не хотелось уезжать, поскольку Кейт Мискин, вернувшаяся уже с Камден-Хилл-сквер, оставалась. Но если уж ехать, то он предпочитал ехать один, поэтому с необычной любезностью попросил полицейского шофера выйти из машины, сам сел за руль и рванул с места на скорости, которая, несомненно, обещала Даррену восхитительную поездку в награду.

Дэлглиш вышел в церковь через кованые царские врата и, повернувшись, аккуратно прикрыл их за собой. Но даже легкий щелчок в тишине прозвучал громким лязгом и продолжал раскатываться гулким эхом, пока он шел через неф. Дэлглиш не видел, но постоянно держал в голове работавшую у него за спиной профессиональную команду: софиты, камеры, инструменты и приборы, деловитая тишина, прерываемая лишь голосами, уверенными и несуетными в присутствии смерти. Но здесь, отделенный от всего остального изящными завитками кованой решетки, царил иной мир, еще не замутненный. Запах ладана стал гуще, и Дэлглиш увидел впереди окутанную золотой дымкой мозаику аспиды и величественную фигуру Христа на вершине его славы, распятого на кресте и взирающего сверху на церковный корабль запавшими глазами. В нефе зажгли еще два светильника, но церковь по-прежнему тонула в полумраке по сравнению с резким светом дуговых ламп, высвечивавших место преступления, так что ему понадобилось не меньше минуты, чтобы разглядеть отца Барнса – темную фигуру, примостившуюся с края первого ряда стульев у самой кафедры. Дэлглиш пошел к нему, отдавая себе отчет в том, как неуместно громко цокают по кафельному полу его каблуки, и гадая, кажется ли священнику этот звук таким же зловещим, как ему самому.

Отец Барнс сидел прямо, вытянувшись в струнку, уставившись на мерцающую «пещеру» аспиды, все его тело было напряжено и сковано, как тело пациента, приготовившегося к боли и настраивавшего себя на то, чтобы выдержать ее. При приближении Дэлглиша он не повернул головы. Собирался он явно в спешке: лицо невыбрито, руки, нервно сцепленные на коленях, грязны, будто он лег спать не помывшись. Длинная черная сутана, старая и заляпанная чем-то похожим на мясную подливку, придавала еще более болезненный вид его облику. Одно пятно он, видимо, безуспешно пытался замыть. Черные туфли нечищены, кожа потрескалась по бокам, мысы стерлись и стали серыми. От него шел неприятно-сладковатый дух старых вещей и ладана, перебиваемый запахом застарелого пота, и все это вызывало ощущение достойной сожаления смеси несостоятельности и страха. Как только Дэлглиш, вытянув длинные ноги, сел рядом и положил руку на спинку стула, на котором сидел отец Барнс, тело священника, как ему показалось, обмякло, страх и скованность на глазах покинули его. Дэлглиш вдруг почувствовал угрызения совести. Отец Барнс наверняка ничего не ел до первой мессы. Он, должно быть, мечтает глотнуть кофе и перекусить. Обычно в подобных случаях кто-нибудь заботится о том, чтобы напоить свидетелей чаем, но сегодня Дэлглиш не позволил пользоваться кухней даже для того, чтобы вскипятить чайник, пока осмотр места преступления не будет завершен.

– Я вас долго не задержу, – сказал он. – Всего несколько вопросов – и вы можете вернуться домой. Все это наверняка было для вас страшным шоком.

Отец Барнс, по-прежнему не глядя на него, тихо произнес:

– Шоком. Да, это был шок. Мне не следовало давать ему ключ. Сам не знаю, почему я это сделал. Это трудно объяснить. – Его голос, неожиданно низкий, с приятной хрипотцой, позволял предположить, что в этом хрупком теле больше силы, чем можно подумать; не то чтобы его речь свидетельствовала о высокой образованности, но какое-никакое образование дисциплинировало ее, хотя и не лишило окончательно легкого провинциального акцента – скорее всего уроженца Восточной Англии. Он повернулся наконец к Дэлглишу лицом и продолжил: – Они сочтут меня ответственным. Я не должен был давать ему ключ. Это моя вина.

– Вы не несете никакой ответственности, – возра-зил Дэлглиш. – И прекрасно это знаете – так же как и они. – Ох уж это вездесущее, пугающее, судящее «они». Он подумал, но не сказал вслух, что убийство само по себе вызывает возбуждение даже у тех, кто не был напрямую связан с жертвой и не имеет оснований скорбеть, и что людям свойственна снисходительность по отношению к тем, кто так или иначе поспособствовал занимательному зрелищу. Отец Барнс будет удивлен – приятно или неприятно – тем, насколько увеличится аудитория прихожан на следующем воскресном собрании. – Давайте с самого начала, – предложил Дэлглиш. – Когда вы познакомились с сэром Полом Бероуном?

– В прошлый понедельник, чуть больше недели назад. Он зашел ко мне домой около половины третьего и спросил, нельзя ли ему осмотреть церковь. Конечно, сначала он направился прямо туда, но увидел, что церковь закрыта. Мы бы охотно никогда ее не закрывали, но вы же знаете, какие нынче времена. Вандалы, грабители, взламывающие ящики для пожертвований, ворующие свечи… На северных дверях висит записка, в которой сказано, что ключ находится дома у священника.

– Полагаю, он не рассказывал вам, что делал в Паддингтоне?

– Нет, рассказал. У него друг лежит в больнице Святой Марии, и он приехал навестить его. Но больному как раз делали какую-то процедуру, посетителей к нему не пускали, у баронета образовался час свободного времени, и он вспомнил, что давно хотел осмотреть церковь Святого Матфея.

Значит, вот с чего все началось. Жизнь Бероуна, как и любого занятого человека, полностью зависела от часов. Он освободил немного времени, чтобы навестить старого друга, а это время неожиданно оказалось в его личном распоряжении. Известно, что он интересовался викторианской архитектурой. Каким бы фантастическим ни оказался лабиринт, в который завело его сугубо частное побуждение, по крайней мере его первый визит в церковь Святого Матфея нес на себе печать здравого смысла и «нормальности».

– Вы предложили сопроводить его? – спросил Дэлглиш.

– Да, предложил, но он сказал, чтобы я не беспокоился, я и не стал настаивать – подумал, что ему хочется побыть одному.

Значит, отец Барнс не лишен чуткости, отметил про себя Дэлглиш и продолжил:

– Итак, вы дали ему ключ. Какой ключ?

– Общий. От южного входа есть только три ключа. Один – у мисс Уортон, у меня в доме хранятся два остальных. На каждом кольце – два ключа: один от южного входа, другой, поменьше, – от врат запрестольной ограды. Если мистеру Кэпстику или мистеру Пулу – это наши церковные старосты – требуется ключ, они приходят ко мне. Я живу тут рядом. От главного, северного, входа существует только один ключ, я всегда держу его у себя в кабинете и никогда никому не даю, чтобы он не потерялся. Впрочем, он слишком тяжелый, чтобы носить его с собой. Я сказал сэру Полу, что внутри он найдет буклет с описанием церкви. Его составил еще отец Коллинз, и мы все никак не соберемся его обновить. Буклеты лежат вон там, на столе у северного входа, и стóят всего три пенса. – Он с трудом, как человек, страдающий артритом, повернул голову назад, словно приглашая Дэлглиша купить экземпляр. Жест был жалким и трогательным. – Думаю, он взял один, потому что два дня спустя я нашел в ящике для пожертвований пятифунтовую банкноту. Большинство посетителей оставляют лишь положенные три пенса.

– Он представился?

– Он сказал, что его зовут Пол Бероун. Боюсь, в то время это имя ничего мне не говорило. Он не уточнил, что является членом парламента и баронетом, – ничего такого. Разумеется, когда он подал в отставку, я узнал, кто он. Об этом сообщалось в газетах и по телевидению.

Наступила пауза. Дэлглиш ждал. Несколько минут спустя голос священника зазвучал снова – теперь он окреп и стал более решительным.

– Полагаю, он отсутствовал около часа, может, чуть меньше. Потом пришел, вернул ключ и сказал, что хотел бы переночевать в тот день в малой ризнице. Конечно, он не знал, что она у нас так называется, просто сказал: «В маленькой комнате с кроватью». Кровать стоит там со времен отца Коллинза, то есть с войны. Он, бывало, оставался в церкви во время воздушных налетов, чтобы тушить зажигалки на крыше. А мы не стали ее убирать. Она оказывается кстати, если кто-то неважно почувствует себя во время службы или если я захочу отдохнуть перед полуночной мессой. Места она занимает немного, это всего лишь узкая складная кровать. Да вы же ее видели.

– Видел. Он как-нибудь объяснил свое желание?

– Нет. Оно прозвучало как обыденная просьба, а мне не хотелось расспрашивать. Он был не из тех людей, которых придет в голову подвергнуть допросу. Я только спросил насчет простыней и наволочки, но он ответил, что все необходимое принесет с собой.

Он принес одну двуспальную простыню и спал, завернувшись в нее. Вниз постелил сложенное армейское одеяло, а укрывался пестрым вязаным пледом. Наволочка, надетая на то, что скорее всего было подушкой с сиденья стула, тоже предположительно принадлежала ему.

– Он сразу унес ключ с собой или приходил еще раз? – спросил Дэлглиш.

– Он зашел за ним вечером. Часов в восемь, может, чуть раньше. В руках у него была дорожная сумка. Не думаю, что он приехал на машине; во всяком случае, никакой машины видно не было. Я дал ему ключ и до утра его больше не видел.

– Расскажите мне о следующем утре.

– Я вошел, как обычно, через южную дверь. Она была заперта. Дверь в малую ризницу стояла открытой, и я увидел, что его там нет. Кровать была очень аккуратно застелена. Вообще везде царил идеальный порядок. Поверх покрывала лежали сложенные простыня и наволочка. Я выглянул через решетку. Свет не горел, но я его увидел: он сидел в этом ряду, чуть подальше. Я отправился в ризницу и облачился к мессе, потом через царские врата вышел в церковь. Увидев, что я собираюсь служить в часовне Девы Марии, он перешел в задний ряд и сел там. Он ничего не говорил. Больше в церкви никого не было. Для мисс Уортон день был неприсутственный, а мистер Кэпстик, который обычно посещает мессу в девять тридцать, заболел гриппом. Мы были только вдвоем. Обернувшись после первой молитвы, я увидел, что он стоит на коленях. Он принял причастие, потом мы вместе пошли в малую ризницу. Он вернул мне ключ, поблагодарил, взял свою сумку и ушел.

– В тот первый раз больше ничего не было?

Отец Барнс повернулся и посмотрел на Дэлглиша. В полумраке церкви его лицо казалось безжизненным. Дэлглиш видел в его взгляде смесь мольбы, решимости и боли. Было что-то, о чем он и страшился, и испытывал потребность рассказать. Дэлглиш его не торопил. Работа научила его ждать. Наконец Барнс заговорил:

– Нет, кое-что было. Когда он протянул ладони и я вложил в них облатку, мне показалось… – Он помолчал, потом продолжил: – Что у него на руках были метки, раны. Я подумал, что вижу стигматы.

Взгляд Дэлглиша был сосредоточен на кафедре. Оттуда, с картины безвестного прерафаэлита, на него равнодушно, безо всякого любопытства взирал ангел с лилией в руке; его белокурые волосы были аккуратно уложены под широким нимбом.

– На его ладонях? – переспросил Дэлглиш.

– Нет, на запястьях. На нем были рубашка и пуловер, рукава оказались чуть свободными и поднялись, когда он протягивал руки, вот тогда-то я и увидел.

– Вы кому-нибудь об этом рассказывали?

– Нет, только вам.

Не меньше минуты оба молчали. За всю сыщицкую карьеру Дэлглишу не доводилось получать от свидетеля информацию столь нежелательную – другого слова он подобрать не мог – и столь шокирующую. В голове завертелись мысли: как отразится подобная новость на расследовании, если просочится в печать? Газетные заголовки, циничные спекуляции не без злорадства, толпы зевак, суеверных, легковерных и истинно верующих, осаждающих церковь в ожидании… чего? Захватывающих ощущений? Нового культа? Надежды? Доказательств? Однако неудовольствие его было глубже, чем просто раздражение из-за непрошеного осложнения в расследовании, вызванного вторжением иррационального фактора в столь прочно укорененную на этой земле работу, как поиск документально подтвержденных доказательств, способных выдержать испытание в суде. Он был потрясен, почти физически, чувством куда более сильным, которого он почти стыдился; оно представлялось ему одновременно и низким, и едва ли более рациональным, чем само событие. То, что он испытывал, можно было назвать отвращением, доходящим почти до ярости.

– Думаю, вам следует и впредь хранить молчание, – сказал он. – Это не имеет отношения к смерти сэра Пола. Об этом даже не обязательно упоминать в ваших показаниях. Если же вы испытываете потребность кому-то довериться, поговорите со своим епископом.

– Я больше никому не стану рассказывать, – просто ответил отец Барнс. – Полагаю, у меня действительно была потребность с кем-то поделиться. Ну вот я вам и рассказал.

– В церкви было темно, – продолжил Дэлглиш. – Вы сказали, что свет не включали. Вы постились. Вам это могло привидеться. Или оказаться игрой теней. К тому же вы видели эти отметины всего несколько секунд, когда он поднял руки, чтобы принять Тело Христово. Вы могли ошибиться.

«Кого я пытаюсь успокоить, – подумал он, – его или себя?»

А потом сам собой пришел вопрос, который он задал невольно, вопреки здравому смыслу:

– Как он выглядел? Иначе? В нем что-то переменилось?

Священник покачал головой и ответил с глубокой печалью:

– Вы не понимаете. Я не смог бы заметить перемену, даже если бы она в нем произошла. – Потом он словно бы очнулся и добавил решительно: – Чем бы ни было то, что я видел, длилось оно недолго. И это не так уж необычно. Подобные явления встречались и прежде. Разум воздействует на тело странными способами: глубокое потрясение, мощная иллюзия… К тому же, как вы справедливо заметили, в церкви было темно.

Значит, отец Барнс тоже не хочет верить. Пытается себя разубедить. Что ж, это лучше, сухо отметил про себя Дэлглиш, чем заметка в приходском журнале, звонок в редакцию ежедневной газеты или проповедь в следующее воскресенье о феномене стигматов и неисповедимой мудрости Провидения. Он не без удивления обнаружил, что оба они испытывают одинаковые сомнения и, возможно, одинаковое отвращение. Нужно будет как-нибудь позже поразмыслить, почему это так. Но сейчас есть заботы более неотложные. Что бы ни привело Бероуна снова в эту ризницу, рука, занесшая над ним бритву, принадлежала реальному человеку.

– Ну а что насчет прошлого вечера? Когда он попросил у вас разрешения снова прийти?

– Утром. Он позвонил в начале десятого. Я сказал, что после шести все время буду на месте, и он пришел точно в срок.

– Вы уверены, что именно в шесть, святой отец?

– О да, я как раз смотрел шестичасовые «Новости». Они только-только начались, когда в дверь позвонили.

– И опять никаких объяснений?

– Никаких. При нем была та же сумка. Думаю, он приехал на автобусе или на метро, а может, пришел пешком. Машины я не видел. Я вручил ему ключ в дверях, тот же самый. Он поблагодарил и ушел. Вчера вечером я в церковь не ходил, у меня не было там дел. Дальше я ничего не знал до той минуты, когда прибежал мальчик и сказал, что в малой ризнице лежат два трупа. Остальное вы знаете.

– Расскажите мне о Харри Маке, – попросил Дэлглиш.

Перемена темы, очевидно, обрадовала отца Барнса – о Харри Маке он готов был говорить охотно. Бедняга Харри был для церкви Святого Матфея проблемой. По никому не ведомой причине в последние четыре месяца тот пристрастился ночевать на ее южном крыльце. Обычно ложился на расстеленные газеты и укрывался старым одеялом, которое иногда оставлял на крыльце до следующей ночи, а иногда уносил с собой, свернув в скатку и привязав к животу веревкой. Когда отец Барнс находил одеяло на крыльце, он его не трогал. В конце концов, это было единственное, чем Харри мог укрыться. Но вообще-то не слишком удобно, когда церковное крыльцо используют в качестве ночлежки или склада для странных и весьма дурно пахнущих пожитков. Приходский совет даже обсуждал вопрос, не установить ли вокруг церкви ограждение с воротами, но счел, что это может быть превратно истолковано; к тому же имелись более существенные нужды, на которые следовало тратить деньги в первую очередь. У них и так были трудности с получением епархиальной квоты. Все пытались помочь Харри, но он был нелегким человеком. Его хорошо знали на Косуэй-стрит, в приюте Вейфэр, при Сент-Марилебон – прекрасное место, там он обычно получал обед и посильную медицинскую помощь, когда она ему требовалась. Он немного любил выпить и время от времени ввязывался в драки. Наша церковь обращалась в приют по поводу Харри, но там тоже не знали, что посоветовать. Они предлагали ему койку у себя в общежитии, но он не согласился. Он не переносил близости других людей. Он даже не обедал в приютской столовой, а клал то, что там давали, между двух больших ломтей хлеба, уносил с собой и съедал где-нибудь на улице. Здешнее крыльцо было местом как раз в его вкусе: укромное, выходящее на юг и скрытое от людских глаз.

– Значит, он едва ли постучал вчера вечером в дверь и попросил сэра Пола впустить его? – уточнил Дэлглиш.

– Нет, конечно. Харри никогда бы этого не сделал.

Но как-то он все же очутился внутри. Возможно, он уже устроился под своим одеялом, когда пришел Бероун и предложил ему вместо того, чтобы мерзнуть под открытым небом, пройти с ним в церковь и разделить его ужин. Но как ему удалось уговорить Харри? Дэлглиш поинтересовался мнением отца Барнса на этот счет.

– Могло быть и так, наверное, – ответил тот. – Харри, вероятно, уже лежал тут на крыльце – он обычно укладывается рано. И вчера действительно было непривычно холодно для сентября. Но все равно странно. В сэре Поле, должно быть, было нечто, что вызвало его доверие. Ни с кем другим он бы не пошел. Даже надзиратель приюта – уж на что опытный человек, привыкший обращаться с разными городскими чудаками, – ни разу не смог уговорить Харри переночевать там. Но у них, конечно, общежитие. Харри же почему-то не мог именно спать и есть вместе с другими людьми.

А здесь, мысленно продолжил Дэлглиш, в его личном распоряжении была большая ризница. Быть может, заверение в том, что его уединение не будет нарушено, а еще обещание ужина убедило Харри уйти с холода.

– Когда вы в последний раз были здесь, в церкви, святой отец? – спросил Дэлглиш. – Я имею в виду вчерашний день.

– С половины пятого до четверти шестого, служил вечерню в приделе Богородицы.

– А когда запирали дверь, были ли вы уверены, что внутри никого нет? Быть может, там кто-то прятался? Разумеется, вы не обыскивали церковь, с чего бы? Но если бы в ней кто-нибудь прятался, вы бы его заметили?

– Думаю, да. У нас, как вы видите, нет скамей с высокими спинками, только стулья. Схорониться особенно негде.

– Может, под алтарем, за главным престолом, в приделе Богородицы? Или внутри кафедры?

– Под алтарем? Какая ужасная мысль, это же кощунство. Но как он мог проникнуть в саму церковь? Когда я пришел в половине пятого, она была заперта.

– И в течение дня никто не брал ключи, даже старосты?

– Никто.

А мисс Уортон заверила полицию, что ее ключ оставался в сумке, вспомнил Дэлглиш и спросил:

– Мог ли кто-нибудь зайти во время вечерни, пока вы молились? Вы были один в приделе?

– Да. Я вошел через южную дверь, как обычно, и запер за собой и ее, и врата запрестольной ограды. Потом отпер главный вход – через него в церковь может попасть любой желающий присутствовать на службе. Моя паства знает, что я всегда отпираю главную дверь во время вечерни. А она очень тяжелая и ужасно скрипит, мы все не соберемся смазать ее. Не думаю, что я не услышал бы, если бы кто-нибудь вошел.

– Вы кому-нибудь говорили, что сэр Пол собирается ночевать здесь?

– Нет, конечно. Некому было говорить. Да я и не стал бы. Он не просил хранить его визит в тайне, он вообще ни о чем не просил. Но не думаю, что ему хотелось бы сделать это достоянием третьих лиц. О нем никто ничего не знал вплоть до сегодняшнего утра.

Далее Дэлглиш перешел к вопросам о пресс-папье и обгорелой спичке. Отец Барнс сказал, что малой ризницей пользовались в последний раз в понедельник, шестнадцатого, когда там заседал приходский церковный совет, в половине шестого, как всегда, сразу после вечерни. Сам он председательствовал, сидя за письменным столом, но пресс-папье не трогал. Он пишет шариковой ручкой, про свежие отпечатки ничего не знает, но он вообще-то не слишком наблюдателен по части подобных деталей. Что касается спички, то он уверен, что никто из членов приходского совета оставить ее не мог. Курит только Джордж Кэпстик, но курит он трубку и пользуется зажигалкой. К тому же его не было на заседании, потому что он еще не оправился от гриппа. Присутствующие еще отметили, как приятно не тонуть в клубах дыма.

– Это мелкие детали и, возможно, не имеют никакого значения, – сказал Дэлглиш, – но я буду вам весьма признателен, если вы ни с кем не станете их обсуждать. И еще мне хотелось бы, чтобы вы взглянули на промокательную бумагу и постарались вспомнить, как она выглядела в понедельник. Да, еще мы нашли очень грязную эмалированную кружку. Нам важно знать, принадлежала ли она Харри. – Заметив испуг в глазах отца Барнса, он поспешил добавить: – Нет, вам не придется возвращаться в малую ризницу. Когда фотограф закончит свою работу, мы принесем эти предметы сюда. Потом, полагаю, вы будете рады вернуться домой. Нам понадобится записать ваши показания, но это может подождать.

С минуту они сидели молча, словно то, что между ними было сказано, каждому требовалось осознать в тишине. Значит, здесь, думал Дэлглиш, кроется секрет донкихотской отставки Бероуна. Это может быть нечто более глубокое и труднообъяснимое, чем разочарование, тревоги среднего возраста, страх грозящего скандала. Но чем бы ни было то, что случилось с ним в ту первую ночь в церкви Святого Матфея, именно оно привело его на следующий день к решению круто изменить свою жизнь. Не оно ли привело его и к смерти?

Они услышали лязг отворяемых врат и встали. Инспектор Мискин шла к ним по центральному проходу. Приблизившись, она сказала:

– Фотограф прибыл, сэр.

7

Леди Урсула Бероун неподвижно сидела в своей гостиной на пятом этаже дома на Камден-Хилл-сквер и неотрывно смотрела на верхние ветви платанов, словно взору ее вдали открывался вид, недоступный другим. Собственный мозг представлялся ей переполненным сосудом, который она одна могла сохранять в равновесии. Стоило лишь чуть-чуть дернуться, повести плечом, потерять контроль над собой – и содержимое его выплеснется наружу, породив такой чудовищный хаос, что исходом его может быть только смерть. Странно, думала она, что физическая реакция на нынешний шок оказалась такой же, как тогда, когда убили Хьюго; ведь свежее горе накладывалось на другое горе, которое все еще оставалось таким же острым, как и в тот миг, когда она впервые услышала, что ее старший сын умер. Тем не менее физические симптомы были теми же: изнуряющая жажда, озноб и ощущение, что тело высохло и сморщилось, а во рту сухо и кисло. Мэтти заваривала ей крепкий черный кофе, она глотала его обжигающе горячим, не замечая, что он переслащен. Спустя некоторое время произнесла:

– Я хочу поесть. Чего-нибудь соленого. Тост с анчоусами. – И подумала при этом: «У меня причуды как у беременной – беременной горем».

Но теперь все кончено. Мэтти хотела укрыть ей плечи, но она стряхнула шаль и велела оставить ее в покое. «За пределами телесной оболочки, за пределами этой боли существует мир, – думала леди Урсула. – Я снова ухвачусь за него. Я выживу. Должна выжить. Семь лет, от силы десять – это все, что мне нужно». А пока она ждала, сберегая силы для приема множества неизбежных посетителей. Но этого, первого, пригласила она сама. Есть кое-что, что необходимо ему сказать, а времени остается немного.

Вскоре после одиннадцати она услышала звонок в дверь, потом урчание лифта и тихий щелчок закрывающейся железной решетки. Дверь в гостиную открылась, и тихо вошел Стивен Лампарт.

Ей казалось важным встретить его стоя. Но она не смогла сдержать гримасу боли, когда артритные суставы приняли на себя вес тела, и отметила, что ему видно, как дрожит ее рука, стискивающая набалдашник трости. Он вмиг очутился подле нее.

– Нет-нет, пожалуйста, не вставайте.

Уверенно подхватив под локоть, он усадил леди Урсулу обратно. Чужое прикосновение было ей неприятно, как свидетельство того, что знакомые и незнакомые, видя ее немощь, считают себя вправе обращаться с ней покровительственно, словно ее тело никому не нужный хлам, который можно перекладывать с места на место. Она хотела было оттолкнуть его властную руку, но сдержалась. Однако мышцы ее непроизвольно сжались от прикосновения, и она знала, что от него не укрылась эта инстинктивная реакция. Деликатно, с профессиональным умением усадив ее, он сам сел в кресло напротив. Их разделял низкий стол. Овал полированного красного дерева усугублял его превосходство: сила против слабости, молодость против старости, врач против зависимого пациента. Впрочем, она его пациенткой не была.