Текст книги "Пристрастие к смерти"

– Насколько я знаю, вы ждете операции по замене тазобедренного сустава? – сказал он. Разумеется, это Барбара ему доложила, но первым он ее имя упоминать не станет.

– Да, я стою в очереди на госпитализацию в ортопедическую больницу.

– Простите, но почему не лечь в частную клинику? Зачем терпеть лишние муки?

Замечание почти неприлично неуместное для визита соболезнования, отметила про себя леди Урсула. Или он пытается таким образом заслониться от ее горя и стоицизма, переведя разговор на профессиональную почву – единственную, на которой он чувствовал себя уверенно и мог говорить компетентно?

– Предпочитаю лечиться в системе государственной службы здравоохранения, – ответила она. – Я пользуюсь возможностями, которые обеспечивает мне мое положение, но не этой.

Он снисходительно улыбнулся – как детской шутке.

– Немного отдает мазохизмом.

– Может быть. Но я пригласила вас не для того, чтобы выслушать ваш профессиональный совет.

– Какового, будучи акушером, я все равно не смог бы вам дать. Леди Урсула, эта новость, о Поле… Это ужасно, в это невозможно поверить. Вы не вызвали своего доктора? Или кого-нибудь из друзей? Кто-то должен быть рядом с вами. Вам не следует оставаться одной в такой момент.

– Если мне понадобятся обычные успокоительные средства – кофе, алкоголь, тепло, – у меня есть Мэтти. Когда тебе восемьдесят два, те немногие люди, которых хотелось бы видеть, уже мертвы. Я пережила обоих своих сыновей. Это худшее, что может случиться с человеком. Мне придется выдержать и это. Но я не обязана об этом говорить. – Она чуть было не добавила: «А менее всего с вами». Невысказанные слова, казалось, повисли между ними. Он помолчал, словно осмысляя и признавая их справедливость, потом сказал:

– Я бы, разумеется, и сам зашел позднее, даже если бы вы не позвонили, просто не был уверен, что вам захочется увидеть кого бы то ни было так скоро. Вы получили мое письмо?

Наверное, он написал его, как только Барбара сообщила ему новость по телефону, и послал с одной из своих медсестер, а та, торопясь домой после ночного дежурства, даже не потрудилась вручить его лично – просто сунула по дороге в почтовый ящик. Он, конечно, употребил все положенные прилагательные, ему не требовался словарь, чтобы найти приличествующие событию выражения. Убийство, в конце концов, всегда есть преступление – чудовищное, ужасное, возмутительное, бесчеловечное. Но письму, как слишком поспешно выполненной светской обязанности, недоставало убедительности. К тому же Лампарту следовало знать, что подобные письма не пристало посылать напечатанными на машинке секретарем. «Впрочем, это характерно для него, – подумала леди Урсула. – Соскобли с него трудолюбиво приобретенную патину профессионального успеха, престижа, ортодоксально хороших манер – и вот оно, его истинное обличье: амбициозный, немного вульгарный, отзывчивый только тогда, когда отзывчивость оплачивается. А может быть, отчасти во мне говорит предубежденность? Предубежденность опасна. Я должна следить за собой, чтобы постараться не выдать ее, если разговор пойдет так, как я хочу. Да и едва ли справедливо критиковать письмо. Чтобы диктовать соболезнования матери человека, которому ты наставлял рога в течение последних трех лет, требуется искусство, превосходящее его ограниченный светский лексикон».

Леди Урсула не виделась со Стивеном почти три месяца и снова была поражена тем, как прекрасно он выглядит. Он и в молодости был привлекателен: высокий, обаятельно нескладный, с копной черных волос. Но теперь успех и костюм от хорошего портного сгладили угловатость фигуры, он нес свой вес с непринужденной уверенностью, а взгляд серых глаз, красотой которых он отлично умел пользоваться, постоянно был начеку. Волосы, посеребренные сединой, оставались густыми, их природную непокорность не могла окончательно усмирить даже дорогая стрижка, что добавляло ему привлекательности, намекая на неукротимую индивидуальность, не имеющую ничего общего с унылым общепринятым представлением о мужской красоте.

Перегнувшись через стол, он пристально посмотрел на нее, серые глаза потеплели от сочувствия. Ничего не стоившее ему профессиональное сострадание пробудило в ней неприязнь. Но играл он свою роль отменно. Она чуть ли не ждала, что он сейчас скажет: «Мы сделали все, что могли, все, что в человеческих силах», потом одернула себя: возможно, его сострадание и искренно. Она с трудом поборола искушение остаться при прежнем мнении о нем как о красивом и опытном соблазнителе из бульварного романа. Нет, каков бы он ни был, он не так прост. Никто не прост настолько. К тому же, следует отдать ему должное, он известен как прекрасный гинеколог, знающий свое дело и работающий на совесть.

Когда Хьюго учился в Бейллиоле[8]8
  Бейллиол – один из наиболее известных колледжей Оксфордского университета; основан в 1263 г. и назван по имени основателя, Джона де Бейллиола.


[Закрыть], Стивен Лампарт был его ближайшим другом. В те времена он ей нравился, и отчасти прежняя расположенность помимо ее воли сохранилась и теперь. Леди Урсула даже не очень осознавала ее, просто чувство было неотъемлемо от воспоминаний о прогулках под солнцем в Порт-Медоу, о веселых завтраках в комнате Хьюго, о годах, исполненных надежд и обещаний. Стивен был смышленым, миловидным, честолюбивым мальчиком из мелкобуржуазной семьи, приятным, занятным, умевшим войти в ту компанию, которая ему была нужна, благодаря своему внешнему виду и остроумию, при этом он ловко скрывал даже намек на честолюбие. Хьюго, сын графской дочери и баронета, воин, отмеченный наградами, обладатель громкого имени и наследник того, что осталось от денег Бероунов, несомненно, был в этом дуэте фигурой привилегированной. Леди Урсула только сейчас впервые задумалась: не испытывал ли Стивен неприязни не только к Хьюго, но и ко всей семье и не уходило ли последовавшее предательство корнями в застарелую зависть?

– Мы должны безотлагательно обсудить две вещи, – сказала она, – потому что потом может не оказаться ни времени, ни возможности. Наверное, мне с самого начала следует сказать, что я пригласила вас вовсе не для того, чтобы уличать свою сноху в супружеской неверности. Не мне критиковать чью бы то ни было интимную жизнь.

Серые глаза насторожились.

– Как мудро с вашей стороны, – заметил он. – Не многие из нас способны на такое.

– Но мой сын убит, – продолжала она, – и полиции скоро все станет известно, если уже не стало. Мне-то известно.

– Простите, но вы уверены? Единственное, что Барбара сообщила мне, позвонив сегодня утром, – это что полиция нашла тела Пола и этого бродяги… – он сделал паузу, – с ранами на шеях.

– Их шеи были перерезаны. И у того, и у другого. И несмотря на тактичную осторожность, с какой мне эта новость была преподнесена, я догадываюсь, что орудие убийства – одна из бритв Пола. Полагаю, Пол был способен убить себя. Большинство из нас способны, если обстоятельства станут невыносимыми. Но чего он точно не смог бы сделать, так это убить того бродягу. Мой сын убит, и это означает, что существуют некие факты, которые полиция постарается раскопать.

– Какие факты, леди Урсула? – спокойно спросил Стивен.

– Например, тот факт, что вы с Барбарой любовники.

Ладони, свободно покоившиеся на коленях, сжались, потом снова расслабились, но он не отвел взгляд.

– Понимаю. Кто вам сообщил, Пол или Барбара?

– Никто. Я живу со снохой под одной крышей четыре года. И я женщина. Я могу быть инвалидом, но глаза и сообразительность мне пока не отказали.

– Как она, леди Урсула?

– Не знаю. Но советую вам самому выяснить это перед уходом. Получив известие, я видела свою сноху не более трех минут. Очевидно, она слишком расстроена, чтобы разговаривать с посетителями. А меня она, судя по всему, зачисляет в этот разряд.

– Может быть, вы не совсем справедливы? Порой чужое горе труднее вынести, чем собственное.

– Особенно если собственное не так уж глубоко.

Он наклонился вперед и тихо произнес:

– Не думаю, что мы вправе судить об этом. Возможно, чувства Барбары и не так уж глубоки, но Пол был ее мужем. Она его любила, вероятно, сильнее, чем мы с вами можем понять. Это ужасный удар для нее, как и для всех нас. Послушайте, нам обязательно говорить сейчас? Мы оба в шоке.

– Нам обязательно говорить сейчас, и времени у нас мало. Коммандер Адам Дэлглиш приедет ко мне, как только они покончат с тем, чем занимаются сейчас там, в церкви. Предположительно он захочет побеседовать и с Барбарой. Рано или поздно они доберутся и до вас. Я должна знать, что вы собираетесь им сказать.

– Этот Адам Дэлглиш, он не поэт? Странное хобби для полицейского.

– Если он такой же хороший полицейский, как поэт, то он опасный человек. Не нужно недооценивать полицию, основываясь на том, что пишут в великосветских журналах.

– Я не недооцениваю полицию, но у меня нет причин ее бояться. Я знаю, что полицейские сочетают в себе страсть настоящего мужчины к избирательному насилию с твердой приверженностью морали среднего класса, но вы же не предполагаете, что они заподозрят меня в том, что я перерезал Полу горло, потому что сплю с его женой? Они, может, и оторваны от реальности, но не настолько же.

«Вот это уже ближе к делу, вот такой ты настоящий», – подумала она, но сказала спокойно:

– Я не говорю, что они вас заподозрят. Не сомневаюсь, что вы сможете представить удовлетворительное алиби на вчерашний вечер. Однако будет меньше неприятностей, если ни вы, ни она не станете скрывать своих отношений. Я бы тоже предпочла не лгать по этому поводу. Разумеется, я не стану говорить на эту тему по собственному почину. Но не исключено, что меня спросят.

– Но почему, леди Урсула?

– Потому что коммандер Дэлглиш свяжется со специальной службой[9]9
  Отдел департамента уголовного розыска, осуществляющий функции политической полиции, а также охраняющий членов королевского семейства, английских и иностранных государственных деятелей.


[Закрыть]. Мой сын был министром короны, хоть и недолго. Неужели вы думаете, что есть хоть что-то в частной жизни министра, особенно министра такого департамента, что было бы неизвестно людям, чья работа в том и состоит, чтобы выискивать и заносить в досье все касающееся потенциальных скандалов? Вы отдаете себе отчет, в каком мире мы живем?

Стивен встал и начал медленно расхаживать перед леди Урсулой.

– Наверное, мне следовало об этом подумать. Да, надо было подумать, учитывая ситуацию. Смерть Пола оказалась таким чудовищным шоком. Видимо, я все еще медленно соображаю.

– Тогда призываю вас начать соображать поскорее. Вы с Барбарой должны согласовать свою версию. А еще лучше – условиться говорить правду. Насколько я понимаю, вы с ней были любовниками уже тогда, когда познакомили ее с Хьюго, и продолжали поддерживать отношения после того, как Хьюго убили и она вышла замуж за Пола.

Он остановился и повернулся к ней:

– Поверьте, леди Урсула, в этом не было умысла, просто так получилось.

– Вы хотите сказать, что благородно решили воздерживаться от сексуальной связи по крайней мере на период медового месяца?

Он подошел, встал напротив и посмотрел на нее сверху вниз.

– Думаю, мне следует кое-что сказать, но, боюсь, это прозвучит не по-джентльменски.

«Теперь это слово стало бессмысленным, – подумала леди Урсула. – А в твоем случае, возможно, и всегда было. До 1914 года можно было сказать нечто подобное, и это не прозвучало бы ни смешно, ни фальшиво, но не теперь. Это слово и мир, коему оно принадлежало, исчезли навсегда, втоптаны в грязь Фландрии». Но вслух она сказала:

– Моему сыну перерезали горло. Не думаю, что в свете этой жестокости нам стоит заботиться об учтивости, ложной или истинной. Это, разумеется, касается Барбары?

– Конечно. Есть кое-что, что вам нужно понять, если вы еще не поняли. Да, мы с ней любовники, но она меня не любит. И ни в коем случае не хочет выйти за меня замуж. Я удовлетворяю ее настолько, насколько может удовлетворять женщину мужчина. Она со мной лишь потому, что я понимаю ее нужды и не имею никаких претензий. Почти не имею. Какие-то претензии есть у всех. И конечно, я люблю ее, настолько, насколько вообще способен любить кого бы то ни было. Это ей необходимо. Со мной она чувствует себя защищенной. Но она не стала бы избавляться от идеального мужа и титула, чтобы выйти за меня. Ни через развод, ни, тем более, организовав убийство. Вам придется в это поверить, если вы собираетесь продолжать жить вместе.

– По крайней мере откровенно, – заметила леди Урсула. – Вы, похоже, хорошо друг другу подходите.

Он стерпел легкое оскорбление, скрывавшееся за ее иронией, и печально согласился:

– О да, мы друг другу подходим. Подозреваю, что она и вины-то за собой никакой не чувствует. Как ни странно, даже меньше, чем я. Трудно принимать всерьез адюльтер, если не получаешь от него большого удовольствия.

– У вас очень тяжелая роль, не приносящая к тому же удовлетворения. Восхищаюсь вашим самопожертвованием.

На его лице появилась вызванная каким-то одному ему ведомым воспоминанием улыбка.

– Она такая красивая. Идеально красивая, не правда ли? Ее красота даже не зависит от того, здорова ли она, счастлива или нет, устала ли и что на ней надето. Красота всегда при ней. Вы не можете меня винить.

– Могу, – твердо возразила леди Урсула. – И виню.

Но в душе она понимала, что не совсем честна. Всю жизнь ее околдовывала красота, мужская и женская. Она ею жила. Когда в 1918 году, после гибели брата и жениха, она, дочь графа, поступила на сцену, бросив вызов традициям, что еще могла она предложить? Большого актерского таланта, с безжалостной честностью мысленно призналась она, у нее не было. От любовников ей подсознательно требовалась лишь физическая красота, а к красоте подруг она относилась сверхтерпимо, без всякой ревности. Тем более они удивились, когда в тридцать два года она вышла замуж за сэра Генри Бероуна, оценив, должно быть, его менее очевидные достоинства, и родила ему двоих сыновей. Ей не раз доводилось наблюдать, как ее сноха неподвижно стоит перед зеркалом в вестибюле. Барбара вообще не могла пройти мимо зеркала, нарциссически не задержавшись перед ним и не окинув себя спокойным задумчивым взглядом. Что она там разглядывала? Первые морщинки в уголках глаз? Их постепенно блекнущую синеву? Сухую складку на коже? Начинающую морщиться шею? Все, что свидетельствует о том, насколько преходяще это переоцениваемое людьми совершенство.

Стивен между тем продолжал мерить шагами комнату и говорил без умолку.

– Барбара любит чувствовать, что она объект внимания, особого и безраздельного. Это приходится учитывать в интимных сношениях. Она нуждается в том, чтобы мужчина желал ее. Ей даже не особенно нужно, чтобы он к ней прикасался. Если бы она заподозрила, что я приложил руку к убийству Пола, она бы меня не поблагодарила. Думаю, она бы мне этого никогда не простила. И уж точно не стала бы защищать. Извините. Я был слишком откровенен. Но думаю, это нужно было сказать.

– Да, нужно. А кого бы она стала защищать?

– Своего брата, вероятно, но только если бы это не представляло риска для нее самой. Они никогда не были особо близки.

– От нее не потребуется никакой родственной лояльности, – сухо заметила леди Урсула. – Доминик Суэйн провел весь вчерашний вечер здесь, в этом доме, с Мэтти.

– Это он или она утверждает?

– Вы обвиняете его в причастности к убийству моего сына?

– Разумеется, нет. Было бы смешно. И если Мэтти говорит, что он был с ней, не сомневаюсь, что так оно и есть. Всем известно: Мэтти – образец честности. Просто вы спросили меня, есть ли человек, которого Барбара стала бы защищать, так вот: я никого другого не вижу. – Он прекратил расхаживать взад-вперед, снова уселся напротив нее и добавил: – Насчет того, зачем вы меня вызвали. Вы сказали, что нам нужно обсудить две вещи.

– Да. Я должна быть уверена, что ребенок, которого носит Барбара, мой внук или внучка, а не ваш внебрачный.

Его плечи напряглись. Какой-то миг, не более секунды, он сидел неподвижно, уставившись на свои сцепленные руки. В мертвой тишине было слышно, как тикают настольные часы. Потом он поднял голову. Стивен был совершенно спокоен, но леди Урсула заметила, что он побледнел.

– О, в этом можете не сомневаться. Ни минуты. Три года назад я прошел стерилизацию. Для отцовства я непригоден, и у меня нет ни малейшего желания выставлять себя на посмешище, подвергаясь тестам на ДНК. Могу дать вам координаты своего хирурга, если хотите удостовериться. Это проще, чем полагаться на анализ крови после его рождения.

– Его?

– Да, это мальчик. Барбара сделала амниографию. Ваш сын хотел наследника, он его получит. А вы не знали?

Она помолчала, потом спросила:

– А это не рискованно для плода, особенно на такой ранней стадии беременности?

– С современной аппаратурой и при умелых руках – нет. А я позаботился, чтобы она попала в хорошие руки. Нет, не в мои. Я не так глуп.

– Пол успел узнать о ребенке?

– Барбара ему не сказала. Думаю, не успел. Ведь она сама только что узнала.

– О том, что беременна? Не может быть.

– Нет, о поле ребенка. Я позвонил и сообщил ей результат вчера утром. Но Пол мог догадываться, что она носит дитя. В конце концов, он, похоже, и в церковь-то эту вернулся, чтобы испросить у своего Бога дальнейших указаний.

Ее охватил гнев – настолько сильный, что несколько секунд она не могла говорить. А когда дар речи вернулся к ней, голос дрожал, как у немощной старухи. Тем не менее ее слова жалили:

– Вы никогда, даже в юности, не могли устоять против искушения смешивать вульгарность с тем, что вам казалось остроумием. Что бы ни делал мой сын в той церкви – а я не хочу притворяться, будто понимаю, что именно там случилось, – в итоге это привело его к смерти. Когда вам в следующий раз захочется продемонстрировать свое дешевое остроумие, вспомните об этом.

Он ответил тихим ледяным голосом:

– Простите. Я с самого начала считал, что было ошибкой затевать этот разговор. Мы оба слишком потрясены, чтобы рассуждать здраво. А теперь, если позволите, я спущусь к Барбаре, прежде чем на нее обрушится полиция. Барбара сейчас одна, я правильно понял?

– Насколько мне известно, да. Энтони Фаррелл скоро прибудет. Я послала за ним, как только получила известие, но он едет из Уинчестера.

– Семейный адвокат? Не сочтет ли полиция подозрительным его присутствие? Слишком похоже на необходимую предосторожность.

– Он не только семейный адвокат, но и друг семьи. Естественно, что мы обе захотели его видеть в такой момент. Но я рада, что вы повидаетесь с ней прежде, чем он приедет. Скажите ей, чтобы отвечала на вопросы Дэлглиша, но по собственной инициативе не делилась с ним информацией. Никакой информацией. У меня нет оснований полагать, что полиция излишне драматично воспримет то, что, в конце концов, является всего лишь заурядным адюльтером, но едва ли они ожидают, что она сама станет откровенничать с ними на эту тему, даже если это для них уже не секрет. Избыток откровенности выглядит не менее подозрительно, чем ее недостаток.

– Вы были вместе, когда полиция сообщила ей эту новость?

– Полиция не сообщала ей эту новость. Это сделала я. В сложившихся обстоятельствах мне показалось, что так будет лучше. Весьма компетентная женщина – офицер полиции – известила меня, потом я одна пошла к Барбаре. Она вела себя безупречно. Барбара всегда знала, когда какие чувства следует испытывать. И она недурная актриса. Могла бы ею стать. У нее была масса возможностей практиковаться. Да, еще одно! Скажите ей, чтобы не упоминала о ребенке. Это важно.

– Если вы хотите, если считаете, что так будет правильнее… Но быть может, было бы уместно упомянуть о беременности – тогда они будут с ней особенно деликатны.

– Они и так будут деликатны. Дураков в таких случаях не посылают.

Они разговаривали как союзники, ненадежно связанные участием в заговоре, в чем ни один из них, однако, ни за что бы не признался. Леди Урсула почувствовала ледяное отвращение, почти такое же физически ощутимое, как тошнота, и вместе с ним ее охватила слабость, от которой по телу прошла дрожь. Он снова моментально оказался рядом, и его рука деликатно, но решительно сжала ее запястье. Она понимала, что ей это должно быть неприятно, но в данный момент его прикосновение успокаивало. Она откинулась на спинку кресла, закрыла глаза, и ее пульс под его пальцами начал биться ровнее.

– Леди Урсула, – сказал он, – вам в самом деле нужно было бы позвать своего доктора. Вас ведь пользует Малкольм Хэнкок, если не ошибаюсь? Позвольте мне ему позвонить.

Она тряхнула головой.

– Со мной все в порядке. Я сейчас не в состоянии выдержать встречу еще с одним человеком. Пока не приехала полиция, мне надо побыть одной. – Это было признанием собственной слабости, которого она сама от себя не ожидала, – во всяком случае, не перед ним и не в такой момент.

Лампарт направился к двери. Когда его ладонь уже легла на дверную ручку, леди Урсула произнесла:

– Еще один вопрос. Что вы знаете о Терезе Но– лан?

– То же, что и вы, полагаю, если не меньше. В Пембрук-Лодж она проработала всего один месяц, я и видел-то ее лишь мельком. А в вашем доме, ухаживая за вами, она провела более полутора. И когда пришла ко мне, уже была беременна.

– А о Дайане Траверс?

– Ничего, кроме того, что она по глупости после сытного ужина и нешуточных возлияний полезла купаться в Темзу. Как вам, должно быть, известно, мы с Барбарой покинули «Черный лебедь» до того, как Дайана утонула. – Он помолчал немного, потом мрачно добавил: – Я понимаю, о чем вы думаете, – о той нелепой статье в «Патерностер ревю». Леди Урсула, вы позволите дать вам совет? Убийство Пола, если это действительно убийство, очень простое преступление. Он кого-то впустил в церковь – то ли вора, то ли какого-то другого отщепенца, то ли психопата, – и этот кто-то убил его. Не усложняйте обстоятельств его смерти – которые, видит Бог, и без того чудовищны, – связывая их со старыми, не имеющими к ней никакого отношения трагедиями. Полиции и так будет чем поживиться.

– Обе не имеют к ней никакого отношения?

Вместо того чтобы ответить, он спросил:

– Саре уже сообщили?

– Еще нет. Я звонила ей домой сегодня утром, но никто не ответил. Вероятно, она вышла за газетой. Попробую еще, как только вы уйдете.

– Хотите, я съезжу к ней? В конце концов, она дочь Пола. Для нее это будет страшным ударом. Негоже, если она узнает о его смерти от полиции или из теленовостей.

– Не узнает. Если нужно, я съезжу сама.

– Но кто вас к ней отвезет? Разве в среду у Холлиуэлла не выходной?

– Существует такси.

Ей было неприятно, что он проявляет назойливость, втираясь в ее семью так же, как сделал это когда-то в Оксфорде. Но она снова упрекнула себя в несправедливости. По-своему он всегда был добр.

– Ей надо бы дать время подготовиться, прежде чем на нее навалится полиция, – заметил Лампарт.

Интересно, подготовиться к чему? Вежливо притвориться, что ей это небезразлично? – подумала леди Урсула, но ничего не ответила. Ей вдруг так нестерпимо захотелось избавиться от него, что она едва сдержалась, чтобы не сказать ему: «Убирайтесь», но вместо этого протянула руку. Склонившись, он взял ее в ладони и поднес к губам. Этот жест, театральный и нелепо неуместный, смутил ее, но не вызвал отвращения. После того как он ушел, она долго смотрела на свои тонкие, унизанные перстнями пальцы, на искалеченные старостью суставы, к которым – едва-едва – прикоснулись его губы. Был ли его порыв данью восхищения старухой, встретившей последнюю в своей жизни трагедию с достоинством и мужеством? Или в нем было нечто более тонкое – знак того, что, несмотря ни на что, они союзники, он понимает ее приоритеты и тоже будет их придерживаться?

8

Дэлглиш вспомнил, как некий хирург однажды сказал ему, что Майлс Кинастон обещал стать выдающимся диагностом, но отказался от общей медицины в пользу патанатомии на стадии ординатуры, потому что не мог выносить людских страданий. В голосе этого хирурга Дэлглишу послышалась тогда нотка снисходительности, словно он бесстрастно выдавал секрет слабости своего коллеги, которую более предусмотрительный человек должен был бы распознать в себе прежде, чем выбирать карьеру врача, или, уж во всяком случае, на первом курсе обучения. Вероятно, тот хирург был прав, подумал Дэлглиш. Кинастон не обманул ожиданий, но теперь его талант диагноста служит безропотным мертвецам, чьи глаза не молят о надежде, из чьей груди не вырываются стоны. Несомненно, у него есть пристрастие к смерти и он знает, что она такое. Ничто в ней не обескураживает его – ни грязь, ни запах, ни самые причудливые ее атрибуты. В отличие от большинства врачей он видел в ней не неумолимого врага, а увлекательную загадку. Каждый труп, на который он смотрел тем же пристальным взглядом, каким некогда, должно быть, смотрел на живых пациентов, являл собой очередное наглядное свидетельство, которое, будучи правильно истолковано, способно еще немного приблизить к постижению главной тайны.

Дэлглиш уважал Кинастона как ни одного другого патологоанатома, с которым ему доводилось работать. Тот приезжал немедленно, стоило только позвонить, и так же незамедлительно представлял заключение о вскрытии. Он не позволял себе грубых «трупных» шуток, которыми щеголяют некоторые из его коллег, чтобы поддерживать самооценку; с ним собравшиеся за обеденным столом могут не волноваться: они не услышат бестактных анекдотов о «ножах для разделки мяса» или куда-то запропастившихся почках. А кроме того, Кинастон всегда очень хорошо выступал в суде, некоторые даже полагали, что слишком хорошо. Дэлглиш помнил язвительное замечание адвоката подсудимого после вынесения тому обвинительного вердикта: «Кинастон становится опасно непогрешимым для присяжных. Нам не нужен еще один Спилсбери»[10]10
  Бернард Спилсбери – легендарный английский патологоанатом, чрезвычайно успешно выступавший в судах.


[Закрыть].

Кинастон никогда не терял времени даром. Даже сейчас, здороваясь с Дэлглишем, он одновременно снимал пиджак и натягивал тонкие латексные перчатки на искореженные ревматизмом руки, которые выглядели неестественно белыми, почти бескровными. Его длинная аморфная фигура, да еще при шаркающей походке, казалась нескладной, даже нелепой, пока он не приступал к работе и не оказывался в своей стихии; тогда он подтягивался, становился упругим, даже грациозным, и двигался вокруг мертвого тела с кошачьей легкостью. Лицо у него было мясистое, с редеющими над высоким веснушчатым лбом темными волосами, с длинной и тонкой верхней губой, а блестящие карие глаза под тяжело нависающими набухшими веками придавали ему сардоническое выражение умного человека, одаренного чувством юмора. Сейчас он в жабьей позе присел на корточки возле трупа Бероуна, свободно свесив вперед бледные, как будто бесплотные, руки и с чрезвычайной пристальностью вглядывался в раны на его горле, не делая попытки прикоснуться к телу, – только легким движением ласково провел по затылку.

– Кто они? – спросил он.

– Первый – сэр Пол Бероун, бывший член парламента и младший министр, второй – бродяга Харри Мак.

– Выглядит как убийство с последующим самоубийством. Надрезы – как в учебнике: два поверхностных слева направо, потом один резкий, глубокий, перерезавший артерию. И бритва тут как тут, под рукой. Повторяю, на первый взгляд все очевидно. Чуточку слишком очевидно, не так ли?

– Согласен, – ответил Дэлглиш.

Кинастон осторожно, стараясь, как неопытный танцор, ступать лишь на пальцы, проследовал по ковру к Харри.

– Один разрез. Вполне достаточный. И снова слева направо. Это означает, что Бероун, если это был он, стоял у него за спиной.

– Тогда почему правый рукав Бероуна не пропитался кровью насквозь? Ладно, он существенно запачкан его собственной кровью, или кровью Харри, или кровью их обоих, но если бы он убил Харри, разве крови на рукаве не должно было быть гораздо больше?

– Если только он предварительно не закатал его и не подкрался к жертве сзади.

– И опустил его снова, перед тем как перерезать собственное горло? Малоправдоподобно.

– В лаборатории определят, чья кровь на рукаве – Харри, или Бероуна, или обоих. А между телами кровавых пятен не видно.

– Судмедэксперт просканировал ковер с помощью волоконно-оптической лампы. Возможно, что-нибудь найдут. Но есть одно различимое смазанное пятно на ковре под откинутой полой пиджака Харри и такой же зеркально расположенный след, на первый взгляд кровавый, на самом пиджаке. – Дэлглиш приподнял край полы, и оба некоторое время молча всматривались в пятно на ковре, потом Дэлглиш продолжил: – То, что пятно расположено под пиджаком, означает, что появилось оно там прежде, чем Харри упал. Коль скоро окажется, что это кровь Бероуна, значит, он умер первым, если, конечно, не ковылял через комнату к Харри уже после того, как сделал один или оба поверхностных надреза на собственной шее. Теоретически возможно, но было бы чудовищно нелепо. Если он наносил себе рану в этот самый момент, как мог Харри остановить его? А если нет, зачем было его убивать? Но с медицинской точки зрения это вероятно?

Кинастон ответил не сразу, оба понимали важность вопроса.

– После первого пореза, полагаю, да, – сказал он наконец.

– Но хватило ли бы ему сил убить Харри?

– После того как он уже надрезал себе шею? Опять же после первой поверхностной раны, думаю, этого нельзя исключить. Не забывайте, что он находился в сверхвозбужденном состоянии. Удивительно, откуда у человека в такой момент берутся силы. В конце концов, мы ведь предполагаем, что Харри пытался ему помешать покончить с собой. Едва ли в такой момент человек способен мыслить здраво. Но уверенности у меня нет. И ни у кого не может быть. Ты требуешь невозможного, Адам.

– Этого я и боялся. Но все как-то уж больно аккуратно сходится.

– Или тебе хочется верить, что сходится слишком аккуратно. Из чего ты исходишь?

– Судя по положению тела, он скорее всего сидел на краю кровати. Допустим, его убили, допустим, что убийца прошел на кухню; тогда он мог оттуда незаметно прокрасться обратно и напасть на Бероуна сзади: удар по голове, шнур на шею. Или он схватил его за волосы, оттянул голову назад и сделал глубокий разрез. А остальные два, которые должны были выглядеть как «пробные», нанес потом. Значит, нам необходимо искать какие-либо отметины под разрезами или шишку на затылке.

– Шишка есть, – сообщил Кинастон, – но она маленькая и может быть следствием удара об пол при падении. Точно мы это узнаем после вскрытия.

– Другая версия состоит в том, что убийца сначала сбил его с ног, отключил, потом пошел в кухню, разделся и вернулся, чтобы покончить с Бероуном раньше, чем тот успеет прийти в себя. Но эта версия вызывает очевидные возражения. Убийце пришлось бы очень тщательно рассчитать силу удара, и в любом случае такой удар оставил бы шишку покрупнее.

– Однако эта версия вызывает меньше возражений, чем предыдущая: если бы убийца с самого начала вошел полуголым и с бритвой в руке, Бероун оказал бы сопротивление, а следов борьбы не видно.