Текст книги "Череп под кожей"

Глава двенадцатая

Длинная сводчатая галерея из кирпича, с колоннами и арками, выложенными фигурными камнями, тянулась вдоль западной стороны замка, минуя розовый сад и прямоугольный бассейн, до самого театра. Шагая по галерее в одиночестве в этот поздний час на последнюю репетицию, Айво представлял себе, как медленно тянулась под этими арками процессия из вкусивших ужин викторианских гостей с бледными руками и шеями, обрамленными великолепным атласом и бархатом, в драгоценностях, сверкающих на груди, и с замысловатыми прическами. А белые рубашки мужчин мерцали в лунном свете. Сам театр удивил его не столько идеальными пропорциями (чего следовало ожидать), сколько разительным контрастом с замком в целом. Айво задался вопросом, не построил ли его другой архитектор. Ему придется спросить об этом Эмброуза. Но если к строительству приложил руку Годвин, то можно было заключить, что тщеславие и страсть клиента к роскоши оказались сильнее его личных предпочтений – стремления к легкости и сдержанности. Даже сейчас, когда горела лишь половина ламп, театр блистал во всем своем великолепии. Занавес и кресла из темно-красного бархата выцвели, но все равно сохранились исключительно хорошо. Свечи заменили на электрические лампы (должно быть, Эмброузу это решение далось нелегко), однако изысканные витиеватые светильники все еще использовались и старинная хрустальная люстра все еще переливалась, свисая с купольного потолка. Повсюду были украшения – иногда изысканные, чаще роскошные, кричащие. Но все их объединяло одно – они были изготовлены с высочайшим мастерством. Напротив золоченых лож купидоны с пухлыми ягодицами держали охапки цветов или тянули рожки к надутым губам, а королевская ложа с шикарной резьбой и эмблемой принца Уэльского с двумя одинаковыми возвышениями, напоминавшими троны, несомненно, соответствовала представлениям самого ярого монархиста о том, как подобает восседать в театре наследнику престола. Айво уселся в конце четвертого ряда партера, не собираясь задерживаться здесь больше чем на час, поскольку не хотел, чтобы в труппе думали, будто он приехал на остров оценивать их выступление. И это ненавязчивое появление на последней репетиции было призвано напомнить им: он гораздо меньше заинтересован в их трактовке трагедии Уэбстера, чем в славных моментах истории, скандалах и легендах самого театра. Он порадовался, что места в широких викторианских залах оказались настолько удобны. Вторая половина дня была для него особенно мучительна, когда обед, даже самый скромный, лежал камнем в его измученном желудке, а селезенка словно росла и уплотнялась под руками, которыми он пытался поддерживать живот. Он постарался удобнее устроиться на мягком бархате, не забывая, что Корделия, выпрямив спину, молча сидит в том же ряду, и устремил взгляд на сцену.

Было очевидно, что де Вилль – режиссер, которому больше удавался модерн, – велел актерам сосредоточиться на смысле и позволить тексту жить своей собственной жизнью. Такой трюк провалил бы любую постановку Шекспира, но в сочетании с четким размером Уэбстера это смотрелось неплохо. Во всяком случае, живо. Айво всегда считал, что Уэбстера можно ставить только таким образом – в виде стилизованной драмы, состоящей из поступков, характеров, почти ритуальных воплощений страсти, упадка, сексуальной распущенности, и все это двигалось в паване[18]18
  Торжественный медленный танец, популярный в Европе в XVI в.


[Закрыть], завершаясь неизбежным разнузданным триумфом безумия и смерти. Однако де Вилль, погрязший в скорбном отвращении к самому себе из-за того, что ему досталась труппа любителей, явно стремился создать подобие реализма. Будет интересно взглянуть, как он справится с теми ужасами в пьесе, которые сложно показать на сцене. Ему повезет, если он продемонстрирует отрезанную руку и толпу безумцев так, чтобы зрители не начали давиться от смеха. Трагедия на тему мести – едва ли подходящий жанр для неопытных режиссеров, но если уж на то пошло, это касается любой классики. Разумеется, постановка произведений этого поэта, воспевающего склепы, нанизывающего один ужас на другой до наступления тошноты и неожиданно пронзающего сердце необычайно красивыми фразами, требовала большего, нежели энтузиазм кучки актеров-любителей. И все же де Виллю нужно было всего лишь выдержать одно представление. Это не тот уровень, когда спектакль показывают почти каждый вечер и еще и по два раза в неделю днем на протяжении трех месяцев, – именно это и отличает профессионала от любителя. Он знал, что пьесу собирались играть в викторианских костюмах. Идея показалась ему эксцентричной и слегка нелепой, но он понимал, что какой-то смысл в этом есть. Сцена и маленький зрительный зал должны были сливаться в одну клаустрофобную обитель зла: платья с высокими воротниками и турнюрами намекали на сексуальность, которая казалась еще более похотливой из-за этой завуалированности, прикрытой викторианской респектабельностью. К тому же решение одеть Бозолу в килт в стиле шотландского горца не было лишено остроумия, хотя в таком сложном сочетании нигилизма и противоречивого благородства с трудом просматривался человек Викторианской эпохи.

Четыре ведущих актера репетировали уже почти пятьдесят пять минут. Де Вилль практически предоставил их самим себе: его тяжелое лягушачье лицо не выражало ничего, кроме угрюмой подавленности. Вероятно, он злился из-за того, что его оторвали от послеобеденного сна ради очередной морской прогулки, поэтому и не встретил с восторгом предложение Клариссы устроить финальный прогон всех сцен с ее участием в костюмах. Айво взглянул на часы. Он начинал скучать, как и предполагал, но не желал тратить силы на то, чтобы сдвинуться с места. Он посмотрел в сторону, на лицо Корделии, повернутое к сцене, с волевым, но все же изящным подбородком, на ее прекрасную шею и подумал, что два года назад бился бы в агонии из-за нее, строил хитрые планы, чтобы затащить ее в постель до конца уик-энда, и переживал бы, что может потерпеть неудачу. Он вспомнил о былом скорее с отвращением, чем с отстраненным удивлением, недоумевая, как можно было тратить столько времени и сил на столь обыденные развлечения лишь ради того, чтобы развеять скуку. Сопутствующие этому проблемы уж точно не уравновешивались полученным удовлетворением. А страсть была куда слабее потребности доказать себе, что он все еще привлекателен. В конце концов, что бы он получил, разделив с ней постель, кроме пары лишних очков своему эго? И в рейтинге приятных моментов уик-энда это удовольствие заняло бы чуть более высокое место, чем хорошая еда и питье и остроумные разговоры после ужина. Он всегда стремился к тому, чтобы его интрижки подразумевали исключительно цивилизованный и ни к чему не обязывающий обмен удовольствиями. А они, напротив, заканчивались склоками, обвинениями, грязью и ненавистью. С Клариссой все было так же, только склоки отличались особой яростью, а ненависть длилась дольше. Но ведь с ней он сам допустил ошибку – позволил себе увлечься. С Клариссой, по крайней мере первые полгода, когда они наставляли рога отцу Саймона, он познал муки радости и неопределенность любви.

Он заставил себя вернуться к постановке. Шла вторая сцена третьего акта. Кларисса, облаченная в широкий, отороченный кружевом халат, сидела у зеркала, а позади в ожидании застыла Кариола с расческой в руке. Туалетный столик, как и прочий реквизит, был подлинным, и его позаимствовали, как он подозревал, из замка. В постановке пьесы в тысяча восемьсот девяностых годах было много преимуществ. Актеры выступали под аккомпанемент музыкальной шкатулки, которая стояла на туалетном столике и проигрывала попурри из шотландских песен. Вероятно, ее тоже позаимствовали из викторианской коллекции Эмброуза, но он решил, что идея принадлежала Клариссе. Начало сцены им удалось. Он уже и забыл, насколько красивой может быть Кларисса, какой магнетизм излучает ее высокий, немного резкий голос, с какой грацией она жестикулирует и двигается. Конечно, она не могла сравниться с Сазман или Миррен, но ей вполне удавалось изображать нечто вроде страстного эротического напряжения, ранимости и безумия женщины, поглощенной любовью. И это его отнюдь не удивляло: именно эту роль она так часто играла в реальной жизни. Однако сам факт, что она смогла воспылать страстью к исполнителю главной роли, который представил Антонио английским сельским джентльменом, склонным к самым разным грехам, уже доказывал, что она действительно хорошая актриса. А вот Кариола оказалась ужасна: нервная и испуганная, она носилась по сцене в чепце с оборками, как субретка во французской комедии. Когда она в третий раз запнулась, де Вилль нетерпеливо выкрикнул:

– Вам нужно запомнить всего три строки. Бог в помощь! И прекратите стесняться. Вы же играете не в мюзикле «Нет-нет, Нанетта»! Ладно. Начинаем заново с начала сцены.

Кларисса запротестовала:

– Но нам нужна скорость, легкость. Я потеряю запал, если мы вернемся назад.

Он повторил:

– Играем сцену с самого начала.

Кларисса поколебалась, пожала плечами, потом умолкла. Актеры украдкой переглядывались, переминались с ноги на ногу, ждали. Айво вновь заинтересовался происходящим. «Она теряет контроль. А в ее случае это почти равносильно тому, чтобы выйти из себя», – подумал он.

Вдруг Кларисса взяла музыкальную шкатулку и с силой захлопнула крышку. Звук был резким, как выстрел. Мелодия смолкла. Последовала мертвая тишина – казалось, все актеры затаили дыхание, – и Кларисса вышла под огни рампы.

– Эта чертова шкатулка действует мне на нервы. Если для этой сцены требуется фоновая музыка, Эмброуз, несомненно, найдет что-то более подходящее, чем эти дурацкие шотландские песенки. Они сводят меня с ума. Одному Богу известно, как они повлияют на публику.

Эмброуз отозвался с задних рядов. Айво удивился, услышав его голос, и задумался, как долго он там просидел.

– Это была ваша идея, насколько я помню.

– Я всего лишь хотела музыкальную шкатулку, а не чертово попурри из шотландских песен. И что, нас обязательно должен кто-то смотреть? Корделия, вам нечем больше заняться? Видит Бог, мы достаточно вам платим. Толли, а вы могли бы помочь погладить костюмы, если не собираетесь весь день просиживать здесь штаны.

Девушка встала. Даже в полумраке Айво заметил, как покраснела ее шея и приоткрылся рот. Она, видимо, хотела возразить, но потом решительно сомкнула губы. Несмотря на открытый, почти осуждающий взгляд, сбивающую с толку честность и напускную деловитость, в душе она была чувствительна как ребенок. Его охватил гнев, настолько сильный, что затмил все остальные чувства. И он обрадовался, что все еще может испытывать такие эмоции. С трудом поднявшись и понимая, что все взоры обращены на него, он спокойно произнес:

– Мы с мисс Грей прогуляемся. Пока что выступление не особенно радовало зрительский глаз, к тому же воздух на улице будет свежее.

Когда они вышли под молчаливыми взглядами труппы, Корделия сказала:

– Спасибо, мистер Найтли[19]19
  Игра слов. Найтли – фамилия одного из героев романа Джейн Остин «Эмма» – созвучна со словом «рыцарь» в английском языке, поэтому Корделия так и обращается к Айво. См. также ниже упоминание другой героини указанного романа – Харриет.


[Закрыть].

Он улыбнулся и внезапно почувствовал себя удивительно хорошо, во всем теле появилась какая-то непостижимая легкость.

– Боюсь, в моем теперешнем положении танцор из меня никудышный, и если бы мне пришлось выбирать для вас роль в «Эмме», уж конечно, вы не стали бы бедной Харриет. Вы должны простить Клариссу. Она всегда грубит, когда нервничает.

– Быть может, у нее действительно есть такая проблема, но я считаю, это ее не оправдывает.

– А у меня публичная грубость провоцирует детские выпады, которые приносят удовлетворение лишь в ту секунду, когда я высказываюсь. Она извинится самым милым образом, когда вы окажетесь наедине, – добавил он.

– В этом я уверена. – Она вдруг повернулась к нему и улыбнулась. – Я бы с удовольствием прогулялась, если вас это не слишком утомит.

Он подумал, что она единственный человек на острове, который мог сказать это, не смутив и не разозлив его, и спросил:

– Как насчет пляжа?

– Отличная мысль.

– Боюсь, я буду идти медленно.

– Это не важно.

Какая же она милая, с какой скромностью и достоинством подает себя. Он улыбнулся и протянул ей руку.

– «В честь этих жертв, моя Корделия, сами боги воскуряют фимиам»[20]20
  У. Шекспир. Король Лир.


[Закрыть]. Ну что ж, пойдемте?

Глава тринадцатая

Они медленно шли рука об руку вдоль кромки воды, где песок лежал плотнее, так что ходьба не требовала особых усилий. Узкий пляж был разрезан гниющими волнорезами и окружен низкой каменной стеной, за которой вздымались покрытые деревьями рыхлые скалы. Должно быть, когда-то деревья росли почти по всему берегу. Между буками и дубами проглядывали заросли лавра; старые розовые кусты, изгибаясь, обвивали толстые стебли и листья рододендронов, садовой герани, потрепанной ветром, гортензий осенних тонов – бронзовых, зеленовато-желтых и фиолетовых, которые, по мнению Корделии, смотрелись гораздо нежнее и интереснее, чем кричащие летние оттенки. В обществе нового приятеля она чувствовала себя спокойно и пожалела на мгновение, что не может довериться ему, что в ее работе так много лжи. Десять минут они шагали в умиротворяющей тишине. Потом он произнес:

– Возможно, мой вопрос покажется вам глупым. Грей – довольно распространенная фамилия. Но вы, случайно, не родственница Редверса Грея?

– Он был моим отцом.

– В ваших глазах есть что-то от него. Я видел его всего лишь раз, но такое лицо не забывается. Он оказал огромное влияние на мое поколение в Кембридже. У него был дар – преподавать риторику так, что речь звучала искренне. Теперь, когда ораторское искусство и способность мечтать не только ни во что не ставятся, что весьма прискорбно, но и вышли из моды – а это уже подобно смерти, – я полагаю, о нем почти забыли. Но я жалею, что не смог познакомиться с ним поближе.

– Я тоже, – сказала Корделия.

Он посмотрел на нее сверху вниз.

– Все было именно так, правда? Он был революционером-идеалистом, абстрактно преданным всему человечеству, но не особо заботившимся о собственном ребенке. Я, конечно, не имею права его критиковать. Я и сам не очень преуспел в деле воспитания детей. Детям нужно, чтобы с ними разговаривали, играли, уделяли им время, когда они еще малы. Если тебя нельзя беспокоить, неудивительно, что, когда дети вырастают, оказывается, что вы не очень-то друг другу нравитесь. К тому же, когда мои отпрыски достигли подросткового возраста, их мать тоже мне нравилась не очень.

Корделия заметила:

– Думаю, он понравился бы мне, если бы у нас было время. Я прожила с ним и его друзьями полгода в Германии и Италии. А потом он умер.

– Вы говорите так, словно смерть – это предательство. Хотя так оно и есть.

Корделия задумалась об этих шести месяцах. Полгода, в течение которых она готовила еду для его товарищей, ходила для них за покупками, передавала записки, иногда с риском для себя, искала жилье, успокаивала арендодателей и владельцев магазинов, шила – опять же для его товарищей. Они и ее отец безоговорочно верили в равенство мужчин и женщин, не трудясь овладеть простейшими бытовыми навыками, которые могли бы сделать это равенство явью. И именно ради этого сомнительного кочевого существования он забрал ее из монастыря, сделав для нее невозможным поступление в Кембридж. Она уже давно с этим смирилась. Этот этап в ее жизни прошел, закончился. И она надеялась, что их все же что-то объединяло, хотя бы доверие. Она довольно рано избавилась от имени Редверс как от ненужного багажа. Тогда она читала Браунинга. Теперь она недоумевала, скрывался ли за этим более значимый отказ от прошлого или даже мелкая месть. Мысль показалась ей неприятной, она захотела избавиться от нее и тут услышала, как он сказал:

– Какое же образование вы получили? В газетах постоянно публиковали фотографии его арестов. В юности это все, без сомнения, восхитительно. В среднем возрасте уже вызывает смущение и кажется нелепым. Не помню, чтобы я что-то слышал о его дочери или жене в связи с этими статьями.

– Моя мать умерла, когда я родилась.

– И кто же заботился о вас?

– В основном я жила в приемных семьях. Потом, когда мне исполнилось одиннадцать, получила стипендию, и меня взяли в монастырь Святого Младенца. Они ошиблись, но не с выдачей стипендии, а с выбором школы. Меня перепутали с другой К. Грей, которая исповедовала католицизм. Думаю, моему отцу это не понравилось, но к тому времени, когда он удосужился ответить на письмо чиновника из министерства образования, я уже там устроилась и меня не хотели трогать. Да и я сама предпочла остаться.

Он рассмеялся.

– Дочь Редверса Грея воспитывалась в монастыре! И им не удалось обратить вас в свою веру? Это помогло бы папе, ярому атеисту, научиться отвечать на письма быстрее.

– Нет, не удалось. Хотя это не значит, что они не пытались. Я ни во что не верила, но была счастлива в своем непобедимом невежестве. Такому состоянию можно позавидовать. И мне нравился монастырь. Полагаю, тогда я впервые ощутила стабильность. В моей жизни больше не царил хаос.

Она никогда еще так откровенно не рассказывала о своей жизни в монастыре, потому что с трудом проникалась доверием к людям, и подумала, не связана ли эта не свойственная ей откровенность с ее уверенностью в его скорой смерти. Эта мысль показалась ей постыдной, и она постаралась ее прогнать.

Он произнес:

– Вы согласны с поэтом Йетсом: «Но как в традициях и церемониях рождается невинность и красота»? Я понимаю, что это должно звучать ободряюще, даже если поделить человеческие грехи на простительные и смертные. Смертный грех. Мне нравится это выражение, хоть я и отвергаю догму. В нем чувствуется некая изысканная законченность. Оно возвышает проступок, почти что придает ему субстанцию и форму. Можно даже представить, как кто-то говорит: «Что я сделал с моим смертным грехом? Должно быть, я его где-то оставил». Можно даже носить его с собой в тщательно упакованном виде. – Он вдруг запнулся.

Корделия взяла его за руку, чтобы успокоить. Его ладонь оказалась холодной, сухая кожа натянулась. Она заметила, что у него очень усталый вид. Прогулка по гальке, в конце концов, – дело нелегкое.

– Давайте посидим немного, – предложила она.

В скале над ними располагалось нечто вроде грота с мозаичной террасой, теперь уже полуразвалившейся и почти заросшей, с изогнутой мраморной скамейкой. Она помогла ему взобраться вверх по склону, следя, чтобы ему было удобно ставить ноги на покрытые травой комья земли и почти незаметные каменные ступеньки. Спинка скамьи нагрелась за день, но все же холодила ее спину через тонкую рубашку. Они сидели бок о бок, не касаясь друг друга и подставив лица солнцу. Над ними склонились ветви бука. В его стволе и сучьях теплилась нежность девичьих рук, а листья, едва покрывшиеся осенней позолотой, являли собой настоящее чудо с прожилками из отраженного света. Воздух был неподвижен, тишину пронзали лишь редкие крики чаек, а под их ногами море шипело и плескало волнами в беспрестанной тревоге.

Через пару минут он произнес, не открывая глаз:

– А если предположить, что смертный грех должен быть чем-то особенным, чем-то более оригинальным и значительным, чем уловки, подлости, мелкие преступления, которыми полна жизнь каждого из нас?

– Это серьезный поступок против Закона Божьего, он может обречь душу на вечные муки. И это требует полного понимания и осознания. Все это записано в церковных книгах. Любой католик может это объяснить.

– Наверняка это какое-то зло, если это слово хоть что-то значит… для вас. Если вы верите в существование зла.

Корделия подумала о монастырской часовне, о судорожно мерцающих свечах на алтаре и вспомнила, как склоняла голову, покрытую кружевом, стоя среди бормочущих конформистов. «И избави нас от лукавого». Шесть лет она повторяла эти слова не реже двух раз в день, прежде чем задалась вопросом, от чего же она хотела избавиться. Понять это ей удалось, только когда она взялась за свое первое дело после смерти Берни. Она еще помнила, как во сне ее охватывал ужас, хотя сама и не видела труп: длинная вытянутая шея, искаженное мальчишеское лицо, свисающее из петли, дергающиеся ноги над полом. Только увидев лицо его убийцы, она наконец поняла, что такое зло.

– Да. Я верю в существование зла.

– Значит, Кларисса когда-то совершила нечто такое, что можно назвать злом. Не знаю, сочли бы достопочтенные сестры это смертным грехом. Однако она понимала и сознавала то, что сделала. И у меня такое чувство, что для Клариссы это действительно был смертный грех.

Она промолчала, не собираясь облегчать ему задачу. Но в ее молчании не было натянутости. Она знала, что он продолжит.

– Это произошло в июле 1980 года, когда ставили «Макбет». Толли – мисс Толгарт – за четыре года до этого родила внебрачную дочь. Особой тайны из этого не делалось: большинство людей в окружении Клариссы знали о существовании Викки. Она была милым ребенком – с серьезным лицом, неразговорчивая, умная, насколько может быть умным ребенок в таком возрасте. Иногда, довольно редко, Толли брала ее с собой в театр, но, как правило, старалась не смешивать личную жизнь и работу и нанимала няню, которая присматривала за Викки в ее отсутствие. Должно быть, ей было удобно работать по вечерам. Денег у отца она не брала. Думаю, она была слишком привязана к Викки, чтобы позволить ему заплатить хотя бы за ее еду. Это случилось за два дня до того, как Кларисса впервые вышла на сцену в «Макбете». Кларисса была в театре на генеральной репетиции, а за Викки присматривала няня. Девочка улизнула от нее на улице и играла в грязи за припаркованным грузовиком. Классическая трагедия. Водитель не заметил ее и сдал назад. Травмы были страшные. Ее тут же отвезли в больницу, прооперировали, мы думали, все обошлось. Но в день премьеры «Макбета», в девять сорок пять, позвонили из больницы, сказали, что ей стало хуже, и попросили Толли немедленно приехать. На звонок ответила Кларисса. Она только что сошла со сцены, чтобы переодеться перед третьим актом, и пришла в ярость при мысли о том, что в такой момент может лишиться костюмерши. Выслушав звонившего, она повесила трубку, а потом сказала Толли, что ее ждут в больнице, но можно не спешить, она вполне может прийти после спектакля. Толли захотела перезвонить, но она не позволила. А вскоре после окончания спектакля из больницы позвонили снова и сообщили, что девочка умерла.

– Откуда вам это известно?

– Я связался с больницей и поинтересовался, что они хотели сообщить в первый раз. Когда звонил телефон, я находился в гримерной Клариссы. Можно сказать, тогда я был в привилегированном положении. Но меня не оказалось рядом, когда Кларисса запретила Толли поехать в больницу. Я не допустил бы такого – во всяком случае, смею на это надеяться, – зато я сидел там, когда позвонили во второй раз. Потом я вернулся на свое место. Когда спектакль закончился, я отправился за кулисы, чтобы отвезти Клариссу на ужин. Толли была еще там. А через пятнадцать минут из больницы позвонили и сообщили, что девочка умерла.

– Вы лишились привилегированного положения, когда узнали, что именно произошло?

– Пожалуй, я расскажу вам, как все было. Правда весьма горька. Она стала моей любовницей по двум причинам: во-первых, потому что у меня имелась репутация в театральном сообществе, а для Клариссы власть всегда была афродизиаком. А во-вторых, потому что она вообразила, что еженедельный секс со мной обеспечит ей хорошие рецензии. Как только она поняла, что ошиблась – как и большинство мужчин, я способен на предательство, только не на такое предательство, – с привилегиями было покончено. Не все услуги целесообразно оплачивать заранее.

– Почему вы рассказываете мне все это?

– Потому что вы мне нравитесь. Потому что я не хочу испортить себе выходные, наблюдая, как она очаровывает очередную особу, к которой я проникся уважением. Должен признать, что от нее исходит некий шарм, и я не хочу, чтобы вы вели себя как остальные. Я подозреваю, что вам не чужд тот божественно прекрасный здравый смысл, который не позволяет поддаваться на льстивые уловки самовлюбленного человека, как сексуальные, так и все прочие, но разве я могу быть уверен? Поэтому я совершаю очередной акт предательства, чтобы усилить ваши позиции перед лицом искушения.

– Кто был отцом ребенка?

– Никто не знает, за исключением Толли, надо полагать, а она не говорит. Вопрос в том, кого считала отцом Кларисса.

Корделия посмотрела на него.

– Не ее супруг?

– Бедный одержимый Лессинг? Наверное, такая вероятность есть, но я очень сомневаюсь. Они с Клариссой были женаты всего год. Судя по всему, она успела превратить его жизнь в ад, но он едва ли избрал бы такой способ мщения. Я полагаю, отцом девочки был Вилль. Его требования к женщине просты: миловидная, страстная и не из актрис. Говорят, он превращается в импотента в присутствии дамы, имеющей карточку профсоюза театральных актеров. Хотя, возможно, для него это единственный способ не смешивать работу и личную жизнь.

– Это мужчина, который руководит постановкой Уэбстера? Который сейчас находится здесь? Думаете, Кларисса его любила?

– Мне неизвестно, что Кларисса подразумевает под этим словом. Возможно, она хотела заполучить его исключительно для того, чтобы доказать, что ей это по силам. Одно я знаю наверняка: если он тогда не пал к ее ногам, она не забыла бы так легко о его интрижке с ее костюмершей.

– А зачем, как вам кажется, он здесь? Он известен. Ему не обязательно возиться с любительской постановкой за пределами Лондона.

– А зачем здесь все мы? Быть может, он разглядел в острове потенциал театрального Глайндборна и понадеялся, что он скоро станет всемирно известным центром экспериментальной драмы. Быть может, таким образом он просто хочет застолбить за собой место. В конце концов, сейчас он не особенно востребован. Им восхищались в былые дни, но сейчас ему на пятки наступают молодые ловкачи. А если Эмброуз решит раскошелиться, то из фестиваля на Корси, возможно, и выйдет толк. Не в коммерческом плане, разумеется. Театр, вмещающий сотню зрителей, вряд ли принесет большую прибыль, тем более что в вечер премьеры гроза может отрезать его от цивилизации. Однако он нашел бы где развернуться, если бы избавился от Клариссы.

– А он хочет избавиться от Клариссы?

– О да, – легко согласился Айво. – Разве вы не заметили? Она пытается подмять под себя его самого, его театр и его остров. А он любит свое личное королевство. Кларисса же ведет себя как настоящий оккупант.

Корделия подумала о девочке, лежавшей в одиночестве на высокой, кристально чистой больничной койке за задернутыми занавесками. Была ли она в сознании? Знала ли, что умирает? Звала ли маму? Провалилась ли в свой последний сон, мучаясь от страха и одиночества?

– Не представляю, как Кларисса может жить дальше, помня об этом.

– Да я уверен, что не может. Если человек страшится смерти, это объясняется тем, что в глубине души он чувствует, что заслуживает того, чтобы умереть.

– Откуда вы знаете, что она страшится смерти?

– Некоторые эмоции не под силу скрыть даже такой опытной актрисе, как Кларисса.

Он повернулся к ней и отметил, как изменилось выражение ее лица в ореоле из трепещущей и мерцающей зелени и золота, потом тихо сказал:

– Возможно, у нее есть какие-то оправдания. Если не оправдания, то объяснения. Ей предстояла глобальная смена образа. Она сама не справилась бы, а другого костюмера поблизости не было.

– Она хотя бы пыталась его найти?

– Полагаю, что нет. Видите ли, с ее точки зрения, она находилась не в мире больниц и страдающих детей. Она была леди Макбет. Она была в Дунсинанском замке. Сомневаюсь, что она уехала бы из театра, если бы даже у нее умирал ребенок. Не в тот момент. Ей и в голову не приходило, что для другого человека все может быть иначе.

– Но такой поступок нельзя оправдать! И нельзя объяснить. Вы же не считаете, что спектакль, какой бы он ни был, важнее умирающего ребенка!

– Я полагаю, что она ни секунды не верила в то, что ребенок умирает, если предположить, что она действительно задумалась над полученным известием.

– Но вы действительно в это верите? Что театральная постановка, какой бы она ни была, важнее?

Он улыбнулся.

– Вот мы и подошли к древнему философскому минному полю. Когда горит дом и перед вами стоит выбор: спасти старого бродягу-сифилитика или картину Веласкеса, – кто или что обратится в пепел?

– Нет, не подошли. Мы говорим об умирающем ребенке, который ждал мать, и противопоставляем ему ценность спектакля! И мне уже надоела эта избитая аналогия с горящим домом. Я выкинула бы картину Веласкеса из окна и занялась спасением бродяги. Самое сложное решение нужно было бы принять, когда выяснилось бы, что он слишком тяжелый. Вы сбежите или будете продолжать попытки, рискуя сгореть вместе с ним?

– О, это легко. Естественно, я бы сбежал, не раздумывая слишком долго и не дотягивая до последнего. Что касается ребенка: нет, я не верю, что какой бы то ни было спектакль важнее, тем более такой, в котором участвует Кларисса. Вас устраивает такой ответ?

– Я не понимаю, как мисс Толгарт продолжает работать у нее. Я не смогла бы.

– Но ведь вы останетесь? Признаюсь, я заинтригован истинной причиной вашего пребывания здесь. Но, судя по всему, вы со мной не поделитесь?

– Это совсем другое дело. По крайней мере я убеждаю себя в этом. Я всего лишь временный работник. Но Толли не усомнилась в словах Клариссы, когда та сказала, что время еще есть. Она доверяла ей. Но как она могла остаться с ней после этого?

– Они почти всю жизнь провели вместе. Мать Толли нянчила Клариссу. Семья с маленькой буквы «с» обслуживала семью с большой буквы «С» на протяжении трех поколений. Одни родились, чтобы им прислуживали, а другие – чтобы прислуживать. Вероятно, если принять во внимание давние традиции подобострастия, один умерший ребенок мало что значит.

– Но это ужасно! Это нелепо и унизительно. Это по-викториански!

– Почему вы не можете поверить? Инстинкты идолопоклонничества отличаются исключительной устойчивостью. Что это, если не своего рода религия? Толли счастлива тем, что ее богиня ходит по земле в туфлях, которые нужно чистить, одежде, которую нужно складывать, с волосами, которые нужно расчесывать.

– Не может быть, чтобы она по собственной воле продолжала прислуживать ей. Ей не может нравиться Кларисса.

– При чем тут какая-то симпатия? «Пусть она уничтожит меня, я все равно буду ей верить». Это совершенно обычное явление. Но, признаюсь, иногда я задаюсь вопросом, что случится, если она посмотрит правде в глаза и разберется в собственных чувствах. Если бы хоть кто-то из нас мог это сделать. Холодает, не правда ли? Вы не чувствуете? Вероятно, нам пора возвращаться.