Текст книги "Ты, я и другие"

Глава 3

– Я бы хотела, чтобы ты написала про себя, – говорит доктор, когда часовая встреча завершается. – Не про Адама, не про Мег, не про мать или отца-алкоголика, не про умершего в младенчестве брата – про себя. Много не раздумывай. Просто сядь и напиши.

Мысль о том, что придется описывать себя… Сжаться бы в комочек и замереть на стуле – как в детстве.

– Принцип матрешки, – подсказывает она и снимает с журнального столика маленькую фигурку.

В прошлый визит я заметила, что ими заставлена целая полка. Каролина открывает матрешку, достает куколок одну за другой. Пять штук, последняя – размером меньше мизинца.

– Вот. – Доктор подносит ухоженный ноготь к центру самой маленькой фигурки. – Слой за слоем, и ты доберешься до себя. До своей сути.

– Не знаю, – говорю нервно. – Не уверена, что понимаю себя настолько глубоко.

Она откидывается на спинку стула.

– Возможно, стоит начать с вопроса: «Кто я?»

Я представляю, как изучаю себя, взламывая слой за слоем, и меня накрывает паника. Пара внешних слоев, больше мне не потянуть.

– Дыши, вот так. Медленно, вдох, выдох, – командует доктор. Я закрываю глаза. – А потом уже можно перейти к вопросу: «Что я чувствую?»

О боже, мне плохо. К горлу подступает тошнота. Сейчас вырвет.

– …а затем: «Что я люблю и ненавижу?»

– Хватит!

Хватит. Я смотрю на доктора и на безмолвно застывшую игрушку:

– Для этих целей потребуется другая матрешка, побольше.

Каролина – а она настаивала, чтобы я называла ее именно так, – предлагает мне несколько дисков и книг по технике релаксации. Указывает точки на кисти, между большим и указательным пальцем, на которые нужно нажимать, если снова возникнет паническая атака. Я-то думаю, для этого прекрасно подходят песни группы «АББА», – поэтому, подъезжая к Вейбриджу, я громко пою «Фернандо». Середина дня, родители забирают детей из школ; поток машин тянется по дороге, как змея.

«Фернандо» заканчивается, я затягиваю «Победитель получает все» – и уже на середине понимаю, что выбор неудачный. Поэтому беру один из дисков Каролины и вставляю в плеер. Салон заполняют звуки волн, бьющих о скалы, и крики дельфинов. Глубокий вдох через нос, выдох ртом – все как она мне показывала. Через три минуты, когда я торчу в пробке на том же самом месте, раздается трель мобильного. С радостью отвечаю:

– Привет, дорогая.

– Привет, мам. Как дела?

– Отлично.

Я никогда не лгу Мег, но сейчас неподходящее время для признания, что ни «АББА», ни дельфины не сняли мою нервозность. Бросаю взгляд на часы.

– Разве у тебя сейчас нет лекции?

– Ну, да… я не пошла.

– Полагаю…

– Он мне позвонил.

– Вот как.

Машины не сдвинулись ни на дюйм. Я нажимаю на нужную точку левой ладони большим пальцем правой.

– Я так и не поняла, зачем он звонил. Он бросил тебя – я хочу сказать, нас – ради другой женщины. И теперь такой звонит и просто хочет поболтать! Я спросила его. В смысле, с ней ли он все еще. У него даже духу не хватило ответить прямо, юлить начал.

Мег переводит дыхание, и я снимаю ногу с тормоза, подавая машину чуть-чуть вперед, затем снова давлю точку на ладони. Завтра там будет синяк.

Заставляю себя сказать правильные слова:

– Мег, дорогая, не отталкивай его резко. Это наше с ним дело. Наш брак распался, но он по-прежнему твой отец. И любит тебя всем сердцем.

Произношу это – и как вижу ее скривленное личико. В последнее время мы обе сомневаемся, что у него вообще есть сердце.

– Он врет, – зло говорит Мег.

– Да, врет, но только мне, не тебе.

– Его ложь касается и меня! Разве ты не понимаешь, мам?

– Прости.

Я киваю. Разумеется, понимаю. Странно было бы не понимать. Но все же мне почему-то кажется, что эта ее ненависть к отцу пройдет. Она снова научится его любить, и я не хочу, чтобы она нуждалась для этого в моем позволении. Они с отцом всегда были, да и будут, не разлей вода.

– Так что если он снова позвонит, поговори с ним. Прошу тебя, не бросай трубку. Вы друг другу нужны.

Она хмыкает, и я перевожу разговор на другую тему. Спрашиваю о занятиях, уговариваю жить и учиться, словно ничего не случилось. Она обещает прийти на следующей неделе и вешает трубку.

Весь разговор с дочерью занимает несколько минут – я все еще тащусь по Хай-стрит. Снова давлю клавишу плеера и погружаюсь в шум моря и крики дельфинов.

К возвращению домой я чувствую себя совершенно безмятежно, только слегка подташнивает. Морская болезнь? Паркую автомобиль в нескольких метрах от семейного гаража на две машины. Он расположен отдельно от дома, с той стороны, где соседнее здание подходит не вплотную, и это еще одно любимое местечко Адама: он умирает от злости, стоит кому-то нарушить там порядок.

Въезжаю через дверь. Внутри по одну сторону – полки от пола до потолка, и на них рядами стоят банки с краской, кисти, валики, чистящие жидкости – все разложено по оттенкам и размерам. Я нахожу флакон золотистого спрея, которым в прошлое Рождество красила сосновые шишки. Сейчас странно представить, что когда-то мне казалась важной покраска сосновых шишек.

У противоположной стены – отделение для «ухода за автомобилем». Там замша, баллончики с автогрунтовкой, средства для мытья, мини-пылесос, воск, мягкая протирочная ткань.

Сдвигаю барахло в сторону. Швыряю несколько банок с краской, скидываю на пол замшу и скачу на ней, словно безумный дервиш. Вытаскиваю из пылесоса мусорный мешок и вытряхиваю из него все на эту кучу, затем рву мешок и запихиваю обратно. Путаю большие и маленькие жестянки. Превращаю аккуратное, любовно прибранное убежище Адама в бардак. И обнаруживаю банку краски, которую в прошлом году купила для прихожей.

Адам уперся. Не соглашался ни в какую.

– Ни за что, – говорил он. – Кошмарный цвет.

Тогда я даже спорить не стала.

Возвращаюсь в гараж гораздо позже, уже пообедав сандвичем с тунцом. Вытаскиваю банку краски, прекрасного синего цвета любимого оттенка Тиффани, несколько кистей, валик и принимаюсь за холл. Мне никогда не нравился холодный серый тон, который выбрал Адам. Подготовка – снять все картины, вымыть стены – занимает уйму времени, и я уже почти готова сдаться, но все-таки достаю самую тоненькую кисточку и макаю ее в краску. Кажется, она живет собственной жизнью, выводя на холодном камне цианово-голубые строки:

Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское, шоколад, океан, кружевные чулки, фрикадельки из «ИКЕА», шлепанцы, тональные средства «Touche Éclat», музыку и стихи. Я не люблю политиков, колл-центры, плоских женщин, снобов, панк-рок, хрен, мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами.

Любуюсь тем, что получилось. Похоже, я создала на стене своего рода текстовое окно. Обвожу текст рамочкой, подчеркиваю «мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами». Я не вполне уверена, что, когда Каролина велела мне написать о себе, она имела в виду именно это. Но ведь помогает! Прежде чем отправляться в постель, я еще раз тайком любуюсь написанным. Прекрасно.

Впрочем, со сном возникает проблема. Через час я все еще бодрствую в компании телевизора с отключенным звуком и ноутбука. Ноутбук бодро гудит, его бессонница не мучает. Везучий. Я выбираюсь из кровати: здесь в голову поневоле приходят мысли о сексе.

Дверь в нашу общую ванную комнату ведет прямо из спальни. Иду туда. Смотрюсь в зеркало. Кошмар. Овальное зеркало в изящной оправе над мойкой из орехового дерева подтверждает, что хотя зеленые глаза – по-прежнему мое главное украшение, они плохо переносят уход Адама. Даже мой сказочный тональный крем «Touche Éclat» уже почти не справляется с темными кругами, горькими следами распавшегося брака.

Еще одно зеркало, справа от ванны, тоже не радует. Ноги коротковаты для туловища. Складка кожи над резинкой трусов напоминает о моем материнстве – словно это нуждается в напоминании. Волосы, в молодости длинные, темно-коричневые и блестящие, сейчас – в сорок два – стали короткими, темно-коричневыми и матовыми, – спасибо «Л’Ореаль, ведь я этого достойна». Оглядываю все, что ниже талии. И прилепится муж к жене своей… Да… И без всяких «Свитков Мертвого моря» ясно, что Всемогущий – мужчина.

Еще раз прохожусь по лицу ватным диском и начинаю тихонько петь. Я пою «Тоскующую», последнюю мою песню, которую Джош ухитрился продать – и которая к настоящему моменту принесла мне немыслимую сумму в десять с половиной тысяч фунтов.

Зеркало не лжет – но кто эта отражающаяся в нем женщина и где я?

Иду вниз и вытягиваю из шкафа в прихожей пылесос. Пылесос гудит, а я с наслаждением пою – у меня и голос громче, и тембр голоса приятнее.

Убираю гостиную, столовую, затем прихожую. Поглядываю на свое «творческое послание» и улыбаюсь.

Убираю пылесос, достаю из шкафчика под раковиной чистящую пасту. Натягиваю желтые резиновые перчатки, драю туалеты, все еще распевая, с металлическим ершиком в одной руке и новой порцией вина в другой. Не сразу, но осознаю: со мной происходит то, что Адам считал синдромом навязчивых состояний, а мой психотерапевт назвал бы, вероятно, длиннющим латинским термином. Если бы кто-то увидел меня в этот момент, то решил бы, что я совсем свихнулась. А если бы за мной явились инопланетяне, вместо меня похитили бы соседку Сильвию. На фиг им такая головная боль, как я?

Глава 4

Я сижу в офисе, локти опираются на потертую старинную столешницу, которую Бет притащила откуда-то из Бретани. Часы на запястье показывают пол-одиннадцатого, то есть я сижу так уже два часа. На стене напротив – два больших экрана системы Блумберга: графики финансовых потоков идут вниз, красные стрелки обвиняюще смотрят прямо на меня, – но все, что я сделал за утро, это переложил с места на место несколько документов. Если выглянуть из кабинета в приемную, то можно увидеть на стене огромную вывеску: «ХОЛЛ ЭНД ФРАЙ». Это название в Сити хорошо известно. Оно говорит о том, что мы уважаемая процветающая фирма, надежный бизнес. Если ваша семья располагает средствами, добро пожаловать к нам: мы сохраним их и приумножим. Желаете приобрести произведение искусства? Вложиться в недвижимость? Сыграть на акциях? Мы проконсультируем вас, дадим взвешенный совет. Дьявол, кто бы мне-то посоветовал!

Как специально, в этот момент без стука входит Мэтт – мой партнер по бизнесу вот уже почти двадцать лет.

– Хреново выглядишь, – говорит он вместо приветствия.

Я потираю двухдневную щетину и оправдываюсь:

– У нас сегодня нет встреч с клиентами.

– А я не человек? Любоваться тут на тебя… – Он кидает на мой стол пару файлов. – Это надо сделать до четырех. И у нас сегодня есть клиенты, братья Гренджер, ты забыл? Может, все-таки побреешься?

Я игнорирую напоминание о встрече, игнорирую то, как обеспокоенно Мэтт смотрит на экраны, откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

– Чего ты злишься?

– Действительно. – Мэтт поворачивается, смотрит сквозь стекла очков, потом снимает их совсем. Наставляет на меня. – С чего вообще кому-либо злиться на такого замечательного Адама Холла?

Я снимаю ноги со столешницы.

– Хочешь обложить меня, займи очередь.

Мэтт садится напротив, запускает пальцы в лысеющую шевелюру.

– Что ты творишь, Адам? Сам-то понимаешь? Так влюбился, что ли?

Встаю, выглядываю из окна, пытаясь переключиться на звуки шумного города под нами. Визг покрышек, сирены, гудки речных буксиров… Мой кабинет выходит на Тауэрский мост; я каждый день любуюсь панорамой с высоты шестого этажа. Я везунчик. По крайней мере, был везунчиком. Сейчас я просто везучий ублюдок. Везучий мерзавец. Везучий ублюдочный мерзавец.

Глаза Мэтта скоро просверлят в моей спине дырку.

– Адам?

– Уже три вопроса. С какого мне начать?

– С любого.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

– Я не знаю, что творю. Не влюбился, но к этой женщине меня тянет.

Мэтт хмыкает.

– Это называется похоть, – сухо констатирует он.

Я отрицательно качаю головой. Мэтт не отступает:

– А если не похоть и не любовь, что еще? Адам, что у тебя общего с этой?…

– Эту зовут Эмма.

– Эмма так Эмма. – Мэтт пожимает плечами и тянется за другими очками. – Так что у тебя общего с этой… Эммой?

– Она… – Я слишком долго подбираю слова.

– Шикарная? – подсказывает он.

Она на десять лет моложе меня. Мы из разных социальных кругов и ведем разную жизнь. Она даже не слышала про группу «Иглз», а я не пропустил ни одного их концерта в Великобритании. Она не может подпевать вместе со мной Брюсу Спрингстину. Она живет в вылизанном, белом, стерильном доме, а мой дом – я имею в виду дом Бет – завален барахлом.

– Шикарная, – соглашаюсь я. – И, если откровенно, у нас совершенно сказочный секс.

Он выходит из кабинета, и я смотрю вслед его обтянутой пиджаком спине.

– Похоть. – Он оборачивается через плечо и ухмыляется. – Если уж на то пошло… У тебя сегодня обед с предметом моих вожделений.

Я, прищурившись, смотрю на закрывающуюся дверь.

Черт побери. Карен. У меня назначена встреча с женщиной, на которую Мэтт западает уже многие годы. Карен, наш внештатный специалист по информационным технологиям и лучшая, закадычная подруга Бет.

По мере того как Карен приближается, к ней прилипают взгляды всех присутствующих мужчин. Она сногсшибательная: высокая, длинноногая, гибкая, стройная. Рыжеволосая. Прямые короткие, уложенные острыми прядками волосы, большие карие глаза под длинными ресницами; изящный носик и полные губы. Пиджак по фигуре и свободные брюки-клеш. Карен игнорирует мой воздушный поцелуй и неохотно входит в забронированную кабинку. Я протягиваю ей конверт:

– Прости. Я мог просто перевести тебе на счет, но хотел извиниться лично. Так что вот.

Она кивает, не глядя на меня, и начинает выбираться из-за столика.

– Что? И все? – Голос подрагивает, словно мне снова четырнадцать.

Она окидывает меня взглядом.

– Адам, я согласилась на встречу, когда вы, мальчики, задолжали мне шесть грандов. Думала, придется тебя умасливать, чтобы получить свои деньги. Думала, мне на уши начнут вешать лапшу о плохих временах, последствиях кризиса и прочих печалях. Что ваши клиенты вам еще не заплатили, поэтому вы тоже не можете расплатиться с контракторами… И что я вижу? – Она выразительно машет рукой и закидывает на плечо дизайнерскую сумку. – Раз, два – и денежки у меня в кармане!

– Пообедай со мной.

– Да я лучше с голоду умру!

– Пожалуйста. – Я встречаю взгляд ее прищуренных глаз. – Мне нужно поговорить, хоть с кем-то поговорить!

– Зайди на сайт «Разговор по душам». Рубрика «Советы для говнюков». – Она по-прежнему стоит.

– Пожалуйста, Карен. Бет не хочет со мной разговаривать.

Краткий миг колебания, и она садится на самый краешек, готовая уйти в любой момент. Мне и это сгодится.

– Выпьешь?

Она отрицательно качает головой.

– Не возражаешь, если я закажу себе?

Легкое движение головы. Я машу официанту, указываю на свой пустой бокал из-под джин-тоника и прошу повторить. Карен смотрит в пол.

Опираюсь ладонями о столешницу:

– С чего мне начать?

– Можешь объяснить, например, зачем ты спутался с белобрысой официанткой?

Я возражаю:

– Она не официантка, а совладелица ресторана. – Я и сам недавно об этом узнал.

– Просто зашибись. Объясни тогда, зачем ты спутался с белобрысой совладелицей ресторана? Опять…

Она буквально выплевывает последнее слово. На мгновение я теряюсь. Потом до меня доходит. Бет все рассказала подруге. О том, что случилось много лет назад.

– Это же было давным-давно, – шепчу я.

– Что? Не слышу! – Она подносит ладонь к уху. – Полагаю, сейчас прозвучало извинение за то, что ты разбил Бет сердце. Опять.

Я почти хватаю джин-тоник с подноса официанта.

– Мне жаль. Конечно, мне жаль. Каждый день…

– Слова, Адам, это все слова… Спасибо за чек.

Она встает, поправляет сшитые на заказ брюки и смотрит на меня в упор:

– Я все-таки надеюсь, что у нас выйдет сохранить рабочие отношения. Но в том, что касается твоих с Бет дел, не жди, что я буду на твоей стороне.

Тянусь к ней и касаюсь руки:

– Я и не жду, Карен. Слушай, я лишь хочу с ней поговорить. Просто поговорить, объясниться.

– Ты причинил ей дикую боль. Какие к чертям объяснения?

– Но мы женаты уже…

Карен громко фыркает, стряхивает мою руку и уходит. Мужчины снова таращатся ей вслед, а потом переводят взгляд на меня. Вся сцена напоминает размолвку любовников, и злодей в этой пьесе я. Отлично. Они не так уж и ошибаются.

– …уже двадцать лет. – Я договариваю фразу бокалу джина с тоником. Одним глотком допиваю остатки, впервые по-настоящему осознав положение дел. Неужели моему браку конец?

Какого дьявола он заканчивается так нелепо? Хотя чего я ждал? Что могу слегка развлечься, потом признать свою ошибку, и Бет примет меня назад? Вот дерьмо! В голове мысли двигаются по кругу, и я понимаю, что сквернословлю так же, как Бет.

Выхожу из ресторана. Через три часа Эмма ждет меня на ужин. Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

Я слегка пьян. С белой тарелки взирает тушеный ягненок. Белая столешница, белый стул, ковер тоже белый. На коленях – белая льняная салфетка. Белый Дом.

– Ты не совершенство, знаешь? – Я наставляю на Эмму вилку. – И все это… – Тычу вокруг, подыскивая точное слово. – Белое.

– Еще вина?

– Ты не безгрешна. Вовсе нет. Ты ведь знала, что я женат. Да, ты знала.

Она отпивает из бокала. Соглашается:

– Знала.

– И все это белое… – Я обвожу вилкой комнату, капая соусом на белый ковер. – Упс! – У меня что-то с координацией, и я подношу слегка дрожащую руку ко рту. – Грязь. Эмма, у тебя грязь.

Она встает, выходит в кухню и возвращается со средством для чистки и тряпкой. Нагибается и начинает тереть ковер.

– У меня тоже грязь… на душе, – шепчу я. – На самом деле два пятна. Два больших уродливых черных пятна.

Она смотрит на меня снизу вверх, кивает и возвращается к ковру под ногами.

– Тебе так идет… враскорячку.

Смеюсь во весь голос. Я в ударе, я капец какой остроумный. Просто капец.

Глава 5

– Не будь к себе так сурова, – говорит она.

Я рассказываю о работе. Об ощущении, что я недостаточно хороша в своем деле, что, возможно, никогда не добьюсь успеха.

Каролина интересуется:

– А если ты достигнешь всего, к чему стремилась, то все равно будешь подвергать свои успехи сомнению?

Я моментально прихожу в ужас:

– Подвергать сомнению?

Громко выдыхаю. Это именно так выглядит? Обдумываю ее вопрос и вжимаю голову в плечи.

Она подается вперед:

– Вот слушаю я тебя… Уж слишком ты по отношению к себе сурова. Если бы кто-нибудь другой так с тобой обходился, ты подала бы судебный иск за издевательство.

Я поглядываю на экземпляр своего скомканного жизнеописания. Что не так, спрашивается? Тянет громко завизжать и во всем обвинить Адама, но я не могу. Подозреваю, что без моего собственного участия в том, что сегодня я сижу здесь, не обошлось.

– Он уже поступал так. – Я начинаю плакать. – Давно. И я его простила.

Каролина участливо спрашивает:

– Что тогда случилось?

– Клиентка… – Я тереблю ниточку на своей блузке. – Женщина, с которой он вел дела. Я так и не узнала, кто именно. Мег тогда было всего девять. Я и не желала знать, просто хотела, чтобы все кончилось. Мы оба старались восстановить наши отношения. – Ниточка обрывается, но я все еще тереблю рукав. – Хотя… на самом-то деле я одна из кожи вон лезла, а он делал вид и подыгрывал. Да пошел он в задницу! Давай обо мне.

– Ладно. Тогда домашнее задание. Попробуй снова наполнить жизнь радостными мыслями. Можно декламировать позитивные заявления, наподобие мантры…

Я обозначаю улыбку. Без проблем.

– Постарайся, чтобы это было спонтанно. Представь, что делаешь нечто незапланированное.

Я ничего не делаю с ходу, у меня бзик на планах, списках и расписаниях.

– Не уверена, – осторожно говорю я.

– Ты чего-то боишься?

Всего. Я боюсь всего.

Я подъезжаю к дому и вижу на дорожке знакомый автомобиль. Карен сидит на пороге с большим букетом яично-желтых гербер, моих любимых цветов, и бутылкой с яркой этикеткой. Ее лицо обращено к утреннему солнцу.

Мы обнимаемся.

– Десять утра, почему ты не на работе?

– Я сама себе хозяйка. Могу потратить несколько часов на подругу? – Она взмахивает бутылкой.

Я открываю дверь и улыбаюсь:

– Десять утра.

– И что? Здесь совсем чуть-чуть, и еще я принесла апельсиновый сок – если тебе приспичит испортить вкус.

Она смешно морщит нос и надувает губы: конечно, ничего страшнее и вообразить нельзя. Я тянусь и снова ее обнимаю, шепчу на ухо «спасибо!». Как я рада, что у меня есть Карен! Карен и ее невероятная интуиция – знать, когда мне без нее не обойтись. И словно в подтверждение этого, когда мы заходим на кухню, она вытаскивает из своей стильной сумки маленький пакетик со свежими рогаликами с лососем и сливочным сыром.

– Хоть поешь нормально, – говорит она и разливает шампанское. Угу, в десять утра, самое время. Однако мы жуем, пьем и болтаем. По крайней мере, Карен жует, а я пью и болтаю. Временами она просто качает головой. Я рассказываю ей про утренний сеанс с доктором Гетенберг.

Она хмурит брови.

– И чего ты боишься?

Я колеблюсь всего секунду, а потом из глаз начинают литься слезы.

– Всего. Всегда.

Она отодвигает пустой бокал и берет меня за руку:

– Рассказывай.

– Остаться одной… принять его назад… что что-нибудь случится с Мег… что появится другой… и у меня с ним ничего не выйдет.

Карен фыркает и идет к раковине. Набирает чайник, включает его.

– Если уж дойдет до этого… Поверь моему опыту: один член мало чем отличается от другого.

Я пожимаю плечами. Она смеется.

Загибая пальцы, я продолжаю перечислять свои страхи:

– Дьявола, ведьм, пришельцев…

– Да не сочиняй.

– Правда, Карен. Так и есть.

Она усмехается:

– Офигеть.

– Однажды потерять… – Я напрягаюсь.

– Что потерять?

– Себя… контроль над собой… Если люди увидят, какая я злая, они запрут меня на замок и выбросят ключ.

– Я куплю тебе боксерскую грушу. Еще?

– Я беспокоюсь за Мег, как на ней скажется вся эта история. Она обожает отца.

– Не бойся. Она молодая и сильная, в ней слишком много от тебя, чтобы это ее сокрушило.

– Не сокрушит, но, возможно, повлияет на то, как она будет воспринимать мужчин.

– Глупости!

– …заболеть раком. Вдруг выяснится, что пептиды, которые в косметике, – канцерогенные? Что, если я слишком много пью? Что, если сработала отцовская наследственность?

– Что, если ты просто принимаешь все слишком близко к сердцу?

Я ее не слушаю.

– Еще боюсь темноты, летать на самолетах… У меня точно завелся внутренний диверсант.

Карен тихо стоит рядом с плюющимся чайником и о чем-то сосредоточенно думает. Я встаю, отвожу подругу к стулу и завариваю две чашки «Ахмада».

Ее руки плотно обхватывают чашку.

– На прошлой неделе мы с ним виделись.

Я замираю.

– Он задолжал мне деньги, и я зашла за чеком. Он хреново выглядит.

– Надо полагать, если трахаешь официантку. Хреново выглядит? Поделом. – Присаживаюсь на стул напротив.

– Он говорит, она не официантка, а совладелица ресторана.

– Да хоть единоличная хозяйка! Да хоть владелица целой сети! Она тварь, сука, укравшая у меня мужа!

Карен смеется.

– Обо мне спрашивал?

Не знаю, почему я интересуюсь. Интересуюсь, и все.

– Само собой. Выяснял, готова ли я защищать его перед тобой. Я посоветовала ему пойти подрочить. Мерзкий ублюдок… И хорош о нем! – Карен внезапно стучит ладонью по буфету. Я вздрагиваю. – Давай я приеду в следующие выходные? Переночую, закажем еды, может, сходим в бар. Не уверена, что ты созрела, но вдруг ты кого-нибудь подцепишь, ну, так… просто пообжиматься…

Издаю громкий стон и прячу голову в руки.

– Я сказала – просто быстренько пообжиматься. Для здоровья. Никто не предлагает тебе свадьбу и флердоранж.

– Знаешь что? Надоело. Давай поговорим о твоей личной жизни.

– Ну-у, – тянет Карен. – Ничего нового. Разве что я приняла решение.

Вопросительно смотрю на нее.

– Я решила, что мне нужен мужчина постарше. Состоятельный, немолодой, зрелый, любящий.

Я улыбаюсь:

– Отлично! То есть сорока с чем-то.

Карен показывает мне язык, игнорируя намек, что ей в этом году исполняется сорок.

– Как бы то ни было, теперь мы отправимся на съем вместе.

– Без меня. Ничего противнее я представить не могу.

– Никогда не говори «никогда».

– Я рискну.

– Рискнешь? – Она подливает мне в стакан, не замечая свой собственный. – Бет, к черту страхи! Бойся, но делай! Никогда – это слишком долго. Уж я-то знаю. Тебе нужна интрижка. И побыстрее. – Она добавляет последние два слова, словно вся моя жизнь зависит теперь от того, начну ли я поскорее целоваться с чужим мужчиной.

Меня передергивает. Мы встречаемся взглядом и начинаем хохотать.

А потом она смотрит на часы и спохватывается.

– Прости, мне пора.

Мы обнимаемся. Я надеюсь оставить за собой последнее слово:

– Одолжить тебе мой вибратор?

Она натягивает в прихожей пальто.

– Не наступи на мои грабли. Пожалуйста, не наступи.

И когда мне кажется, что Карен уже выходит, она притормаживает, щурится и вопросительно тычет пальцем в стену.

– А, да, – говорю я. – Так, красоту навожу… Нравится цвет?

Карен изучает текст, и на ее полных губах появляется слабая улыбка.

– Кошмарный цвет, – говорит она наконец. – А разве есть слово «нелюдок»?

В тот же день, позднее, когда я поднимаюсь наверх поработать, приходит письмо. У меня холодеет в животе.

Тема: Ты (и я)

Кому: [email protected]

От: ahall@hall & fryuk.net

Отправлено: 23 сентября 2014 15:37 PM

Привет!

Уверен, ты не хочешь обо мне и слышать, но мне очень надо с тобой поговорить. Надеюсь, у тебя все в порядке. Думаю о тебе. Скучаю. А. Х.

Живот по-прежнему крутит, когда я набираю ответ.

Тема: Твое письмо

От: [email protected]

Отправлено: 23 сентября 2014 15:45 PM

Кому: ahall@hall & fryuk.net

Я по горло сыта твоими «надо». Ты захотел бросить меня и поиметь другую женщину. Теперь ты хочешь со мной поговорить. Скучаешь? Ты же сам меня бросил! Совсем съехал? Свое «Х» можешь засунуть себе прямо в задницу. Бет.

Я отправляю свое письмо, и в то же мгновение хлопает входная дверь. В желудке набухает ледяной ком. Черт. Крадусь к двери и прислушиваюсь. Я не готова сейчас с ним встречаться. В голове как угорелые носятся мысли. Сердце бьет в виски. Я вспоминаю, что поменяла замки, только после того, как на лестнице раздаются шаги и доносится голос: «Мам?» В этот миг я осознаю, что все это время задерживала дыхание. Сажусь и нажимаю точку между большим и указательным пальцем.

В комнату входит Мег.

– Вот ты где! Так я и знала! Господи, мама, тут нечем дышать! – Она обнимает меня, а потом идет к окну и толкает створку. – Как ты работаешь? Не комната, а гроб. У тебя есть еда? Эй, отомри! – Она дергает меня за руку. – Я проголодалась.

– Тебе повезло, – говорю я, спускаясь с ней вниз. – Вчера я закупилась. – Ложь легко слетает с губ. – А почему ты здесь? Я не ждала тебя до завтра.

Мег разворачивается, и я вижу глаза Адама.

– Посмотри на себя. Я просто почувствовала.

Вот и все объяснение.

– Что?

Я даже немного обижаюсь. Если отбросить случай с тягой к генеральной уборке, охватившей меня в полночь, я чувствую себя вполне прилично. Бессознательно подправляя поношенный спортивный костюм, провожу рукой по тусклым волосам.

Мег кивает на дивное художественное произведение у входной двери:

– Вот что. Сейчас я приму душ и немножко отдышусь, а потом ты пригласишь меня поужинать у Гвидо. А я за это не буду комментировать, что обо всем этом думаю.

– Заметано, – говорю я.

Господи, как хорошо, что она здесь!

– Я по нему скучаю, – признается Мег, глядя в опустевшую тарелку.

– Солнышко, это же меня он разлюбил, не тебя.

Ее глаза смотрят в упор.

– Мама, отец никогда тебя не разлюбит. Просто себя он любит больше.

Мудрые слова.

– Но тебя он любит еще больше, – говорю я. – Не забывай об этом.

Мег старается сдержать слезы, отламывая каждую секунду по крошечному кусочку чесночного хлеба. Как будто, пока она жует, слезы не потекут.

– До сих пор в голове не укладывается, – признается она. – Просто нет слов.

– Так про любого можно сказать. – Я глубоко вздыхаю. – Ешь, остынет.

Я смотрю на дочь и мысленно возвращаюсь далеко назад. Мег три года. Ее нижняя губа дрожит так же, как начинает дрожать сейчас. Глубокий вдох – и что последует за ним? Она завоет, будто дикий лис, – или будет кусать трясущиеся губы, но упрямо не позволит себе разреветься?

Сегодня никаких завываний. Мег молчит, по лицу медленно катятся слезы. Отворачивается, готовая сбежать в дамскую комнату. Я беру ее за руку и крепко сжимаю.

– Ну, будет, – прошу я. – Не плачь.

В ресторане кроме нас только четыре посетителя, и мы сидим достаточно далеко от них. У меня слезы тоже подступают к горлу. Стараясь не выдать себя, протягиваю дочери салфетку и шепчу:

– Все будет хорошо.

Для меня это пустые слова. Может, хоть ей поможет.

Она шмыгает и вытирает глаза.

– А ты… ты примешь его назад?

В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.

Я медленно качаю головой:

– Не знаю, Мег. Просто не знаю.

Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек. Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти. В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что-то от желания поступить ему назло.

Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов. Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.

Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.

– Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?

Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.

– Если ты нормально, то и я тоже, – шепчу я, уткнувшись ей в волосы.

– Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.

На букву «х» – это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.

Она меня целует, легко касаясь губ:

– Пусть у тебя все будет хорошо, мама.

Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман – подальше от всех бед и тревог. Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву „х“».

 
Мне совсем не хорошо.
На сей раз точно не хорошо,
Настолько, что я даже не могу об этом говорить.
 

Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню: