Текст книги "Иоаннида, или О Ливийской войне"

(ст. 414—488)

Как только он закончил говорить, посланец был отослан и направился к горам. С пути он ни разу не сбился, держа вражеский лагерь в поле зрения, и наконец вступил во внутренний круг их шатров. Затем он начал разыскивать местопребывание самого жестокого тирана. Сумерки, мокрые от росы, сменились сверкающими звездами и ползущими по небосводу планетами. Луна, чей серп стал совершенно тонок в течение прошедшего месяца, не проливала света на темную землю, но погрузилась в море. Однако на стоянке командиров тьма не чувствовалась. По всей равнине горело множество костров, да и весь горизонт был покрыт огнями на вершинах гор. Над густым лесом стояло светящееся облако. Кто мог бы в такую ночь отличить землю от неба? Кто мог бы определить, где сияющие звезды, а где – костры лагерей? Все было наполнено светом: внизу на земле сияли костры, вверху на своде небес сияли звезды. Когда летящая огненная искра пересекала небосклон, то думали, что это – звезда, падающая с ночного неба, и любой, кто увидел бы рассыпавшиеся по равнине шатры, мог бы в неведении подумать, что это звезды заняли такое странное положение. А на водной поверхности моряки пребывали в недоумении, будучи совершенно неспособными опознать созвездия, пока, наконец, не развернули свои суда, отложив плавание.

Наши вооруженные воины вместе с союзными маврами проводили долгую бессонную ночь на страже. Ходя туда-сюда, кружа вдоль валов, они держали уши востро, прислушиваясь к каждому звуку, чтобы никто, воспользовавшись преимуществом ночного времени, не попытался навредить или предпринять атаку врасплох на не подготовившееся войско. Они совершали обходы и охраняли шатры поочередно. Так же по очереди они крепко спали, будучи при оружии, склонив головы к груди. Одни подгоняли [ремни] своих щитов, другие подвязывали на шеи колчаны, третьи держали дротики и луки. Они сидели, опершись на свои мечи, склонив головы на грудь. Сон, однако же, отнес от них свой щедрый сосуд и, ускользая, лишь слегка коснулся их глаз. Так, они закрывали глаза, и они закатывались, а их головы падали на их истомленные груди только для того, чтоб им проснуться от тряски. Так, одни бодрствовали и в свою очередь заступали для совершения обхода, другие, пребывая в безопасности в лагере, с мирными сердцами наслаждались сном. И лишь нечестивые дела войны тяготили их рассудок. Бессонница беспокоила их растревоженные души и показывала разные образы в ночи. Когда воин расслаблял свои члены в нежном сне, первый сон сразу же овладевал им, прилетая на смоченных свежей росой крыльях. Когда [сон] опустошал свой сосуд, грудь [воина] издавала вздох. [Воину снилось, что хоть] он и далеко, но нападает с вершин гор на вражеский лагерь. Он спал, неподвижный телом, но свершая ратный труд рассудком. Он одолеет своего врага и потащит его [в плен] или порой нанесет ему рану или осторожно отобьет щитом наносимые [противником] удары. То его чувства и его рука были разъединены, то вновь действовали согласованно. Казалось, он борется за свою жизнь в лесу, но его обвисшие члены бессильны во сне. Часто его глаза видели надвигающуюся на него дикую войну – хотя и закрытые, они действительно видели борьбу. В ярости он мог попытаться шевелить руками – но только чтоб убедиться, что они слабы и бессильны во время сна. Как часто его постыдная рука извлекала меч из ножен и поражала товарища, принимая его за врага!

Не то было в войске мавров, предвидевшем, каково будет его положение средь леса, и сны их не были столь оживленными из-за безнадежной тщетности, уготованной им жестокой судьбой. Они видели свой лагерь захваченным, и горек был их сон! Они были бессильны, не могли даже оплакать украденных у них верблюдов, не могли встать, чтоб отомстить за них. Они видели свои войска рассеянными и бегущими по равнине, видели, что напрасно вознесли они свои десницы. Другие видели себя лежащими [мертвыми] вповалку по той или иной причине, и каждый человек, хотевший бежать, обнаруживал, что его члены бессильны от страха и придавлены сном. Кровожадный враг устрашил целую армию, раз за разом пронзая жестоким лезвием их тела. Желая избежать смертельного удара, человек поражал грудь своей супруги и лишал ее головы. А то и еще хуже – надменный враг забирал ее у мужа и утаскивал за волосы прочь из леса. И так вот каждый из них видел свои сны, страхом сотрясавшие его грудь. Всю ночь они рассказывали друг другу свои зловещие кошмары, от лицезрения которых они пришли в ужас, и теперь весьма образовались, узнав, что их кошмары ложны. Но как часто люди осмеивают свои сны, рассказывая об этих иллюзорных сражениях! Бедные создания, мало времени осталось им для этой радости.

Песнь III

(ст. 1—51)

Заботы продолжали терзать сердце непобедимого полководца, и, переживая о людях, он не позволил сну овладеть его членами. Он не сомкнул глаз в сладком отдыхе, но, прободрствовав всю ночь, исполнял свои обязанности на центральном командном посту. Его командиры кольцом окружили его, обмениваясь мнениями по вопросам чрезвычайной важности и проводя томительную ночь в долгих разнообразных разговорах. Они вспоминали радости военного дела и горести сражений, все, что довелось перенести латинским войскам при завоевании мира. Они вспоминали по очереди хорошо проведенные битвы и с вновь переживаемым горем проигранные. В то время как они рассказывали эти разные случаи, главнокомандующий сказал: «Как хорошо помню я, товарищи мои, состояние Африки в наше первое прибытие сюда, когда великий Божий гнев праведно истребил мрачного тирана и народ вандалов на сотом году их владычества, разразившись над дикарским царством! Как велика была власть, с которой негодяй Гелимер терзал Африку, топтал все и разрушал в те дни, когда великий полководец Велизарий обратил власть сидонян в рабство и представил пойманного тирана городским старейшинам³³! Как быстро своей мощью завершал он бесчисленные войны и как благосклонна была к нему Фортуна, следовавшая за этим человеком! Его войско, я помню, искало убежища [от жары] в тени больших деревьев, так что ужасный жар яростного солнца, жегший по-летнему, хотя стояла осень, не вредил воинам. И вот жестокая битва состоялась на песках, более горячих, нежели те, что испытали на себе прямые лучи ослепительно сияющего Феба. И когда был заключен мир, а тиран захвачен, плодородная способность Ливии не уменьшилась. Я оставил ее хорошо снабженной и возделанной, и после моего отбытия она оставалась в нормальном состоянии, а то и лучше, насколько я вспоминаю. Плодородная и высокоурожайная, она была украшена бурной растительностью и давала плод олив, словно родник света³⁴, наряду с соком веселого Вакха. Глубокий мир окружал это место. Но теперь – какой непреодолимый жар войны, какая безумная ярость наслала пламя на эти бедные поля? Какая богиня войны движет этими бесчисленными людьми, стегая их кнутом, чего они не заслужили? Которая из Фурий, смешав сам огонь Фаэтона с их кровью, все исказила и погребла в непреодолимом разрушении и опустошении? Пусть придет и расскажет, кто может, о том времени, о котором мы спрашиваем».

Гентий, выдающийся человек и командир, ответил на то командующему: «Могучий предводитель полководцев, ты, которого мы должны почитать с заслуженным им одобрением, опора этой смятенной земли, надежда Ливии, ты, который воплощает и великодушие, и величие наших триумфов, нечестивое происхождение этой войны совершенно сокрыто от нас в непроницаемом мраке. Но твой трибун Цецилид [Либерат] – [родом] отсюда, и, если прикажут, он поведает нам о причинах начала этой войны. Он может рассказать нам все об этом, ибо, конечно, гражданин знает все, что происходит в его стране: людей, места, того, кто посеял беду и злобу прежних времен».

(ст. 52—151)

Либерата вежливо попросили говорить. Он быстро подчинился и сказал ясным голосом: «Я постараюсь, величайшие из вождей, исполнить ваше повеление и доложить о причинах тех зол, что вы видите. Даже когда я только еще собираюсь говорить, смертоносный пламень поднимается во мне, холодная кровь приводит в замешательство мое сердце и рассказ исходит с трудом, хоть мой язык и готов говорить. То, о чем вы в действительности просите меня – предать суду обстоятельства, ввергнувшие Африку в войну. Но, поскольку мой господин и хозяин обременил меня своими повелениями, я отгоню прочь горе, победив его моим великим дерзновением. Такие повеления должны быть исполнены в почтительном страхе.

Вначале Африка испытывала двойную отраву³⁵, а теперь, вновь став объектом печали, испытывает двойное разрушение. Нечестие, все более распространяющееся в мире, обильно возросло и в нашей собственной земле. Да, Гуенфан был горьким корнем наших несчастий в то время, когда родился дикий Антала. Ибо в прежние времена всякое место было безопасно вкруг Ливии. Несчастная Африка привыкла радоваться, украшаясь новыми коронами. Земледельцы наполняли свои мешки золотистым зерном, и Вакх, как всегда, щедро краснел своими гроздьями. Яркий мир украшал изобильную землю оливковыми деревьями. Это мир процветал тридцать лет после рождения Анталы, и большая часть нашего мира была яркой и мощной, словно планета Венера³⁶, сияющая превосходством на широком небосводе, застилая своим сильным сиянием свет других звезд. Всемогущий Отец [же] приуготовил теперь своему народу и его детям страдание, которое принес на нашу землю сын Гуенфана. Когда еще [только] младенцем это создание сосало дикими губами груди своей матери, пошли слухи, предвещающие ужасные вещи, – подобно тому, как Фурия Мегера трепещет на конце пламени, охваченная своим смертоносным пророчеством. Его отец сам отправился в ложный храм Аммона. Узнавая об ужасных пророчествах, касающихся его преступного сына, он нечестивым образом принес ужасные жертвы Юпитеру. Затем, соорудив мрачные алтари Аполлону, он вопрошал треножники и лавры Феба. Кровь самым отвратительным образом проливалась на эти ужасные алтари, в то время как жрица с повязками на голове закалывала зверей каждого вида и разбирала судьбы. Сначала она покопалась в вытащенных ею внутренностях, потом разложила и начала изучать длинные витки кишок. Она положила эти злосчастные извлеченные внутренности на неугасающий огонь, и затем внезапное безумие охватило ее, словно дикого зверя. Страшно смотреть, как она тут же обернула лезвия против себя самой и вонзила их в свою плоть, умножая свои раны повторными ударами стали, и кровь струилась по ее телу. Она высоко задрала свою голову и затем, подпрыгивая и вращая яростными глазами, начала извиваться всем телом в зловещих скачках и кружениях. Огненный оттенок окрасил ее лицо, что было знаком того, что ею овладело божество. Ее шея и волосы свободно двигались, склоняясь то на одно плечо, то на другое. Из ее груди раздавались грубые хрипы, и нарастало какое-то бессвязное бормотание, смешанное с двусмысленными словами, в то время как вздохи продолжали тревожить ее вдохновленную грудь. Таким же путем Вулкан встает, чтоб развести огонь [в горне], и искусно направляет дующие ветры из мехов. Раздувая пламя, он подчиняет шумные порывы восточного ветра и обновляет [силы] их ослабевающей бури в горниле. Так, возвещая нечестивую судьбу, пророчица изрекла свою речь, наполненную приговором рока: «Гуенфан, судьбы призывают к разрушению царства вандалов и всей Ливии, ибо они снимают ярмо и удила с мавров. Когда твой Антала возмужает, каждый род сумасшествия и злобы поднесет свой факел ужаса, чтобы обратить этот несчастный мир в смятение. Теперь пламенеющая Тисифона начинает яриться со своими извивающимися змеями, и эти ее густые локоны³⁷ уже взвились в воздух. Ее лицо стало влажным от черного яда, источаемого этими змеями. Они искажают пропорции ее лица своими глазами и тройными языками, а виски ее сияют запекшейся кровью. Я вижу реки вандальской крови, текущие с гор. Вот твои повстанцы поджигают города Ливии, а затем берут и прячут добычу, взятую с их обгоревших руин. Но почему, о вышние силы, вы предопределили это могучее смешение единым порывом в единый [же] момент? Почему вы хотите, чтобы власть мавров столь возросла? Смотрите, [ведь] они снова погибнут! Что им за польза за такое короткое время заслужить разгром, который они сами навлекут на себя своей неукротимой доблестью? Этот ребенок восставит и низвергнет многие народы, каждый со своими особенностями, а годы его жизни – в клещах изменчивой судьбы. Ибо истомленная Африка воззовет к Создателю, Богу, Которому она поклоняется и Которого праведно есть признавать всем народам. И тогда могучий вождь римского народа, увы, примется за дело и пошлет мощь Востока в нашу часть света. Смотри, как он ужасает всю землю своими флотами. Вот внезапно испуганный этот мальчик³⁸, хотя еще не побежден, трепещет от прибытия флота, теперь, тяжко дыша, несет свое ярмо. Могучий груз сгибает его, но вот он воспламенен и сбрасывает узы, которые он несет на преисполненной позора шее. Смотри, как он рвет цепи и снова готовится к войне. Смотри, как много народу сходится к нему, еще мальчику, рвущемуся перевернуть весь мир. Что за толк племенам, самим находящимся на грани истребления, восставать – для того лишь только, чтоб увидеть падение прочего мира? И зачем он сам забрался на такую высоту, с которой может лишь низвергнуться? Смотри, как он покидает нашу землю, гордый и обремененный добычей, только для того, чтобы вернуться после долгого отсутствия и, увы, напитать поля нашей же кровью!»

В то время как она говорила эти слова, гнев тряс ее шею и искажал ее лицо. Внезапно она содрогнулась, замолкла и с громким стуком упала на землю. Неразборчивое бормотание слетало с ее уставших уст, подобно тому как вода с журчанием изливается по полой трубе водопровода. Сначала водный поток бежит и выливается с булькающим звуком. Но если решено преградить путь потоку, управляющий [водой], быстрый в своем умении, блокирует открытое течение потока, перекрывая его препятствием. Тогда начало потока отсечено и он остановлен преградой. Поток возвращается туда, откуда он направлялся, и [лишь] тонкая оставшаяся струйка еле бежит.

(ст. 152—183)

Ободренные этими странными ответами, люди возрадовались и сохраняли тишину, ибо были низшим племенем. Итак, надежда и страх каждого соединились в [мальчике]. Они защищали и пестовали ребенка, словно он был святыней, и радовались дарам судьбы, обещанным им.

Юноше было семнадцать лет, когда он запятнал свои руки послужившим дурным предзнаменованием воровством. Ужасной фигурой напоминавший [великана] Какуса, потерявшего жизнь в руках Геракла, он начал разбойничать по ночам. Он хватал и тащил вожака-производителя стада и, поднимая за шею, в яростной борьбе уносил его. Он отводил животное в пещеру и душил, сжимая глотку руками. И тогда баран, единственная надежда курчавого стада, падал к его ногам, а [Антала] в это время тяжело дышал. Потом он извлекал из ножен клинок и обдирал немало весившую тесную шкуру, пока не обнажалась плоть. Все животное разрезалось на мелкие кусочки, так что он насаживал эти трепещущие члены на палочки и жарил изуродованные останки на пламени костра. Огонь еще горел, когда он набрасывался на полусырое мясо, тяжело дыша, бесстрашный, и поглощал его дикими челюстями.

После этого он начал вести себя как жестокий и закаленный вождь, кормя свою шайку тайно похищенным скотом. Так негодяй приучил прочих соучаствовать в воровстве, искусно поощряя и обучая их, как двигаться бесшумно во тьме. Теперь этот вор мог угнать целое стадо овец или крупного скота. И он придумывал, как прятать добычу на вершинах гор и выискивать безопасные места, чтобы прятаться самому среди гор. Он даже отваживался на засады в захваченных [противником] долинах и затем, поначалу невидимый, нападал на целую вандальскую армию. Как много их вождей, как много его противников он зарубил мечом, заманив в ловушку на середине их пути! Ведомый своим злым гением, нечестивец выманивал вражеские отряды и затем уничтожал своим копьем на открытых равнинах.

(ст. 184—246)

Те дни подвергли несчастное население еще более горькой судьбе, и, когда судьба избрала момент, она уничтожила вандальское царство на сотом году [его существования]. Как раз тогда фрексы первыми начали сжигать города на нашей земле, разорять дома; они разъезжали по нашим равнинам, даже осмеливаясь предпринимать наступательные действия. За ними последовали храбрые илагуаны, задействовав силы, набранные ими среди простого народа, а в натиске на нашу границу к ним присоединились наффуры. Так нечестивая судьба выгнала нас с наших земель и из наших домов, [оставленных] в ужасе. Разбойник действовал так нагло и свирепо, что нигде нельзя было обрести спасение и безопасность. Мы страдали от угнетения, влекомые злой судьбой, и наша радость погибла вместе с правлением вандалов. Так случилось, что нам пришлось оплакать наши попранные алтари и искать место убежища, хоть мы [всего] этого и не заслуживали.

В то время Хильдимер³⁹ вел войну⁴⁰ под знаменами, обреченными на несчастье, да и воевать он не был привычен. Он не мог победить, неважно, насколько велики были его силы, да и не мог он выстоять против такого громадного войска. Нить его злосчастной судьбы была обрезана среди гор, где неудача устрашила его. Так обычно и бывает: злая Фортуна часто сохраняет тех, кто вредит добрым. Гордые знамена его врага высились над горными хребтами и лесами, а его армия окружила противника, спустившись с гор. Сдавленный со всех сторон, он не мог ни убежать, ни иметь перевеса в численности, ни [даже] надежды на [сохранение] жизни. Силы вандалов, зажатые в горах, не могли сопротивляться противнику, в то время как их врагов защищали острые утесы и расселины. Посреди тех лесов и рощ имелось зловещее место – громадное, окруженное со всех сторон рухнувшими утесами. И хотя оно имеет крутые склоны и возвышается пиком, хотя утесы его покрыты густыми ивовыми рощами, высоко вдоль его хребтов простирается высокогорная равнина. Туда нет открытой дороги; лишь одна тропа, постоянно прерываемая извилистыми канавами, с трудом достигает высокого уровня вершины, ибо вся та область непроходима и окружена густым лесом.

Когда Хильдимер увидел, как глубокие овраги окружают его, словно [военные] укрепления, а полем битвы являются отвесные стены гор без прохода, он не отважился на такой суровый риск. Там он сам отдал распоряжение плотным рядам твердо стоять под их знаменами, ибо не был уверен, можно ли произвести вылазку против такой укрепленной позиции врага. Все пошло не так, и судьба была против него. Солнце, следуя посередине неба, раскалилось докрасна и пылало светом. Его огонь начал опалять сухие глотки [вандалов], невыносимый жар начал наносить тяжкий урон несчастным войскам, и случилось так, что жажда погнала их вниз, к прохладному месту, [изобиловавшему] водой. Так люди отошли с занимаемых позиций, ибо поток был довольно далеко. Их слуги уже несли меха, наполненные водой, которую они нашли в долине. Но когда первые из вандалов добрались до несчастливой [для них] воды и закричали от удовольствия, утолив свою жажду, тогда и все прочие собрались у потока. Так сложились их судьбы, вы видите, что враждебная Фортуна приговорила к смерти целую армию. Даже один из знаменосцев имел наглость посчитать, что знамя может быть сдвинуто со своего места, так что он тоже натянул поводья и направился прочь с горных вершин. Тогда и вся армия последовала за ним толпою, с щитами и копьями, и оголили фланги. Более того, приглядывая, за какие камни схватиться, чтоб спуститься вниз, они повернулись к врагу спинами, так что тот подумал, что все войско побежало. Тогда враг и обрушился на них с горных вершин. Это бедствие устрашило всех, даже военачальников. Знамена были потеряны в бегстве. Не было открытого пространства, на котором лошадь могла бы свободно скакать, свершая свой быстрый бег с отпущенными поводьями. Среди скал, камней и высившихся, словно башни, утесов гор люди поддались страху и падали под собственным весом.

(ст. 247—313)

Теперь судьба давила несчастных воинов тем, что на них обрушились внушающие страх враги, которые, воспламененные духом битвы, открыли [на вандалов] настоящую охоту. Много людей падало со всех сторон, с пронзенными оружием грудьми. Некоторые напарывались на оружие падавших, других падение товарищей отталкивало назад. И вот в общем смешении обратившаяся в толпу колонна обрушилась с горных высот. При столкновении оружия много храбрых коней, мчась вперед в суматохе быстрого отступления, падали и сокрушали своих седоков собственным весом. Так падающий град обнажает серую оливу, сотрясая вершину дерева и оббивая его плоды. Так же и под порывом бури нежные ветви сотрясаются, [как и] под градом, и падают прямо вниз на землю. Так что не сила врага, но завистливая судьба сокрушила воинов и ускорила уничтожение того могучего народа.

Остатки разбитой армии вернулись восвояси и низложили своего царя, измотанного годами и боящегося [грядущей] катастрофы⁴¹, и вручили скипетр жестокому тирану⁴². Император был удручен нарушенным союзом с нашим царством, и Рим вновь пошел на Ливию, чтобы, как и в прошлом, обрести победу. Однако ж счет разрушений в тот краткий период бойни был воистину велик, но опыт той ужасной войны сгодился теперь тут. В то время Африка воистину находилась под двойным проклятием. С одной стороны, ее терзала кипевшая война, с другой – разоряющий ее тиран. Фортуна оставила несчастное население, лишив защиты, благодаря которой она питает людей, а вместо этого угрожала тем или иным родом насильственной смерти. От кого им спасаться? На чьей стороне им [суждено] пасть? Их имущество разграблялось, независимо от того, какую из сторон они поддерживали. Ужас охватил людей, и вся Ливия, величайшая из земель, была дико разграблена догола, и была подобна кораблю, губимому неверными ветрами. Император, всегда заботящийся о людях, пожалел их и облегчил пунийцев⁴³ от охвативших их бедствий и даровал им великое облегчение в их изнурении⁴⁴. Своей победой он изничтожил оба зла и придал еще больше чести правителям Карфагена. Твоя рука извлекла бедных африканцев из челюстей смерти и сняла жестокое ярмо с истомленных людей, и Африка [поднялась и] выпрямилась, когда были завершены твои триумфы. И посреди горя вы, римляне, дали радость этой дружественной земле. И пока ты⁴⁵ сдерживал эти племена и держал весь мир в подчинении, дикари трепетали, подчиненные твоей власти. В то время вожди мавров боялись твоей способности воевать, каждый страшился битвы с тобой и бежал без оглядки принять по собственному согласию возлагаемое тобой ярмо и подчиняться законам твоего императора. Итак, наша земля была свободна от насилия целых десять лет, она процветала и наслаждалась радостью. И хотя [порой] судьба продолжала давить и бунтовщики восставали, эти враги падали прежде, чем успевали унести свою добычу. Африка не испытывала ни войны, ни ее бедствий, пока ты бодрствовал, отец.

Левкадия была свидетельницей твоих битв и твоей отваги. Ее поля напоены кровью и белы от костей. Головы отделялись лемехом плуга от тел, которые ты [прежде] рассеял по траве своим мечом. Все знают, что ты совершил в той войне по Божьей милости. Действительно, кто еще мог бы украсить равнины столь мощными трофеями? Ты, в своем величии, украсил триумфы Соломона новыми почестями, вновь и вновь умножая их. Однажды негодяй Иавда⁴⁶ попытался развязать войну и действительно начал ее, но, прежде чем его глаза увидели открытые равнины, он в трепете узрел римлян, продвигающихся по чаще леса. Стотза⁴⁷, один из наших людей, тоже попытался развязать войну. Какой ярости и гнева был исполнен он, и какой отвратительный долг выпал оставшимся верными войскам! Так началась гражданская война, и Карфаген, нарушив договоры, испытал жестокое разорение и отвратительную опасность междоусобной войны. Но и этот враг был быстро разбит и отступил. Мембресса видела, как он вступил в бой на ее полях и бежал, когда могучий Велизарий, хоть и имел скромные силы, поразил своего врага⁴⁸.

(ст. 314—342)

И победа созерцала тебя посреди битвы. Храбро вломился ты в лагерь [врагов] и рубил могучим мечом их ряды. С такой же доблестью ты избивал их людей, как Герман рассеивал войска жестокого, но обреченного тирана. Скалас Ветерес взирали на тебя с чудесной любовью, так же, как Аутенти смотрели на тебя, когда ты перебил там жестоких врагов.

Тогда преуспевающее спокойствие снизошло на нашу землю. Ни война, ни жадные грабители, ни алчные воины не подходили к нашим деревенским домам. Никто не пытался украсть наше имущество, и воин, оставшись без войны, наслаждался в своем собственном доме. Везде царила состоятельность, и безопасный мир был во всей Ливии. Тогда Церера была плодородной, лоза приносила большой урожай винограда, и пятнистые деревья сияли драгоценными камнями оливок. Земледелец начал сжать новые ростки во всех садах. Радуясь, выводил он быков, запрягал их в плуг, чтоб пахать и засевать свои поля, постоянно напевая беззаботную песню недалеко от гор. И бестревожный путешественник осмеливался петь песни луне, и наш спокойный мир был изобилен в своих запасах. Везде пел купец, и сладкие песни и веселые голоса эхом разносились по безопасной земле. Здесь пел радостный пахарь, там – веселый путешественник, ибо Музы очаровали их и восхищали сердца людей разнообразными напевами. Наша свобода была полной – но недолго. Ибо нити судьбы завистливы к несчастному миру. Почему, Лахесис⁴⁹, ты позволяешь судьбам людей висеть на столь тонкой нити? Почему ты так небрежно их трясешь? Вот так и судьба нашего мира была оборвана⁵⁰… Ты вернешь это либо храбрецу, либо бронзовым или железным цепям⁵¹… Ужас, гоня все пред собой, будет давить, и злоба не сломит⁵²… И вот восстановленная Африка собрала новые силы⁵³…

(ст. 343—460)

[Чума] начала уничтожать мужчин и женщин и весь гибнущий мир вокруг них⁵⁴. Она пришла на нашу землю, и запылал огонь. Никогда ранее не звучал горше звук смерти, ни при создании бесформенной земли, ни во время Пирры⁵⁵. Тот смертельный год вызвал даже тени [из преисподней] и смешал их с земными предзнаменованиями. Люди видели, как их поражают небесные стрелы, видели различные язвы и страшные видения, исходящие из чрева земли. Горькая смерть даже уже не страшила, и люди, независимо от возраста, без страха навеки смыкали свои глаза. У людей даже иссякли горестные слезы, глаз не плакал, ибо и человек уже не боялся за себя. Никто не воздавал умершим положенные почести, в городе не было слышно [звуков] горя. Жених не плакал над невестой, невеста не оплакивала жениха. Родитель не оплакивал дитя, а дети – родителя. О, будь прокляты сердца, которые не оплакивали эту странную смерть! Она призывала к публичному трауру, а ни в одном доме не лились слезы. Смерть в те дни была для всех незначащей мелочью. И так пустые города больше не использовались своими ливийскими обитателями, и во многих виллах едва находился лишь один человек, слонявшийся по ней в одиночестве, чтобы в утомительном судебном процессе претендовать на наследство своего отца. Не имея права на наследование, некоторые оказывались наследниками множества родителей и купались в богатстве. Даже пришлецы присваивали наследие предков, урожаи, серебро, золото, все вообще, алчно наполняя усадьбы всеми этими вещами. Сундук для сокровищ мог уже ломиться от содержимого [богатств] вымерших семейств, однако для истинно скупых эта презренная страсть не насыщаема. Они спешно заключали причудливые союзы, женясь на богатых вдовах, в то время как даже девственницы не получали брачных предложений. Жену умершего мужа добивались за ее богатство, а девушке давали скромное приданое. И так, в то страшное время, ни одна женщина не заботилась о том, чтобы соблюдать должный траур по своему мужу.

Все виды судов были открыты, вводились карательные акции закона. Раздор царил по всей земле, порождая жестокие распри. Благочестие вовсе исчезло, и никакой человек, понуждаемый совестью, не поступал по справедливости. Вот почему Всемогущий Творец, удовлетворяя Свой гнев, более не откладывал обрушения бича на это гнусное население, и ярость Его отвергала [возможность] исполнения их молитв. Он воздвиг врага, выросшего и возмужавшего в нашей собственной земле. Тот самый Антала болел сердцем и горевал из-за смерти своего брата⁵⁶, однако не имел достаточно силы, чтобы достичь превосходства⁵⁷. Тем не менее он хоть и вскармливал в своем сердце готовность к войне, его злосчастная судьба позволила ему осознать, что некогда бесчисленные войска, враждебные ему, сократились вдвое, в то время как чума, его союзник в войне, не затронула злобные племена. Но он все еще опасался и принимал меры предосторожности, чтобы не подцепить злую заразу в разоренных землях. Когда чума прошла, его страсть к войне начала разгораться, и он повел свои проклятые племена на войну. Он отправил гонцов в самые отдаленные пустынные районы истомленной жаждой Ливии, туда, где некогда Фаэтон сжег землю избытком солнечного света и был поражен молнией. Там он отдал распоряжения местным обитателям, уже имевшим наклонность ко злу, наполнив их уши мыслями о предполагаемой резне наших людей. И вот эти дикие племена разлились по Ливийскому государству. Распоясавшиеся разбойники повсюду начали опустошать нашу землю, разорять наши хозяйства, жечь наши дома и, горящие сами, поджигали наши города.

Когда Соломон увидел, что большая война разражается, он собрал отовсюду силы римлян и поспешил навстречу угрожавшей ему судьбе. Послание, содержание которого оказалось приносящим несчастье, было немедленно отправлено. Полководец мавров, могучий Куцина, друг неудачливого Соломона, бывший всегда верным союзником Римской империи, уязвленный предстоящим неравным состязанием, ринулся вперед со всеми силами, которые могли ему предоставить его мастраки. Отважный Пелагий, бывший тогда командиром в Триполи, присоединился к ним. Однако привел он не тот отряд, какой было б нужно, ибо он привел с собой на войну племя мекалов. Не ведая об их предательстве, он даже взял под свою команду лживых ифураков. Фортуна, твое намерение всегда неясно, когда ты угрожаешь нам. Увы, несчастный Соломон, зачем тебе понадобилось присоединять эти силы к твоим [отрядам]? Но тот, кто попался на крючок несчастливой судьбы, всегда совершает ошибки. Никто не может избежать рока, преследующего его.

Вот решающий день взошел над нашей землей. Теперь судьба, доселе [еще] угрожавшая, стремилась [теперь уже] уничтожить Ливию. Лишенный страха и уверенный в своих силах, наш командующий встретил врагов в центре леса и атаковал их⁵⁸. И он одолел бы неприятеля, ибо их отступавшие в страхе ряды уже повернулись [к нему] спинами. Он сам, жадный до победы, скакал в гуще врагов и гнал их разгромленные отряды, и тут внезапно обнадеживающее предприятие обернулось крахом. Фортуна отвернула свой лик, и Лахесис оборвала свою нить. Раненая Победа взмахнула крыльями и улетела. В тот миг зловещая судьба нашла себе помощника. Гунтарих⁵⁹, наше проклятие, внес ужас в наши ряды и смог опрокинуть римскую армию целиком. И не угрожающая Фортуна, не враг, не горький гонящий страх ошеломили нашу разбитую армию, но тот единственный негодяй, кто намеренно повернул [свой отряд], двинул свои знамена и притворился, что начал бегство. Когда главные силы увидели его, бегущего в притворном испуге, они последовали за ним, оставив своего полководца на поле боя, бьющегося посреди рвов. Эта суровая судьба тут же обновила неистовство и силу врага; а нашим людям она дала смерть, страх и постыдное бегство, почти всегда приводящее к гибели людей бесславной смертью. Ожесточенный враг преследовал их в ярости, более храбрый теперь, с сомкнутыми щитами и часто выставленными копьями. И пока паника нарастала, грудь Соломона, увы, была пронзена безжалостной сталью, и он встретил смерть, которой не заслужил. Тогда даже просто видимость порядка исчезла. Так как ярость битвы овладела людьми [врага], ни один воин не остался верен своему делу, и все объединенное войско побежало скорее грабить, хотя бой еще продолжался. Тогда печальные пахари заплакали, видя, как налетевший враг распрягает и уводит их волов, и все дома уничтожены со всем, что находилось в них. Бедняки были не одиноки в своем несчастье, ибо оно вместе с ними накрыло и богатых. Тогда, после падения власти Соломона, пришла свобода грабить, и никакая часть страны не была избавлена от этой злой войны. Разбойники в своей бешеной ярости повсюду жгли города и поля. Но урожай и деревья сгинули не только в этом пламени: все, что уцелело, пожрал скот. Вся Африка была растоптана вождями мавров. О, на наше горе! Ни один из наших отрядов не мог выстоять на равнинах, ни один воин не мог оборонить стены укреплений. Бог Сам разгневался, и так все, чем мы владели, было отдано на разграбление. И изменник Стотза снова пошел в бой, признав Анталу своим господином. Став тираном, [Стотза] взял себе право всюду разъезжать и грабить все, что ему захочется, во владениях своего мавританского хозяина.