Текст книги "Иоаннида, или О Ливийской войне"

Песнь IV

(ст. 1—211)

Нет мне радости вспоминать [даже одно] имя невыразимого тирана. Вы можете видеть, как ошеломляющее горе пронизывает меня до мозга костей и заставляет меня содрогаться. Рассудок мой в смятении, и я едва могу собраться, чтобы вспомнить большое число погибших командиров, припомнить беды мои и товарищей. Взбунтовавшиеся войска заставили наших испуганных воинов сдать знамена предателям⁶⁰. Потребовалось бы долгое время, чтобы припомнить нашу катастрофу в деталях, но я хотя бы могу рассказать об основных действиях того противостояния довольно тщательно.

Полководец Гимер⁶¹, защитник нашего осажденного города⁶², оборонял со своими воинами его стены и высокие башни. Предательство заставило некоторых из его людей покинуть цитадель и перейти на службу к маврам. От имени главнокомандующего было написано письмо – правдоподобное, но содержащее, на самом деле, ложное известие, и отослано из столичного города⁶³. Воин, этот новый Синон⁶⁴, вошел и объявил, что оно прислано от Иоанна⁶⁵. Мы прочитали послание, сочиненное тираном, веря, что оно – от нашего главнокомандующего. В своем сообщении, высоко оценивая деятельность нашего полководца, он настоятельно требовал, чтобы мы выступили, встретились с ним на открытой равнине, дабы разрушить обильно возводимые маврами укрепления. Смутившись, командиры были обмануты, и мы отдали приказ выдвигать наши знамена. Быстрее ветра наш командующий выехал бесшумно и повел кавалерию сквозь сумрак ночи, чтобы присоединить свои знамена к союзническим так быстро, как только возможно. Даже [простые] воины переживали, что они действуют слишком медлительно. Подлейший Синон отправился впереди них, чтобы подготовить своих людей и их предательские [действия]. И вот, когда зловещий Феб заставил своих яростных коней подняться из холодных вод, их предательство стало явным. Тогда, увы, бедные глупцы, мы увидели знамена тирана, приближающиеся к нашим, и увидели диких мавров, бешено скачущих по равнине. Мы отступили в страхе, ибо кто мог противостоять им? Антала и разъяренный Стотза гнали наши испуганные части по полю. Не было пути к спасению. Плотные ряды врагов теснили и окружали наших обезумевших от страха людей. Смерть стояла у них перед глазами, и жестокая Фортуна отказала им в помощи. О, если хотя бы мертвые могли полечь посреди того поля с честью, если б только недостойный стыд оставался вдали от нашей армии! Но так случилось, что многие храбрые кони были принуждены скакать в бегстве через широкую равнину. Их копыта вторили пульсирующему сигналу рога, и дикий враг смял наших воинов, спустившись на них с гор. [Крепость] Цебар главенствовала [с] небольшим гарнизоном над равниной, и к ней-то наши несчастные разбитые войска и поворотили коней. В этой-то крепости и укрылась кавалерия вместе с разочарованными командирами, среди которых был и сам командующий. Мы не заботились о том, чтоб забаррикадировать ворота, но вместо этого держали наших лошадей в безопасности внутри, а сами образовали периметр для действия в пешем строю. Так мы отбили наступление врага на стены. Тогда, собрав множество людей, два тирана обрушились на нас. [Сначала] шла когорта лагуатанов, а за ними следовали наффуры, блистая оружием. В тот момент Стотза, полагая, что он сможет положить конец жестокой битве, влетел с обнаженным мечом меж [наших] рядов, словно яростная молния. Коварно направил он мавританских тварей прочь с поля боя и укротил их ярость, которую они выражали криками, полными коварства и злобы. Они отъехали, но двуличный негодяй, симулирующий мирные намерения, встал на высокий холм и привлек трепещущие сердца наших людей хитрыми словами. В одно и то же время он предсказывал гражданскую войну и убеждал и поощрял их принять в ней участие. Казалось, он присутствует везде – то угрожает, то убеждает. Охваченные ужасом, люди сложили оружие, быстро подбежали к коленям тирана и приветствовали его дружественными словами. Теперь командиры не могли обеспечить им спасение. Почему я должен повторять все это? Мы просили прощения; его тут же нам даровали. Мы заставили врагов поклясться их жизнями. Они так и сделали. Под давлением мы притворились, что будем служить негодным тиранам, и город Юстиниана⁶⁶ был сдан жестоким маврам, и судьба его была неопределенной. Впоследствии у меня представилась возможность повлиять моими словами на рассудок некоторых из товарищей. Матурий тоже внял разумному совету, и мы с ним решили направить их заблудшие души к нашим знаменам. Итак, люди согласились покинуть этот проклятый лагерь и попытаться бежать маленькими группками. Меня спасла дружественная тьма ночи, испуганного, в сопровождении небольшого отряда. Наконец я добрался до дома и увидел мою жену. Матурий тоже бежал, покинув вызывающего омерзение врага. Некоторые воины также последовали за ним, но те, которые пожелали, – остались. Что же касается города Юстиниана, он оказался открыт для ночного нападения. Некий дружественный [нам] житель, будучи не в силах выносить иго жестокого тирана, открыл ворота, совершив измену⁶⁷. Так, знамена города вновь взвились на его стенах, но никто уже не осмеливался более собрать войско и вывести на открытую равнину, чтобы испытать силу врага. Не хотел наш командующий и доверять нашим союзникам, до тех пор пока был жив негодяй Стотза.

Пока обессиленная Африка пребывала в когтях этих огромных опасностей, море покрылось яркими парусами Ариовинда⁶⁸. Местные были изумлены прибытием этого полководца, и устрашенные лагуатаны очистили землю. И, тем не менее, лучше б этот бездельник Ариовинд никогда не увидел бы финикийских алтарей⁶⁹, ибо с его прибытием Африку постигло еще большее несчастье, и, зажатая меж двух предводителей, она претерпевала дальнейшую бойню и жестокое опустошение⁷⁰. Однажды установившаяся власть не имеет достаточно мудрости, чтобы вынести равного партнера. Никакой век никогда не порождал близкое по духу двоевластие. Сам пример наших предков учит нас. Когда сделан первый шаг, второй следует за ним. Члены следуют туда, куда направила их голова, а ветви приносят дереву надлежащий плод. До окончательного завершения творения мир [после своего возникновения] приносил большие урожаи⁷¹, но не мог принадлежать двум правителям⁷², да и Рим, величайшая из держав, освятивший свои новые стены пролитием родственной крови⁷³. Ревность и смешение разделило воли наших соперничающих [полководцев], и каждый презирал равного и оставался с ним в натянутых отношениях. Государство распалось на две фракции, и каждая имела своего лидера. Один из этих [двоих] мог гордо считать себя первым в державе, но другой отказывался быть вторым. Африка лежала обнаженной варварским грабежом и плакала. Вандалы по приказу своих командиров и доблестного Иоанна⁷⁴ атаковали дикого врага, хотя тот и превосходил их в численности. [Вандалы] были разбиты, причем своей собственной мстительной партизанской тактикой. И однако же командовавший ими Иоанн снова воздвиг свои знамена и поскакал навстречу смерти на плотные ряды противника. Он полагался на собственную доблесть и, ведя в бой командиров, не боялся сцепиться с могучим чудовищным врагом, стоящим перед ним. Любовь, которую он отдал своей стране, вызывала презрение к ранам, которые могли причинить суровую смерть. Когда он увидел быстрое приближение своего дикого врага, он не побоялся стать лицом к лицу со смертью. Нет, он выставил знамена на равнине, облек доверием союзников и обратился к своим людям: «Презрение к жизни ради спасения нашей страны – вот что дает нам более великую жизнь. По закону Громовержца, смерть – судьба всего человеческого рода, которой не избежит никто, ибо так или иначе, но она нас настигнет. Но высшая слава почетной смерти – вот величайшее благословение и сладчайшая вещь, которую может пожелать человек. Враг перед нами, товарищи. Как долго нам избегать благородного труда войны? Как долго врагу смеяться над нами, считая нас трусами? Теперь время разобраться с тем, что нам угрожает, теперь нам потребуется доблесть – а ваша доблесть, люди мои, всегда была известна мне, равно как и верность. Восстаньте, граждане Рима, и, дабы получить достойную хвалу своей верности, сокрушите эти высокомерные народы! Избавьте своих командующих от стыда, который они чувствовали в прошлом! Предположите на мгновение, что мы хотим спастись бегством – и что? Этот враг попирает тех, кто бежит, убивая их, словно женщин. Нет, измените свое отношение, и удержите стыд далеко от наших теней после смерти. Я только желаю, чтобы эта тварь Стотза был сейчас передо мной, вызвал меня на поединок, и Фортуна предала б его мне! Или пусть наши груди будут рассечены взаимными ударами, и Фортуна похитит нас обоих, или же пусть мое жестокое копье пронзит тело тирана смертельной раной. И пусть я даже паду, если таков предназначенный мне рок, зато государство будет спасено от позора гражданской войны».

Пока он давал своим людям эти указания, смотрите, нечестивая линия массилов с их развевающимися враждебными знаменами обрушилась на них. Коварно, обманно заняли они свою позицию, растянувшуюся длинной линией вдоль текущей поблизости реки. Битва началась с потока крылатых стрел, и вонючие тела наших врагов были пронзены нашей крылатой сталью. Вражеское войско попятилось и повернуло своих коней, [двигаясь] через реку. Наш командующий последовал за ними и проворно пересек реку с отрядом тяжеловооруженных воинов. Не боясь ни опасности, ни смерти, он выбрал курс, с которого уже не вернулся, и атаковал врага. Он был как неистовый хищный лев, который терзает стада и свирепых быков. Одну жертву он обращает в бегство, другую убивает, и испуганное стадо рассеивается по всем направлениям, ибо и пастыри его бежали. Лев ярится на широких полях, зубы его окровавлены, он заламывает и жует свою добычу. Так наш храбрый полководец Иоанн храбро смешал ряды массилов, устилая равнину их телами. Когорта следом за ним делала то же, тесня бегущие колонны врагов и рубя их мечами. Подобно яростному огню молнии, наш командующий несся со своими товарищами по равнине и в возбуждении победы гнал убегавших мавров, словно [дичь] на охоте. Руки его разгорячились и покрылись кровью, и воин держал в своей деснице красный меч – и воина, и полководца. Но как печален, как ужасен был его злой жребий! О, тяжкое несчастье! Враги терпели поражение, и римская кавалерия растекалась своими подразделениями повсюду по полю, рубя их в час победы. Но внезапно этот безжалостный негодяй Стотза привел свои знамена в движение и показался посреди расположенной рядом долины. С ним ехали Гермоген, [оказавшийся] неблагодарным Римской державе, и Тавр. Отряд римлян – но не наших! – следовал за этими бунтовщиками, и вновь гражданская война обрекла нас обрушить друг на друга оружие с печально схожим уменьем. Родственные груди были атакованы, и тела рубили родственные руки. Великодушный Иоанн первым опознал знамена Стотзы и отважно выступил против них с согнутым луком [в руках]. Но его спутники оставили его, будучи не в силах даже видеть сумасшедшего предателя⁷⁵. Иоанн же наложил стрелу на тетиву и, натянув лук со всей силы, выпустил ее. Стрела пронзила ногу крепкого военачальника, задела кость предводителя дикарей и достигла нежного костного мозга. Перья ее погрузились в плоть и окрасились кровью. Полилась кровь и запятнала его роскошные одежды, и Стотза, пронзенный и одолеваемый смертельной раной, [желая] бежать, поднял лошадь на дыбы. Умирая, он упал [с коня], товарищи подняли его и положили в тени густой листвы дерева.

Победитель же поединка, оглянувшись, увидел, что его собственные товарищи бегут с поля боя, и ошеломляющее горе огнем охватило его суровое тело. Преисполненный печали и оплакивающий катастрофу, происходившую на его глазах, он кричал им вслед: «От кого вы бежите, товарищи? Победа ваша, сограждане! Теперь Стотза, пронзенный моей стрелой, покинул бой и лежит, распростершись на земле. Поверните же свои знамена! Куда вы бежите? Куда ведет вас ваша скорбная судьба? Увы, римская доблесть, ты погибаешь!» Так он упрекал полки, испуганные выпавшей на их долю, как им казалось, судьбой, но никто не повернул назад. Мощь мавров преследовала их, и бесчисленные тысячи затоптали их в этом ужасе.

Посреди полей протекала река с песчаными берегами, служившая границей соседних земель. В нее ворвалась бегущая армия и, в страхе смерти, рассыпалась по ее берегам и водостокам. Всех их ожидала, увы, гибель. Увы, бедные создания, толкавшие своих товарищей от страха, наведенного маврами! Давка многих нанизала на оружие своих же падающих товарищей, и они пронзали груди своими же пиками. Храбрая лошадь, оказываясь поверх своего хозяина в грохоте падения, сокрушала его неимоверным весом. И так жалкие войска и их битые командиры погибали вместе, и в тот самый миг Иоанн, наш полководец, был взят от нас и пал благословенной смертью. [Ему не пришлось] испытать на себе высокомерие вражеского хозяина, как многим, или бояться, как пленнику, меча пленившего его. Что же касается Мартирия, он лишь с большим трудом мог попытаться бежать. Он бросился вперед с маленьким отрядом, чтоб встретить смерть перед лицом врага, но Фортуна благословила их храбрость спасением и избавлением от грубой смерти.

В то же самое время, пока душа расставалась с его телом, Стотза издал свой последний плач. Свирепый воин раскаялся в поднятых им восстаниях. Он дышал со стоном и, печалясь, предавал себя очищению: «Какое мрачное удовольствие находил я в войне? Почему, несчастный в своей власти, был я столь неблагодарен и неверен господину нашей державы? Теперь я раскаиваюсь во всем этом, жестокая смерть, ибо ты уже тащишь меня, непутевого.

(ст. 212—244)

Я перенесу наказание, нечестивая смерть, которое я заслужил. Катилина⁷⁶, преследуемый Фуриями, здесь, чтоб сопроводить меня в моей ярости. Сейчас я вижу разверзшийся Тартар, огненные шары и грозящее пламя. Вот что принесли мне эти войны в воздаяние за предательство вместе с приговором суровой смерти. Пусть латинские повстанцы скорбят и берегутся этого наказания и пусть отныне будут верны государству и его господину». Так он сказал, и нечестивая смерть вырвала его несчастную душу⁷⁷.

Когда Стотза умер, его последователей и охватило великое горе, а доблесть римлян начала укрепляться, и наша армия еще раз направилась на поле битвы. Но смотрите, Гунтарих, этот упрямый негодяй, это бунтующее проклятье и глупый подлец, прелюбодей, вор, убийца, разбойник и вонючий разжигатель войны, атаковал нашего командующего своим жестоким оружием прежде, чем тот приготовился к бою. Он одолел его обманом, прижатый к стене, нарушив собственную клятву. Почтение к нашему императору не тронуло его, не побоялся он принять и командование в бою, и титул тирана. Какую резню, какие жестокие опасности перенесли тогда тирийцы⁷⁸! Они полегли под тяжким клинком Гунтариха, но [бой продолжался] недолго, ибо дни того отвратительного и проклятого правления были коротки⁷⁹. Наш милостивый отец Афанасий⁸⁰ спас африканцев от бойни этого негодяя своим бесподобным советом. Он один оказался способен возвратить Африку к ее римской судьбе и приговорить пагубного тирана к смерти. В тот час армянин⁸¹ послужил орудием исполнения его плана. Непоколебимо и рассудительно, как это и свойственно его годам, Афанасий убедил его убить безжалостного воина. Этот препочтенных лет отец не побоялся подвергнуться опасности ради свободы. Несчастный Гунтарих, жаждавший продолжать свое кровожадное правление, почувствовал меч армянина в то время, как пил залпом – куда горший глоток! – и запятнал кровью стол, за которым собирался безопасно [пировать]⁸².

И вот ныне Африка на краю гибели, потонув неотмщенной в пучине широкого опустошения, которое я описал. Она ждет тебя, беспомощная.

(ст. 245—486)

Окажи ей помощь, ведь она скорбит, ты в силах сделать это. Твоя доблесть известна по всему миру. Твой ум – живой, и твоя рука готова к блистательным делам».

Такие вот вещи вспомнил трибун, рассказывая о войне, и глаза его затуманились слезами. Он оплакивал горькое несчастье падения Ливии и судьбы своих соратников. Сердце нашего благодушного командующего было тронуто, он тоже стонал, и все командиры тоже издавали стоны вместе с ним. Потом они встали, воодушевленные к битве, ибо горе и гнев переполняли их яростные сердца. Их щеки покрылись слезами; они то бледнели, то краснели, и их ярость не оставалась сокрытой на их лицах. Они с нетерпением ждали восход медлившего солнца и скорбели о длинной ночи и запоздавшем свете зари.

Наконец явился Феб, пробивая себе путь по небу сверкающим зноем, пронзая облака своими трепещущими лучами и разливая свет своего факела над зыбкими волнами. Приветливое солнце начало светить и бедным африканцам, в то время когда командиры [римских] подразделений выстраивали ряды своих людей посредством различных команд, подгоняя своих храбрых воинов и причудливо разодетых младших командиров. Каждый ободрял людей, ведя вперед и приказывая снести лагерь, приготовить оружие и ждать приказов главнокомандующего. Люди украсили и выдвинули свои знамена и радовались, глядя, как благоприятные бризы играют развернутыми стягами. Но Иоанн, наш преисполненный отеческих чувств командующий, памятуя о еще одной обязанности, с благоговейным сердцем согнулся и пал на колени. Потом он воздел свои руки и поднял глаза в мольбе и сказал, молясь: «Тебе, Христос, великий Отец всех людей, по праву воздана слава чистым сердцем и языком. Охотно я воздаю Тебе хвалу и благодарение; нет иного, которого бы я прославлял. Ты, Создатель мира, подчиняешь народы и прекращаешь их войны. Ты сокрушаешь нечестивые армии и имеешь обыкновение помогать нашей державе. Взгляни на города, сожженные этими бессердечными племенами, Всемогущий, узри сельские хозяйства. Ни единый земледелец не обрабатывает сейчас свои поля. Ни один священник не возносит в Твоих храмах слезных [молений] за Твой народ. Те, кто в горах, все несут тяжкие узы, и руки их связаны за спинами. Воззри, Святой Отец, и пусть Твои молнии не медлят. Швырни отряды мавров под наши ноги, спаси пленных африканцев от этих диких племен и воззри на Своих дорогих римлян с обычным Твоим милосердием. Мы молимся, обрати милостиво наше горе в радость».

И пока он говорил эти слова, его слезы капали на сухой песок, ибо им двигали горе и жалость, волнуя его сердце и заставляя содрогаться его члены от повторявшихся рыданий. Когда он завершил свою молитву заключением, подходящим для того, чтоб получить Божие благословение, он умолк. Счастливый, он встал и, вытирая поток, струившийся из его глаз, герой оглядел спокойным взором свои войска и приказал когортам быстро выступать. Сам он забрался на подходящий для обзора холм, на котором он стал прямо и с которого мог приостановить или подхлестнуть своих младших командиров нужным указанием. Вокруг него собрались полководцы, которых он избрал, и прочие храбрые командиры. Воины тоже массой подошли и окружили своего полководца плотным строем со всех сторон. Они были подобны пчелам, торопливо образующим рой, когда они следуют за своим монархом. Их предводитель занимает место на самой верхушке дерева или, возможно, на средних ветках ясеня, покрытых густой листвой. Он сам располагается там, и, поскольку ему оказывают почет за его жужжание, первым делом избирает место для поселения. Тогда его войско собирается вокруг него, часто машет крыльями и исполняет повеления своего царя.

Но вот, смотрите, оруженосец, спустившись с гор, спешит к войску. Когда он увидел выставленные к бою войска и их главнокомандующего, сияющего посреди их на высоком холме, он взнуздал десницей своего коня и, направляясь к полководцу, помчался по траве. Возбужденно протолкнувшись через многолюдные ряды, он спешился и затем, по обычаю, поцеловал ноги своего милостивого господина. Вся масса людей была охвачена любопытством и толпилась вокруг него, алча узнать положение дел, услышать, какой ответ привез он от дикого тирана, ибо они боялись, что он сможет запросить мира.

Когда этому посланцу, Амантию, было разрешено говорить, он подчинился и спокойно начал такую речь: «Выполняя все инструкции, которые мой господин дал своему слуге, я поехал прямо посреди всех этих племен, везя твое послание. Когда я прибыл, я увидел кровожадного тирана на вершине горы в тени утеса. Он воззвал к повстанцам, будоража их своим голосом. Толпа мавров подбежала, и их темные лица заполнили его шатер. Таким же образом, как они рассказывают, Дит⁸³ однажды держал совет, когда он хотел начать войду с богами, и тысяча чудовищ сошлись к нему по широким дорогам преисподней. Прибежали туда Гидра и мрачная Медуза, и старый Харон, оставив свой челн. Тисифона ярилась в безумии, размахивая своим факелом из ели, что велик и по пламени, и по весу, и с ней яростная Алекто с вьющимися змеями, и всевозможные формы, что обитают под широким Аверном. Когда плотная толпа вошла и заняла места вокруг из вождя, он сел сам и дал позволение сесть тем из окружавшей его толпы, кто имел подобную привилегию. Он же восседал в центре, как их предводитель, и, посмотрев на них на всех, высокомерно начал речь такими вот дикими словами: «Мои подручные, я хочу, чтобы вы приняли посольство Иоанна и узнали, каков его грубый ответ, ибо я хочу показать всем вам этого человека, в то время как он будет оглашать свое послание. Внимательно выслушайте его здесь, на [нашем] открытом совете, и определитесь, имеете ли вы твердое мнение – искать ли нам мира или войны». Тогда мне дали разрешение говорить, призывая [прочих] к тишине, приложив палец к губам. Я поведал им о намерениях и наставлениях нашего главнокомандующего. Я говорил долго и объяснил, насколько наш правитель сожалеет обо всем происходящем. Я рассказал им о его необоримой отваге и о том, как она смягчается [его] добротой. Добавив изрядные угрозы, я сказал, что римляне долготерпеливы, но, тем не менее, всегда начисто сокрушали гордые народы и поражали могучих тиранов в войне. Я привел им все случаи, когда могучий Рим, а затем и наш император объявляли войны в самых удаленных уголках мира. Я убедительно представил нашу готовность к войне, но предоставил и возможность для мира. Тогда, наконец, я замолк и попросил их ответ. Перебивая друг друга, они в своей ярости издавали разные вопли, говорили страшные слова на их шипящих языках и предались какому-то странному виду паники. Они были подобны волкам глубоко в горах, когда облака нависают над широтой земли. Они пронзают небо постоянным воем и заставляют узкие горные долины эхом отражать их крики. Когда их дух поуспокоился, их гордый вождь ответил на мое послание такими горькими словами: «Честь Римской империи, не так давно повергнутая, хорошо мне знакома. Пусть никто не воображает, что сможет еще раз провести Анталу. Довольно того, что это уже сделал армянин. Вы будете коварно притворяться моими друзьями? А разве я не был вашим [другом]? Разве я часто не действовал на вашей стороне, не исполнял честно ваших команд? Разве не выигрывал я битв для ваших командующих, римлянин? Вот наше действительно верное государство расскажет вам всю историю, так же как и твоя кровь, Гваризила, мой брат, кровь, которая была пролита по приказу римского негодяя-командира. Награда, какой расплатился со мной ваш армянин, преподала мне урок, ибо он, полагаясь на наши силы, оказался в состоянии сокрушить тирана Гунтариха. Я был рядом при этом вашем милостивом умиротворении. Я был не раз достоин разделить ваш триумф, и какую же заслуженную награду я имею? Такова ваша знаменитая верность? Так вы отплачиваете своим друзьям? И даже сейчас, милостивая Фортуна, ты предала бы Артабана в мои руки тоже, ибо по странному стечению обстоятельств наши храбрые илагуаны держали под контролем и войско, и племена с земель дикого Австура. Смотри же, как Иоанн, твой полководец, готовится теперь при помощи своей тщедушной армии обрушить кары на тот самый народ. Ему не пришло на ум смиренно попросить нас о мире. Нет, хитрый в своей стратегии, он пытается запугать пустыми страхами тех, кого он должен был бы молить о мире. Кто ж осмелится испытать Анталу в войне после стольких триумфов, что он заслужил, подавляя восстания, триумфов, которые дала ему его же собственная рука, сразившая многих вождей, включая свирепого Соломона и прежнего Иоанна? Разве ягненок, пасущийся в долинах, может устрашить волка, льву ли бояться оленя с его ветвистыми рогами? Следует ли лающему псу трепетать перед зайцем или оленихой, а дикому коршуну – перед нежным голубем, что витает средь облаков? Следует ли собственному оруженосцу Юпитера⁸⁴ бежать в страхе по ясному небу перед шумным журавлем или поющим лебедем, и вообще, всему ли, что есть в природе, погибнуть оттого, что законы перевернулись с ног на голову? Вот я предпочитаю еще раз сразиться с римлянами, столь часто терпевшими поражение. Пусть возвращаются и вновь вступят в бой».

Легат едва закончил говорить, как невнятный ропот раздался среди командиров и взволнованных рядов воинов. Так же точно при наступлении бури море волнуется мощным вихрем и стонет, обрушиваясь на скалистый берег. Волны удваивают свой шум, и вся береговая линия ревет от их падения, когда они становятся бурными и поднимаются падающим затем раз за разом гребнем. Главнокомандующий взмахнул рукой и приказал соблюдать тишину, люди сразу же замолкли и стали пристально глядеть на своего предводителя. Внимание и взгляд каждого сосредоточились на нем, ибо [воины] с нетерпением ожидали услышать план их главнокомандующего, поэтому они тщательно слушали и отдали все свое внимание тому, что он собирался сказать. И их предводитель спокойно увещевал свои войска, они же внимали его словам, и затем, воодушевив их возбужденные умы на битву, воспламенил их своей речью и сделал стойкими перед лицом врага: «Товарищи, таким вот путем возросла слава Римской империи, таким путем наше государство, сокрушая мятежные народы и их войны, обрело власть над всем миром. Римский воин [никогда] не боялся народов, поднимающих оружие, и не поворачивался спиной в страхе перед силами врага, как бы велика ни была его численность. Он был верным своим товарищам, бдительным и хитрым, героическим и сильным, чтобы вынести все тяжкие труды войны. Но когда верность его нарушалась и честь, воздаваемая императору, не овладевала целиком его рассудком, пока он готовился к войне, как только он избирал разорение и грабеж и, сумасшедший от войны, домогался наград вопреки нашему делу, тогда римская армия, брошенная в сотворенную ею же панику, обратит спины в бегстве и будет воображать, что ее на самом деле разбили варварские племена! Но даже в этих случаях Фортуна не продлит наши страдания из-за нарушенной верности. Она вернется с пущей милостью и изобилием радости. Ибо, как повелевает ее долг судеб, она любит Рим, как саму себя, и ради Рима она основательно уничтожила и сокрушила многих агрессоров и даровала свое счастье нашей державе. Что проку было Гунтариху, сумасшедшему тирану, носить титул тирана, когда он пал на пол со своего кресла от кровавой армянской бани? Среди пиршественных столов и кубков на них, разве не понес он заслуженную кару за нарушение договора с нами? К чему мне вспоминать Стотзу, беглеца, скитавшегося по всем частям мира, алча чужого [достояния] и того, что было тщетным, имея склонность добыть имя тирана в неправедной войне? Какую бойню он учинил в Ливии, какое сумасшествие принес этим народам! Скольким [количеством] крови он запятнал свой меч! Но он пал – возможно, слишком поздно, скошенный заслуженной им смертью, приняв вместе и вину, и наказание. Вы видите, люди мои, как много работает Фортуна, чтоб исполнить свое обещание нашему императору, как много она трудится в войнах, чтобы подчинить римлянам весь мир. Идите же, мои сотоварищи по войне, мои верные сограждане, покажите свою силу, каждый из вас, среди опасностей, видимых всеми, и, как верные римляне, сокрушите эти злобные народы. Пусть их люди и подчиненные вожди узнают, какова доблесть нашего народа, какова слава его оружия. Зрите суровую опасность, над которой нависают ныне наши знамена, и будьте бдительны, люди. Наши шатры окружены, и мавры вокруг нас повсюду. Наша единственная надежда на спасение – наша доблесть и мечи. Те люди, которых вы считаете стоящими на нашей стороне, те, которые, как вам кажется, соединены с нами союзом, – поглядывают, как бы выйти из создавшегося кризиса. Если римляне одержат победу, они будут нам служить и воздавать почести. Только наша добрая удача победы и страх, который они испытывают, оставят их верными. А теперь – восстаньте, граждане! Эта победа одолеет [сразу] двух врагов. Пусть те, кто нам противостоят, погибнут от меча, и пусть наша доблесть устрашит прочих. Командиры подразделений, каждый из вас пусть пойдет и расставит людей по позициям. Пусть знамена несут перед полками, ведите линии воинов в бой хорошо подготовленными к атаке».

Он закончил свою речь и, вскочив [в седло], воссел высоко на спине своего коня. Доспехи почтенного воина загудели, и шлем, блеснув внезапным великолепием, отразил солнце и послал его лучи в глаза воинов. Красноватое сияние доспехов молнией сверкнуло по лагерю – так бывает, когда туча, плывя с причудливым грохотом по бескрайнему полю небосвода, гремит громом, задев вершину Олимпа, и внезапно извергает из своего чрева пламя. Тогда все командиры, старшие и младшие, приветствовали его, и подразделение кавалерии, ведомое ими, опершись на свои крепкие копья, прыжком оседлало лошадей, в то время как прочие держались за башнеподобные шеи своих высоких коней. [Поначалу] по всей равнине быстрые кони боролись с удилами, шарахаясь то влево, то вправо. Но затем, почувствовав руки хозяев на своих шеях, обрадовались и перешли на галоп, пересекая широкую равнину.

Итак, они выстроились к битве. Гентий командовал колонной на правом фланге и окружил свои знамена отрядами копьеносцев. Сам полководец, радостный, сверкая своим отполированным шлемом, ехал впереди на своем коне. Красивый, с украшенным плюмажем гребнем [шлема] и сверкающий золотом, он быстро ехал среди войск, разжигая пламень битвы и храбро выставляя линию своих войск со всем искусством полководца.

Рядом с ним – Пуцинтул, великий телом и душой, привел оружие воинов в движение и выстроил их плотные ряды позади своих знамен. На этого воина, возвышавшегося, словно башня, в гребнистом шлеме и красивых доспехах, было приятно смотреть, когда он, сжимая длинное копье, возвышался на коне, отдавая привычные команды своим товарищам, ибо всепобеждающая мудрость всегда обитала в его сердце. Счастлив был бы он, если б судьба даровала ему долгие дни под солнцем. В преклонных годах он только еще больше обрел бы силы, да, как бы он расцвел!