Текст книги "Добро пожаловать в мир, Малышка!"

Тем временем в Спрингс

Элмвуд-Спрингс, штат Миссури

1974

Норма, Мэкки и тетя Элнер обедали в гостиной. Норма подала булочки.

– Бедняжка Тот, все утро потратила на этот пирог, и все пропало. Надо вам сказать, она ужасно невезучая. Тетя Элнер сделала грустное лицо.

– Бедняжка Тот.

Норма сказала:

– Надо же было Синему Мальчику такое отчебучить. И как раз в тот день, когда у нее вышел такой восхитительный коричный пирог для праздничного ужина в церкви.

– Надо отдать ей должное, – сказала тетя Элнер, – коричные пироги удаются ей на славу.

– О да, что касается коричных пирогов, здесь Бедняжке Тот нет равных.

– Что за Синий Мальчик? – спросил Мэкки.

Норма сказала:

– Это тот, кто загубил ее пирог. Она сказала, что отошла за блюдом, чтобы переложить его, возвращается, глядь – батюшки, он весь в птичьих следах. Затоптал все напрочь.

Мэкки снова спросил:

– Что за Синий Мальчик?

– Ее дурацкий попугай.

Тетя Элнер сказала:

– Он не синий, скорее уж зеленый, если вы меня спросите. Ко всему прочему Бедняжка Тот, похоже, еще и дальтоник.

Норма задумалась.

– А по-моему, женщины дальтониками не бывают. По-моему, только мужчины… Мало того что Бедняжку Тот угораздило выйти замуж за пьяницу, так этой беды еще не хватало.

– Почему же она назвала его Синим Мальчиком, если он зеленый? – спросил Мэкки.

– Не знаю почему, вопрос не в этом. Вопрос в том, что он делал за пределами своей клетки? Она сказала, что ей пришлось его выбросить и начать все сызнова.

– Попугая?

– Нет, Мэкки, пирог.

Тетя Элнер сказала:

– Зачем уж так-то, от птичьих следов еще никто не умирал.

Норма посмотрела на нее с тревогой.

– Не знаю, как вы, но я бы нипочем не стала есть пирог, вдоль и поперек истоптанный заразной птицей. А вдруг она к тому же сделала на этот пирог свои дела?

Ужас какой – чтобы все прихожане в одночасье слегли от неведомой птичьей болезни. И подумать только, на следующий же день с ней приключилась эта история с волосами. Она говорила, что когда Дарлин выпустила ее из сушилки и стала расчесывать, волосы вылезали целыми пригоршнями. Говорила, ей повезло, что вообще на голове хоть что-то осталось.

Тетя Элнер сказала:

– Птицы вовсю расхаживают у меня по столу, и ничего, не померла пока. По-моему, можно было просто стереть следы, и все.

– Так, напомните мне, пожалуйста, впредь не есть в одном доме. Короче, она говорила, что Дарлин вылила ей на голову слишком много перекиси и передержала вдобавок и еще что-то в этом роде. В прошлом году, если память мне не изменяет, она сотворила то же самое с племянницей Вербены.

– Одного не понимаю, почему вы продолжаете к ней ходить, – сказал Мэкки.

– Мэкки, а ты не думал, каково ей одной растить четверых? А все благодаря твоему милому дружку, который просто взял и дал деру, исчез в голубой дали с этой зубной медсестричкой, а ее оставил на мели с четырьмя крошками.

– Моему милому дружку? Норма, я всего-навсего пару раз сыграл с этим парнем в боулинг. Ему было двадцать лет. Я даже не помню, как он выглядел.

– Я скажу тебе, как он выглядел. Как преступник, вот как, сплошь в татуировках. И круглые глазки-горошины. Как ты умудрился связаться с такой темной личностью – выше моего понимания. Или тебе неважно, с кем шары гонять?

– А я не могу понять, как тебе удается с разговора о волосах перескочить на мой боулинг?

Тетя Элнер, которая по случайному совпадению как раз подкладывала себе очередную порцию горошка, сказала:

– Эти дети получили в наследство папочкины глаза-горошины.

Норма согласилась:

– Да, но старший неплохой парнишка. – Она обернулась к мужу: – И вообще, Мэкки, что ты ей предлагаешь, не работать? И пусть дети с голоду помирают?

– Нет, конечно, зачем же помирать. Просто вы, по-моему, без конца жалуетесь, какой она дрянной парикмахер. Разве нельзя подыскать другую работу, в которой она бы хоть немного соображала? Официантки, например, или что-нибудь в этом роде?

Тетя Элнер возразила:

– Ей ума не хватит работать официанткой, дай ей бог здоровья.

– И каким же умом надо обладать, чтобы работать официанткой?

Норма сказала:

– Официантка должна как минимум уметь писать, чтобы заказы записывать. Она говорит, что это единственная работа в городе, где не требуется знать грамоту. Признаюсь, я читала каждую этикетку на ее банках-склянках, прежде чем она польет мне этим голову.

Тетя Элнер все грустила.

– Бедняжка Тот… у нее и без того были реденькие волосы. Такие же, как у ее матери, прямо насквозь просвечивали.

Норма сказала:

– Я где-то читала, что девяносто девять процентов преступников делают себе татуировки. А ты этого не знал, Мэкки?

– Нет.

– Так вот знай теперь. Покажи мне татуировку – и я покажу тебе преступника.

– Непременно скажу об этом преподобному Докриллу. У него тоже есть татуировка.

Норма изумилась:

– У пресвитерианского священника?

– Ага.

– Не может быть! И где же?

– На руке.

– И что там написано?

– Не помню.

– Все ты выдумываешь. Нет у него никакой татуировки.

– Есть. А у нас еще есть масло?

Норма поднялась и сходила на кухню.

– Мэкки Уоррен, все ты врешь. Нарочно выдумываешь, чтобы меня подразнить.

Мэкки засмеялся и посмотрел на тетю Элнер.

– Нет, не выдумываю. Есть у него татуировка.

– И когда же ты ее видел? – спросила Норма.

– Прошлым летом, когда мы новую пожарку строили. Он снимал рубашку.

– А где на руке?

Мэкки показал на предплечье:

– Где-то тут.

– Нет, не верю я тебе. В жизни не слыхала, чтобы пресвитерианский священник разгуливал с татуировками. Ты сочиняешь.

– Норма, я не сочиняю. Мне совершенно все равно, хоть бы у него портрет Мэрилин Монро на заднице красовался, но я тебе говорю, татуировка у него есть…

– Ты хочешь сказать, что у преподобного Джона Докрилла на заднице портрет Мэрилин Монро?

– Я сказал, что мне плевать, даже если бы у него был там портрет. Теперь я уже жалею, что вообще упомянул Мэрилин.

Норма глядела на него с подозрением:

– На какой руке?

– Да не помню. Какая разница!

– Хорошо, а большая она или маленькая?

– Его рука?

– Нет, татуировка.

– Не помню.

– Мэкки, ты жутко ненаблюдательный. Наверное, ты единственный человек в мире, который, заметив татуировку на руке священника, не полюбопытствует, что на ней изображено.

– Может, это была какая-то религиозная татуировка? – вмешалась тетя Элнер. – Крест, например, или Тайная вечеря?

– Тетя Элнер, я правда не помню. Я и внимания-то не обратил.

– А я скажу вам, почему он вспомнить не может, тетя Элнер, потому что ничего он не видел, вот почему! Ты поаккуратнее, Мэкки, не то скажу Джону Докриллу, что ты распускаешь сплетни, будто у него татуировка.

– И скажи.

– Я знаю Бетси Докрилл и знаю, что она никогда бы не вышла замуж за человека с татуировкой.

– Тебе виднее, Норма.

– Бетси… это та, что сбежала из школы изучения Библии?

– Нет, милая, то была Пэтси.

– Кто?

– Подруга Анны Ли, Пэтси.

– Кто?

– Пэтси Хенри. Они еще устроили детский сад на заднем крыльце Соседки Дороти. Дочка Дороти, Анна Ли!

– А-а, подружка Анны Ли. Дочки Соседки Дороти. Ну да, помню я ее, курносая такая.

– Точно. – Норма снова повернулась к мужу: – Мэкки, спорим на целый месяц массажа поясницы, что у Джона Докрилла нет татуировки.

– Зря, проиграешь ведь.

– Видите, тетя Элнер, не хочет спорить. Я ж говорила, он все выдумал. Он знает, что я могу позвонить Бетси и спросить.

– Давай, – сказал Мэкки.

– Ты меня не подзуживай, ты же знаешь, я это сделаю.

– Звони, кто ж тебе не дает. Кто я такой, чтобы отказываться от целого месяца массажа?

Норма посмотрела на тетю Элнер:

– Звонить?

– Ну позвони. Мне теперь тоже любопытно.

– Ладно, звоню. – Норма встала. – Иду к телефону… Я иду… – Она ждала, но Мэкки косился на нее, продолжая жевать. Она прошла в кухню и крикнула: – Последний шанс, Мэкки. Беру трубку… Подношу к уху… Набираю.

После недолгого молчания они услышали, как Норма говорит:

– Здравствуй, Бетси. Это Норма. Как ты? Хорошо. Как мама? Хорошо. Да нет, ничего. Мы тут просто сидим, кушаем. Тетя Элнер у нас… Макароны с сыром и ветчиной, печеные яблоки, горошек. Знаешь, глупо, конечно, такие вещи спрашивать, только не думай, что я рехнулась, но я тут читала статью о татуировках… татуировках… да… э-э… у Джона есть татуировка, нет? А-а… ну так я и думала. Да нет, что ты, я так просто, мы подумали, может, он знает кого-нибудь, у кого есть. Ага. Ну ладно, беги, отпускаю. Ты у нас человек занятой. До вторника. Береги себя.

Норма вернулась в гостиную, села за стол и принялась есть.

Мэкки подождал. Потом сказал:

– Ну?

– Что – ну? – Норма на него не взглянула.

Тетя Элнер спросила:

– Есть у него татуировка или нет? Норма потянулась за булочкой.

– Мэкки Уоррен, я тебя убью.

– Меня? За что?

– Я выставила себя полной дурой, и все из-за тебя.

– Из-за меня?

– Единственный раз в жизни ты не наврал… и позволил мне выставить себя полной дурой. Ты прекрасно знал, что у него есть татуировка, черт тебя подери.

– Я так и сказал, что есть. Разве нет, тетя Элнер?

– Да, он так и сказал.

– Ты должен был меня остановить. А ты позволил мне спокойно пойти и…

Тетя Элнер спросила:

– Что там нарисовано на татуировке, агнец?

– Нет.

– Ну а что?

– Просто сердце, а внутри имя.

– Какое?

– Ванда.

Тетя Элнер удивилась:

– Ванда?.. Мне казалось, его жену зовут Бетси.

Норма гневно смотрела на Мэкки:

– Мэкки, я тебя убью.

– Интересно, кто такая Ванда, – полюбопытствовала тетя Элнер.

– Не знаю, и уж конечно я не стала спрашивать.

– Бедная крошка Бетси.

Норма взглянула на улыбающегося Мэкки:

– Чего это ты такой довольный?

– Полагаю, после обеда меня ждет первый массаж.

Норма покачала головой:

– Вот видите, тетя Элнер, видите, с кем приходится иметь дело? Вечно я ловлюсь на его дурацкие пари.

– Может, его мать звали Вандой?

Мэкки хмыкнул:

– Нет, тетя Элнер, вряд ли это имя его матери. Тетя Элнер была заинтригована.

– Норма, она никак не намекнула, чье это имя?

– Нет. И к тому же не слишком обрадовалась, что я вообще спрашиваю. Нам обеим было ужасно неловко, так что спасибо тебе большое, Мэкки!

– Ума не приложу, почему ты мне не поверила.

– Да кто же в здравом уме поверит, что пресвитерианин, тем более священник, будет расхаживать с татуировкой? Не каждый же день с этим сталкиваешься.

– Может, это из Библии?

– Нет, тетя Элнер, – сказала Норма. – Сомнительно, чтобы в Библии встречался персонаж по имени Ванда.

– Может, это жена одного из апостолов?

– Нет, дорогая. – Норма нахмурилась в сторону Мэкки: – А тебе я вот что скажу. Благодари свою счастливую звезду, что когда я за тебя вышла, на тебе не было татуировки с именем другой женщины.

– Что?

– Что на тебе не было имени этой девицы Аннет, не то бы я с тобой в первый же день развелась.

– Ах, ах, да ради бога.

Тетя Элнер спросила:

– Кто такая Аннет?

– Никто, – сказал Мэкки.

– Не позволяйте ему дурачить вас, тетя Элнер.

– У нас было одно свидание, а она раздувает из этого целый роман.

Норма встала и начала прибирать со стола.

– А я случайно узнала, что у вас было два свидания.

– Как ты узнала?

– Узнала, и все. Неважно. – Норма отправилась на кухню достать из холодильника рисовый пудинг.

Мэкки подмигнул тете Элнер:

– А я вот что сделаю. Завтра пойду и закажу твое имя, прямо поперек груди, ладно?

Норма, выдавливая джем на пудинг, крикнула из кухни:

– Не вздумай. Не хватало только, чтобы ты себя всего покрыл татуировками. Потом ты присоединишься к банде рокеров и начнешь грабить банки. Как раз об этом я всю жизнь и мечтала: стать женой преступника.

Мэкки взглянул на тетю Элнер, которая в ожидании десерта уже держала наготове ложку.

– Моя-то совсем сбрендила.

– Да, но рисовый пудинг у нее бесподобен.

Увиливание

Нью-Йорк

15 декабря 1974

Несколько месяцев Дена таскалась к доктору О’Мэлли дважды в неделю и дважды в неделю сидела в его кабинете, готовая плакать от скуки. Он тоже сидел и ждал, когда она скажет что-нибудь интересное или что-нибудь такое, что он смог бы проанализировать. Но Дена если и открывала рот, то говорила или о погоде, или о текущих событиях, или о работе. Сегодня, устав от этой игры в одни ворота и, как обычно, уставившись в потолок, она решила использовать свои профессиональные навыки.

– А почему бы вам не рассказать что-нибудь о себе? Вы на вид кажетесь слишком молодым, чтобы работать врачом. Откуда вы? Вы женаты? Дети?

Он оторвал взгляд от тетради:

– Мисс Нордстром, я врач, а вы пациент. Я здесь для того, чтобы разговаривать о вас.

– Что вы хотите, чтобы я сказала? Объясните, что вы хотите, чтобы я сказала.

– Что хотите, мисс Нордстром, это ваше время.

– Мне от этого очень неловко. (Он бросился записывать в тетрадь. Неловко.) Вы просто сидите и… В смысле, я же плачу за это. Разве не вы должны со мной разговаривать, задавать вопросы? Я пришла, чтобы вы помогли мне избавиться от стресса, а не заработать его.

Он улыбнулся, но продолжил писать. Через минуту она решила испробовать другую тактику.

– Знаете, доктор О’Мэлли, вы очень привлекательный мужчина, вы в курсе? Вы женаты?

Дене показалось, что доктор чуточку покраснел, но он отложил ручку и сказал сухо:

– Мисс Нордстром, вы использовали все уловки, к каким обычно прибегают пациенты, но в конце концов мы все же заговорим о вас. Мы можем начать сегодня, можем через неделю, можем через две. Как хотите.

– Я же говорю. Каждый раз, как прихожу, говорю! – взорвалась Дена.

– Мисс Нордстром, вы говорите только о том, что делаете. А мне интересно, что вы чувствуете.

– Что я чувствую в отношении того, что делаю? Мне нравится моя работа. Именно этого я и хотела с тех пор, как себя помню.

– Нет, что вы чувствуете в отношении себя лично – вне вашей работы.

– В каком смысле?

– Я не могу составить ваш портрет вне связи с работой. Мне надо знать, как вы относитесь к людям, как, по вашему мнению, люди относятся к вам.

– Но их отношение ко мне… связано с работой.

– По-моему, вы путаете профессиональные и личностные качества. Кто вы за пределами своей работы, вот что я пытаюсь услышать.

– А по-моему, вы пытаетесь втиснуть меня в какую-то коробку. Моя работа – не просто работа. То, чем я занимаюсь, и есть то, что я из себя представляю. Я не водопроводчик и не маляр на стройке, который заканчивает в пять вечера. Моя работа занимает двадцать четыре часа моей жизни. Это, наверное, трудно понять. Куда бы я ни пошла, я на телевидении, вот какие у меня «отношения» с людьми.

– Я не говорю о том, что другие не в состоянии отделить вас от вашей работы, мне интересно, в состоянии ли вы сами это сделать.

Дена посмотрела в окно. Падающие снежинки поблескивали в желтом свете уличных фонарей. Это напомнило ей другой снежный вечер, когда они с мамой шли по улицам Нью-Йорка от самого центра до маминого дома, но она быстро вытолкнула воспоминание прочь из головы. Она не любила думать о матери. И уж конечно не желала обсуждать это с доктором О’Мэлли. Это не его дело.

После окончания сеанса он закрыл тетрадку:

– Мисс Нордстром, боюсь, у нас возникла проблема. – Тут он поправил себя: – Нет, боюсь, это у меня возникла проблема, проблема с расписанием. У моего бывшего пациента серьезный кризис, и я буду вынужден отдать ему ваше время.

Ура, подумала Дена.

– Но я поговорил с доктором Холлингом и – простите, но я вынужден перевести вас к другому врачу, который, на мой взгляд, сможет гораздо больше помочь вам конкретно с вашей бедой. Знаете, бессонница, нервозность… Она специалист по гипнотерапии и…

– Гипноз? Я не хочу, чтобы меня гипнотизировали, вы что!

Доктор О’Мэлли сказал:

– Погодите отказываться, дайте ей шанс. Обнаружено, что гипнотерапия оказывает прекрасное воздействие при глубоко укоренившихся… э-э… Проблемы с расслаблением очень успешно решаются гипнотерапией.

Дена скорчила гримасу:

– К тому же я не в восторге от идеи посещать женщину-врача. У вас нет врача-мужчины, которого вы могли бы мне порекомендовать?

– Нет, доктор Диггерс – единственная, кого я могу с уверенностью рекомендовать. – Тут О’Мэлли, казалось бы, немного убавил официозу и сказал доверительно: – Я сам был ее пациентом.

– А с вами-то что стряслось? Зачем вам понадобился психиатр?

Он улыбнулся ее внезапной тревоге:

– Это необходимо. Все врачи обязаны подвергнуться психоанализу, прежде чем получат звание. Да и вообще большинству из нас это нужно.

– Хм.

– Я уже с ней говорил, она вас примет в пятницу, в наше время. Зовут ее Элизабет Диггерс, и думаю, вы останетесь довольны. – Он протянул ей визитку доктора Диггерс.

– Ну ладно… Какая разница.

Он встал и пожал ей руку:

– Что ж, был рад знакомству, мисс Нордстром. До свидания. И удачи!

Шагая домой под снегом, Дена чувствовала себя отпущенной с уроков школьницей и вместе с тем ощутила странную печаль, словно ее отвергли. Вряд ли причиной грусти была мысль, что она больше не увидит доктора О’Мэлли, этому она как раз радовалась. Может, это оттого, что близилось Рождество? Она ненавидела Рождество. Оно было всегда одинаковое, все ее дергали. Одной сидеть в праздничный вечер было тоже мукой. Ей приходилось столько раз извиняться, столько лжи наворотить. Джей-Си уже заманивал ее поехать к нему, в Миннесоту, но ей вовсе не светило провести Рождество в чужой семье. Обычно все каникулы она тупо спала, а потом плела всем, как весело провела время. Это становилось все труднее и труднее.

Когда она добрела до Сорок пятой улицы, снегопад превратился в метель и дальше вытянутой руки ничего было не разглядеть. Через два квартала она подняла голову как раз вовремя, чуть не налетев на огромную коричневую массу, и перепугалась. Гигантского живого верблюда переводили из фуры в боковую дверь мюзик-холла «Рэдио-Сити».

Пережидая, пока животное пройдет, она кинула взгляд в темнеющий проем двери театра. Всколыхнулось то, чего не хотелось вспоминать, и Дена быстро перешла на другую сторону улицы.

На Пятьдесят шестой она захихикала. Представила комментатора, который начнет программу с анонса: «Известный работник телевидения затоптан верблюдом. Подробности в десять вечера».

Айра был бы в восторге.

Втюрился

Нью-Йорк

15 декабря 1974

После того как Дена вышла из его кабинета, чтобы уйти навсегда, Джерри О’Мэлли почувствовал себя совершенно разбитым. Меньше всего на свете он хотел отсылать ее к другому врачу. Но этика и профессионализм не позволяли ему поступить иначе. Он безнадежно, по самую макушку втюрился в Дену Нордстром и при всем старании не мог быть объективным. Когда она впервые вошла в его кабинет, у него дыхание перехватило от ее красоты. Но не только ее красота виновата. Ему и прежде доводилось лечить красивых женщин, а тут ему постоянно хотелось встать и обнять ее. Ту Дену, которую он увидел под сногсшибательной внешностью мисс Нордстром, – ранимую, напуганную девочку, заключенную внутри женщины, хотелось ему обнять.

Он позволил ей выйти из кабинета. Ничто в жизни не давалось ему труднее. Он взглянул на часы и набрал номер.

– Лиз, это Джерри.

– Привет, детка, ну как?

– Я просто хотел сказать, что она будет в пятницу. Так что я пришлю все записи, хорошо?

– Хорошо. Сам-то как?

– В полном порядке, не считая того, что чувствую себя беспросветным идиотом и хочу бросить профессию и пасть к ее ногам.

– Бедняга.

– Да уж, в кои-то веки повезло встретить такую сексуальную и красивую женщину, и она оказалась моим пациентом. Я вот влюбился в своего психотерапевта, а она почему нет?

Элизабет Диггерс засмеялась низким, грудным смехом.

– Если серьезно, я тебе благодарен, что так быстро согласилась ее взять. Лиз, ты единственный врач, которому я ее доверю.

– Рада помочь. Джерри, хочешь высокопрофессиональный совет?

– Да.

– Иди и напейся.

– Это ты говоришь ирландцу?

– Хотя, если подумать, нет, не ходи. Я сама пойду напьюсь. И еще, Джерри…

– Да?

– Ты замечательный парень.

– Спасибо, Элизабет.

Дена назначила встречу с доктором Диггерс. Голос у нее вроде бы ничего, приятный, может, окажется поживей О’Мэлли. Принимала доктор Диггерс в здании на пересечении Восемьдесят девятой и Медисон-авеню. Портье, встретивший Дену у входа, узнал ее. Отлично, теперь весь Нью-Йорк будет в курсе, что она ходит к психотерапевту. Причем гипнотерапевту. Если следующая серия анализов у доктора Холлинга покажет положительный результат, она немедля бросит это дело.

Дена позвонила, и через минуту дверь открылась. Невысокая латиноамериканская девушка сказала:

– Сюда, пожалуйста, – и провела ее по коридору к кабинету доктора Диггерс. Постучала. – Доктор Диггерс, на пять часов пришли.

– Заходите.

Дена удивилась. Доктор Диггерс оказалась крупной негритянкой в инвалидном кресле.

– Здравствуйте, мисс Нордстром. Я доктор Диггерс. – Она улыбнулась: – Джерри не предупредил, что я большая чернокожая женщина в инвалидном кресле?

– Нет.

– Ясно. Он вообще немногословен. – Она подтолкнула к Дене тарелку со сладостями.

– Да, я заметила, – сказала Дена. – Нет, благодарю.

– Для вас это проблема?

– Что, простите?

– Как вы относитесь к тому, что я чернокожая? Дена, вообще-то умевшая врать не моргнув глазом, была поймана врасплох.

– Я удивлена, только и всего. По телефону ваш голос был не похож на голос чернокожей. – Она сообразила, что хуже ответа не придумаешь, но было уже поздно. – Как я к этому отношусь? Да мне совершенно все равно. Это мне стоило бы волноваться, я же пациент, а не вы. Вас не беспокоит, что я белая? Если да, так и скажите, и я с радостью уйду.

Доктор Диггерс открывала обязательную, судя по виду, тетрадку и не ответила.

– Слушайте, – сказала Дена, – если это какая-то проверка, то мне все равно, какого вы цвета, но вы должны знать, что я здесь не по своей воле и желанию. Просто я обещала своему врачу посещать психотерапевта.

– Ясно.

– Я просто хочу с самого начала быть честной.

– Это очень хорошо, – сказала Диггерс. – Кстати, это не проверка, но вы ее прошли.

– А если людям не нравится, что вы чернокожая, они вам скажут?

– Нет, конечно, впрямую нет, но по их ответу я пойму.

– Значит, это все-таки проверка!

Доктор Диггерс рассмеялась:

– Да, очевидно, вы правы, в каком-то смысле это тест. Садитесь.

– А сладости тоже проверка?

– Вы меня раскусили. Наконец Дена села.

– У меня есть записи Джерри, но, если не возражаете, я хотела бы задать несколько основных вопросов. И кстати, я видела вас по телевизору и считаю, что вы прекрасный профессионал.

– Правда? Спасибо. – Это Дене понравилось.

– Итак, Джерри упомянул, что у вас некий биологический эффект от стресса.

– Что?

– Проблемы с желудком.

– Да, я пыталась объяснить ему, что это из-за работы, но, боюсь, он не понял. Он понятия не имеет, что такое телевидение.

– Ясно. А доктор Холлинг – ваш врач?

Дена кивнула и оглядела кабинет. Это была уютная комната со светло-бежевым ковром и окном во всю стену. Она обрадовалась, увидев, что стена увешана дипломами.

– Как давно у вас физические проблемы?

– С желудком?

– Да. Или другие.

– Давно. Лет с пятнадцати или шестнадцати. Вы же не будете подвергать меня гипнозу, правда?

– Сегодня не буду.

– Хорошо, а то я немного нервничаю по этому поводу.

– Итак, мисс Нордстром, расскажите мне немного о вашей истории.

– Ну, я начала работать в частной телекомпании в Далласе, когда…

Доктор Диггерс остановила ее:

– Нет, я имела в виду вашу семейную историю. Расскажите о родителях.

– А-а… – Дена вздохнула. – Папа убит на войне… а мама умерла.

– Сколько вам было, когда умерла мама?

– Четырнадцать или пятнадцать. Трудно вспомнить.

– Трудно вспоминать ее смерть или сколько вам было?

– И то и другое. Она долго болела, а я училась в пансионе.

– Ясно. И что это было?

– Академия Священного сердца, католическая школа-пансион.

– Нет, я про ее болезнь.

– А-а. Туберкулез.

– Ясно. – Внезапно доктор Диггерс вспомнила кое-что из записей Джерри. – А разве кого-то из вашей семьи не сбила машина?

– Да, маму, по дороге в больницу. Маму сбила машина. Точнее, машина врезалась в ее автобус. Короче говоря, причина, по которой я здесь, это ужасная бессонница. Не могли бы вы…

– У вас остались родственники?

– Двое или трое, очень дальних. Со стороны отца. Какая-то далекая кузина и тетя вроде, но я редко с ними вижусь.

– А со стороны матери?

Дена перегнулась через стол и заглянула в тетрадку:

– Вы все это записываете, чтобы, если я окончательно сойду с ума, вы могли им позвонить?

Доктор Диггерс рассмеялась.

– Нет, это я просто для себя пометки делаю. А со стороны матери?

– Нет.

– Нет? – Доктор Диггерс подняла на нее глаза.

– Нет. Все умерли.

– Ясно. – И врач сделала запись: «Пациентка волнуется, дергает ногой».

Вечером, когда Элизабет Диггерс закончила обедать и поставила посуду в раковину, чтобы домработница утром ее вымыла, зазвонил телефон. Она подъехала к стене, где висел аппарат.

– А я все думаю, сколько ты выдержишь.

– Ну как, видела сегодня мою девочку?

– О да.

– Ну?

Она помолчала.

– Бог мой, сынок, ты то ли самый храбрый мужчина на свете, то ли самый глупый.

Он хмыкнул.

– Ты уверен, что тебе надо все это выслушивать?

– Нет, но ничего не могу поделать, я совершенно без ума от этой женщины и не могу рассуждать здраво.

– Я буду очень стараться ей помочь, Джерри, сам знаешь, но сейчас я даже не уверена, что она вообще вернется.

– Правда, она самое прекрасное создание на свете?

– Да, женщина красивая, но…

– И умная.

– О да, и умная. Следующим твоим вопросом будет – во что она была одета.

– Во что она была одета?

– Не помню.

– Не верю, помнишь. Тебе просто нравится меня терзать. А скажи, правда, она классическая красавица?

– Да, Джерри, она затмевает красой луну и звезды. Эта девушка имеет какое-то представление о том, как ты к ней относишься?

– Нет. В смысле, вряд ли. И сейчас явно не время ей об этом сообщать. У нее своих проблем хватает.

– Это точно. Плохо только, что тебе от этого не легче. По-моему, ты должен от нее немного дистанцироваться, тогда посмотрим, что ты будешь чувствовать.

– Я сразу могу сказать, Элизабет, что мое отношение к ней не изменится. А вот ей нужно дать немного времени. Так что еще одно спрошу и обещаю, что исчезну, ладно? Как думаешь, я не ошибся в оценке ее состояния?

– Не сильно. Думаю, ты все описал правильно. Закрыта. Явные симптомы какой-то тяжелой травмы человека, которого отвергли.

– Да, возможно, это связано со смертью ее матери, она меня к этому даже близко не подпускала. Но теперь она в твоих руках.

– Не волнуйся, дружище. Ты передал мне факел, факел своих чувств, и я сделаю все, что в моих силах.

– Спасибо.

– А ты тем временем – а времени может понадобиться много, – надеюсь, попробуешь встречаться с кем-то другим.

– Серьезно? Тогда скажи, что ты делаешь в субботу вечером?

– Да все как обычно, пляшу буги-вуги до упаду. Он засмеялся.

– Спокойной ночи, Ромео.

Доктор Диггерс старалась держаться профессионально, но, повесив трубку, позволила своему сердцу рвануться к нему. Она не понаслышке знала, что безответная любовь и для мужчины, и для женщины – опыт самого горького, самого болезненного одиночества, и она ничем не могла ему помочь.