Текст книги "Конец парада. Каждому свое"

– И все-таки это был настоящий поэт, напрасно ты с этим споришь!

Это замечание вырвалось у него невольно, когда в ярком освещении купе он вдруг заметил серебристо-белую прядь, упавшую на лоб, и круглое седое пятно над виском. Возможно, Титженс поседел уже давно, ведь бывает такое, что живешь с человеком рядом и не замечаешь перемен, происходящих с ним. Йоркширцы, румяные и светловолосые, часто седеют в юности; первые серебристые волоски появились у Титженса уже лет в четырнадцать; и это было особенно заметно на солнце, когда он снимал шляпу и кланялся. Но Макмастер с ужасом сделал вывод о том, что друг поседел из-за письма жены – всего за четыре часа! А это значило, что он страшно страдает и что его нужно во что бы то ни стало отвлечь.

Макмастер не успел как следует обдумать это свое предположение. По размышлении здравом он ни за что не стал бы сейчас заговаривать о знаменитом художнике и поэте.

– Что-то не припомню, чтобы я это оспаривал, – проговорил Титженс с упрямством, которое тут же передалось Макмастеру, и он продекламировал одно из стихотворений Россетти:

 
И вот со мною рядом ты,
Коснуться бы руки.
О, лучше б были мы с тобой
Безмерно далеки.
 
 
Так пусть теперь разлучит жизнь
Навек друг с другом нас:
Нет ничего больней, чем взгляд
Твоих любимых глаз.
 

– Не будешь же ты отрицать, что это поэзия. Великая поэзия, – проговорил он.

– Не буду, – небрежно бросил Титженс. – Я поэзию вообще не читаю, только Байрона. Но та мерзкая картина…

Макмастер неуверенно сказал:

– Не понимаю, о какой картине речь. О той, что находится в Чикаго?

– Нет, той картины, о которой я говорю, вообще не существует. Но я отчетливо ее вижу, – сказал Титженс, а потом с неожиданной яростью добавил: – Проклятие! Зачем так усердно оправдывать блуд? Англию просто с ума свели эти странные попытки. Есть же эти ваши Джордж Стюарт Милль и Джордж Элиот – самое то для высшего класса. А всех остальных оставьте в покое. Или хотя бы меня. Я с отвращением думаю об этом толстом потном мужчине, который никогда не моется, в заляпанном жиром халате и в нижнем белье, в котором он спал, представляю, как он стоит рядом с натурщицей с завитыми волосами, которая получит за все про все пять шиллингов, или со знаменитой Миссис Такой-То, и они, воркуя о страсти, смотрят в зеркало, где отражаются их зловонные фигуры, статуэтки, абажуры и тарелки, на которых лежат горы остывшего, жирного мяса.

Макмастер побледнел. Его бородка встала дыбом.

– Ты не имеешь… Ты не имеешь права говорить в таком тоне! – воскликнул он, заикаясь.

– Имею! – воскликнул Титженс. – Но не… не с тобой! Согласен. Но и тебе не стоит заводить со мной таких разговоров. Они оскорбляют мой ум.

– Само собой, – сухо сказал Макмастер. – Я выбрал неудачный момент.

– Не вполне понимаю, о чем ты, – проговорил Титженс. – О таком вообще лучше не говорить. Сойдемся на том, что строить карьеру – дело грязное и в моем, и в твоем случае. Но, как известно, хорошие прорицатели всегда ухмыляются под своими масками. И не поучают друг друга.

– Что-то ты увлекся эзотерикой, – тихо заметил Макмастер.

– Обращаю твое внимание, – продолжил Титженс, – на то, что я прекрасно понимаю, что тебе важно расположение миссис Кресси и миссис де Лимо! Ведь к ним прислушивается сам старина дон Инглби.

– Проклятие! – воскликнул Макмастер.

– И я с этим не спорю, – продолжал Титженс. – Я с этим соглашаюсь. Это ведь игра, и давняя. Она вошла в традицию, так что все справедливо. Она существует еще со времен Мольера – вспомни его комедию «Смешные жеманницы».

– Умеешь же ты подбирать точные слова, – заметил Макмастер.

– На самом деле нет, – сказал Титженс. – И именно поэтому мои слова и остаются в памяти таких, как ты, писателей, которые вечно охотятся за меткими выражениями. Но вот главное, что я хочу сказать: я всецело за моногамию.

– Ты! – воскликнул Макмастер и ахнул.

На что Титженс ответил небрежным «Я!» и продолжил:

– Я за моногамию и целомудрие. И за то, чтобы не говорить об этом. Само собой, если мужчина чувствует себя мужчиной и его тянет к женщине, он волен провести с ней ночь. И опять же, не стоит о том говорить. Ему от этого станет лучше, но еще лучше будет, если он все же воздержится. Это все равно что воздержаться от лишнего бокала виски.

– И это ты называешь моногамией и целомудрием! – прервал его Макмастер.

– Да, – сказал Титженс. – И не исключено, что я прав, во всяком случае, здесь все предельно ясно. А вот все эти ваши лапанья женщин под юбками и многословные оправдания любовью – это просто омерзительно. Ты уважаешь слезливую полигамию. В этом нет ничего страшного, если твои сторонники все же начнут жить иначе.

– Тебя не поймешь, – сказал Макмастер. – Ты говоришь очень неприятные вещи. По сути, ты оправдываешь беспорядочные связи. Мне это не нравится.

– Вероятно, я действительно говорю очень неприятные вещи, – согласился Титженс. – Как и все пессимисты. Но надо бы запретить разговоры о показной морали лет на двадцать. Эти ваши Паоло и Франческа, нарисованные этим вашим Данте Габриэлем и описанные Данте Алигьери, уже давно в аду, где им и место, и это даже не обсуждается. И Данте нет нужды их оправдывать. И он скулит о том, как хочет попасть на Небеса…

– Неправда! – воскликнул Макмастер, а Титженс невозмутимо продолжил:

– Бывают еще романисты, которые пишут книгу всякий раз, когда хотят оправдаться после каждого десятого, а то и пятого совращения наивных и совершенно обычных девушек…

– Тут ты прав, Бриггс перегибает палку, – согласился Макмастер. – Я только в минувший четверг у миссис Лимо говорил ему…

– Я не говорю ни о ком конкретно, – сказал Титженс. – Я не читаю романов. Я лишь изобретаю примеры. И тут все гораздо прозрачнее, чем у твоих мерзких прерафаэлитов! Нет! Я не читаю романов, но слежу за общественными настроениями. И если мужчина решает оправдать соблазнения скучных, но симпатичных девушек, поскольку он свободен и имеет на это право, это, можно сказать, похвально в глазах других. И ладно бы он хвастался своими похождениями прямо, без обиняков. Однако…

– Иногда в своих шутках ты чересчур далеко заходишь, – сказал Макмастер. – А ведь я же тебя предупреждал.

– Я сама серьезность, – сказал Титженс. – Низшие классы наконец подали голос. Собственно, почему бы и нет? Только они в этой стране и мыслят здраво. Если Англию можно спасти, ее спасут именно низшие классы.

– И ты еще считаешь себя тори! – воскликнул Макмастер.

– Те представители низших классов, – хладнокровно продолжил Титженс, – которые успешно окончили среднюю школу, предпочитают беспорядочные и довольно кратковременные связи. В каникулы они отправляются в путешествие по Швейцарии и другим живописным местам. Промозглые дни они проводят в ванных, хохочут, шлепают друг друга, брызгаются…

– А говоришь, что не читаешь романов. Я ведь узнал аллюзию, – сказал Макмастер.

– Я не читаю романов, – повторил Титженс. – Но имею представление, о чем они. Ничего достойного не писалось на английском языке с восемнадцатого века, разве что женщинами… Но эти твои любители банных процедур, естественно, стремятся приобщиться к многообразному миру литературы. А почему бы и нет? Здоровое, очень понятное желание; а сегодня, когда печать и бумага стоят не так уж дорого, его вполне можно исполнить. Здоровое желание, говорю тебе. Куда здоровее, чем… – Тут он осекся.

– Чем что? – спросил Макмастер.

– Я думаю, – сказал Титженс. – Думаю, как бы сказать помягче.

– Ты хочешь оскорбить, – с горечью сказал Макмастер, – людей, которые ведут жизнь созерцательную… размеренную…

– Именно так, – сказал Титженс. И продекламировал:

 
Она идет, моя мечта,
Пастушка на пастьбе,
Так осторожна и чиста,
И мысли – при себе[4]4
  Строки из стихотворения «Пастушка» британской поэтессы и суфражистки Элис Мейнелл (1847–1922).


[Закрыть].
 

– С ума сойти, Крисси! И все-то ты знаешь! – воскликнул Макмастер.

– Да… – задумчиво сказал Титженс. – Думаю, неудивительно, что мне так хочется ее оскорбить. Но это не значит, что у меня есть такое право. Я уж точно не стал бы этого делать, будь она симпатичной. Или будь она твоей пассией. За это не беспокойся.

Макмастер тут же представил большую, неуклюжую фигуру Титженса рядом с его, Макмастера, возлюбленной, когда он наконец встретит ее, – представил, как они идут вместе вдоль оврага, среди высокой травы и маков, и жарко спорят о Тассо и Чимабуэ. Как бы там ни было, Макмастеру представлялось, что его любимой Титженс не понравится. Как правило, он не нравился женщинам. Их тревожили его тяжелые взгляды и молчаливость. Они либо терпеть его не могли, либо души в нем не чаяли. И Макмастер примирительно сказал:

– Да уж, пожалуй, об этом мне тревожиться не стоит. – А потом добавил: – И в то же время неудивительно, что…

Он хотел сказать: «Неудивительно, что Сильвия говорит о твоей аморальности». Жена Титженса считала своего супруга мерзким. По ее словам, он изводил ее молчанием, а когда высказывался, безнравственность его взглядов выводила ее из себя. Но Макмастер не успел закончить свою мысль – Титженс продолжал свою речь:

– В любом случае, когда начнется война, Англию спасут эти маленькие снобы, потому что им хватит храбрости на то, чтобы понять и высказать, чего они хотят.

Макмастер высокомерно проговорил:

– Временами ты удивительно старомоден, Крисси. Тебе, как и мне, прекрасно известно, что война невозможна – во всяком случае, мы в ней участвовать не будем. Просто потому что… – Он засомневался было, но потом уверенно продолжил: – Потому что мы, представители благоразумного – да-да, благоразумного – класса, убережем свой народ от беды.

– Мой дорогой друг, война неизбежна, – сказал Титженс. Поезд стал сбавлять скорость, подъезжая к Ашфорду. – И наша страна окажется в самом ее эпицентре. Просто потому что твои приятели – подлые лицемеры. Ни одна страна в мире нам не доверяет. Мы постоянно, что раньше, что теперь, предаем истину, говоря о Небесах, совсем как твой приятель. – Он снова намекнул на содержание монографии, написанной Макмастером.

– Он никогда, никогда не скулил о том, как хочет попасть на Небеса! – воскликнул Макмастер, едва не начиная заикаться снова.

– А вот и неправда, – сказал Титженс. – То кошмарное стихотворение, которое ты цитировал, заканчивается так:

 
Так пусть теперь разлучит жизнь
Навек друг с другом нас.
Я верю, что на Небесах
Мы встретимся не раз.
 

И Макмастер, боявшийся этого удара, ибо никогда нельзя было предсказать, насколько большой – или маленький – фрагмент стихотворения его друг помнит наизусть, начал судорожно снимать свои баулы и клюшки с полки, хотя обычно поручал это носильщику. А вот Титженс, несмотря на то что поезд уже замедлял ход, прибывая на нужную им станцию, сидел неподвижно, пока вагон не остановился, а потом сказал:

– И все-таки война неизбежна. Во-первых, есть эти твои приятели, которым нельзя доверять. К тому же есть еще великое множество любителей банных процедур, о которых я уже говорил. Их миллионы, и они рассеяны по всему миру. Не только по Англии. Но даже всех ванных мира им мало. Это примерно как у вас, любителей полигамии. Во всем мире не хватит женщин, чтобы удовлетворить ваши аппетиты. Но в мире не хватит и мужчин на каждую женщину. А большинство женщин ведь жаждет внимания не одного, а нескольких мужчин. Отсюда разводы. Полагаю, ты не скажешь, что из-за того, что вы все такие правильные и осмотрительные, больше не будет никаких разводов? Война так же неизбежна, как развод…

Макмастер высунул голову в окно купе и принялся звать носильщика.

По платформе к поезду до Рая под водительством рослого, нагруженного багажом лакея спешили несколько женщин в милых соболиных шубках, с фиолетовыми и красными саквояжиками в руках, в прозрачных шелковых платках, развевающихся на ветру. Две из них кивнули Титженсу.

Макмастер считал, что непременно нужно соблюдать опрятность в одежде: никогда не знаешь, кого встретишь в поездке. Это разительно отличало его от Титженса, который ни капли не стеснялся того, что выглядит, как трубочист.

К Титженсу, собиравшемуся было войти в вагон для проводников, подскочил высокий мужчина с румяными щеками, светлыми волосами и бородой. Он хлопнул молодого человека по плечу и сказал:

– Приветствую! Как поживает ваша теща? Леди Клод очень интересуется, как у нее дела. Передает, чтоб вы непременно зашли в гости, если будете в Рае.

У мужчины были удивительно синие, невинные глаза.

Титженс сказал:

– Приветствую, генерал. Полагаю, ей уже гораздо лучше. Она много отдыхает. А это Макмастер. Думаю, скоро уеду на пару дней за супругой. Они обе сейчас в Лобшайде… Это немецкий курорт.

– Очень хорошо. Молодому мужчине одиночество только во вред. Поцелуйте Сильвии руку, скажите, я попросил. Она у вас восхитительная. Вы везунчик! – А после с тревогой поинтересовался: – А что же с завтрашней игрой? Пол Сэндбах не придет. Его тоже всего скрючило, как и меня. Игроков явно не хватает.

– Вы сами виноваты, – сказал Титженс. – Надо было пойти к моему костоправу. Обсудите все это с Макмастером, хорошо? – И он заскочил в темный вагон для проводников.

Генерал окинул Макмастера быстрым, проницательным взглядом.

– Так это вы – Макмастер? – поинтересовался он. – Видимо, так, раз ждете Крисси.

И тут кто-то позвал высоким голосом:

– Генерал! Генерал!

– Мне нужно с вами поговорить, – сказал генерал. – О цифрах из вашей статьи о юге Африки. Цифры верные. Но мы ведь лишимся этой проклятой страны, если… Но обсудим все сегодня за ужином. Вы же придете к леди Клод?

Макмастер порадовался, что опрятно одет. Это Титженсу к лицу наряд трубочиста, ведь он ни к чему не стремится. А вот он, Макмастер, совсем другой. Он желает стать уважаемым человеком, а уважаемые люди носят на галстуках золотые зажимы и предпочитают одежду из тонкого сукна. У генерала лорда Эдварда Кэмпиона есть сын, временный глава Казначейства, от которого зависят жалованье и карьерный рост всех остальных служащих.

Титженсу пришлось бежать, чтобы успеть на поезд. Сумку он забросил в окно купе, а сам заскочил на подножку. Макмастер подумал о том, что если бы так сделал он сам, то полплатформы завопило бы: «А ну, слезай!»

Но за Титженсом бросился начальник вокзала, открыл ему дверь в купе и широко улыбнулся.

– Отличный бросок, сэр! – прозвучала похвала, ведь в этом графстве особенно любили играть в крикет.

«Вот уж точно», – подумал Макмастер, и ему на ум пришли такие строки:

 
Любим удачей кто, а кто лишен ее:
Даруют боги каждому свое.
 

II

Миссис Саттертуэйт со своей служанкой-француженкой, знакомым священником и мистером Бейлиссом, дружба с которым значительно портила ее репутацию, остановилась в Лобшайде – на этом малоизвестном и немноголюдном курорте в сосновых лесах Таунуса. Миссис Саттертуэйт была элегантной и хладнокровной женщиной, она выходила из себя, только если на ее глазах за столом кто-нибудь ел знаменитый виноград сорта «троллингер», не снимая кожицы с ягод. Отец Консетт поехал с ними, чтобы отдохнуть на славу от ливерпульских трущоб, воспользовавшись трехнедельным отпуском. Тощий как скелет мистер Бейлисс – синий сержевый костюм, золотистые волосы и розоватое лицо – так страдал от туберкулеза, безденежья и высоких цен, что безропотно молчал как рыба, выпивал по шесть пинт молока в день и старался вести себя прилично. По правде сказать, в его обязанности входило в первую очередь ведение корреспонденции миссис Саттертуэйт, но та никогда не пускала его к себе в комнату – боялась инфекции. Так что Бейлиссу только и оставалось, что проникаться все большим уважением к отцу Консетту. Отец Консетт – широкое лицо, никогда не отличавшееся особой чистотой, большой рот, высокие скулы, растрепанные черные волосы и подвижные, вечно грязные руки – ни секунды не сидел на месте и говорил с тем акцентом, который часто упоминается в старомодных английских романах об ирландской жизни, но теперь такой услышишь не часто. Он то и дело посмеивался, и смех этот напоминал скрип карусели. Святой человек, и мистер Бейлисс знал это, хотя и не понимал откуда. При финансовой поддержке со стороны миссис Саттертуэйт мистер Бейлисс стал ведать раздачей милостыни при отце Консетте, вступил в Общество святого Викентия де Поля и сочинил несколько замечательных и витиеватых стихотворений на религиозную тему.

Компания подобралась приятная и весьма невинная. Миссис Саттертуэйт живо интересовалась (надо сказать, это был единственный ее интерес) симпатичными, статными молодыми людьми с удивительно плохой репутацией. Она либо сама ждала их у ворот тюрьмы, либо посылала за ними кэб. Она охотно обновляла их гардероб и давала денег на приятное времяпрепровождение. И когда, вопреки всем ожиданиям, из них получались нормальные люди – а чаще всего так и происходило, – миссис Саттертуэйт лениво радовалась удаче. Порой она отправляла своих протеже в какое-нибудь путешествие вместе со священником, которому требовался отдых, а порой приглашала к себе, на запад Англии.

Итак, общество собралось весьма приятное, и все его члены были счастливы. Лобшайд состоял из пустой гостиницы с большими верандами и нескольких квадратных домиков: белых, с серыми стропилами, разрисованных букетами из синих и желтых цветов или бордовыми охотниками, стреляющими по пурпурным оленям. Казалось, эти милые домики из картона и их кто-то расставил среди высокой травы. А за ними виднелись сосновые леса – мрачные, коричневатые, аккуратные, – они тянулись на несколько миль и шли то под гору, то в гору. Служанки носили здесь черные бархатные безрукавки, платья с белыми корсажами, бесчисленное множество нижних юбок и смешные прически с разноцветными лентами; размером и формой эти прически напоминали дешевые булочки. Девушки ходили рядами по четыре – шесть человек, медленно, выделывая танцевальные па ногами в белых чулках, торжественно покачивая прическами; а юноши носили голубые рубашки, бриджи, а по воскресеньям и треуголки, и ходили за девушками по пятам, хором распевая песни.

Французская служанка, которую миссис Саттертуэйт выменяла у графини де Карбон Шате-Эро на свою прежнюю горничную, сначала считала это место довольно maussade[5]5
  Мрачное, угрюмое (фр).


[Закрыть]. Но потом закрутила страстный роман с симпатичным, высоким, светловолосым парнем, у которого были пистолет, длинный охотничий нож с позолотой, серо-зеленый костюм с золотыми пуговицами и бляхой, и смирилась со своей долей. Когда юный лесничий попытался ее застрелить – по ее же собственным словам, et pour cause[6]6
  Небеспричинно (фр).


[Закрыть], – она пришла в восторг, а миссис Саттертуэйт лениво порадовалась.

Миссис Саттертуэйт, отец Консетт и мистер Бейлисс играли в бридж в большой, тенистой столовой. Юный, светловолосый, преисполненный подобострастия младший лейтенант, для которого пребывание здесь было последним шансом вылечить правое легкое и спасти свою карьеру, и бородатый курортный врач тоже включились в игру. Отец Консетт, тяжело дыша и то и дело поглядывая на свои часы, выкладывал карты торопливо и часто восклицал:

– Живее, живее, уже почти двенадцать! Ну же, ну же!

Заметив, что мистер Бейлисс жульничает, он воскликнул:

– Тройка – не козырь! Мой ход! А вы пока принесите мне виски, да побыстрее, только с содовой не переборщите…

Поразительно проворно выложив три последние карты, он воскликнул:

– Ох! Ну что за проклятие! Объявляю ренонс! – Тут он допил свой виски с содовой, посмотрел на часы и сказал: – Минута в минуту! Доктор, жму вам руку, закончите, пожалуйста, сами со всей этой чепухой.

Утром ему предстояло служить мессу у одного местного священника, и потому после полуночи полагалось поститься: воздерживаться от пищи, питья и карточных игр. Бридж был его единственной страстью. И он ежегодно посвящал ей две недели своей утомительной жизни. Во время отпуска отец Консетт вставал в десять. В одиннадцать всех созывали на партию в бридж. С двух до четырех отдыхающие гуляли в лесу. В пять вновь звучал призыв присоединиться к игре. В девять священника опять спрашивали: «Отец, не хотите ли сыграть в бридж?» Тогда отец Консетт улыбался во весь рот и говорил: «Балуете вы старика. Господь воздаст вам за это».

Оставшаяся четверка играла молча. Отец Консетт уселся позади миссис Саттертуэйт, буквально дыша ей в затылок. В самые мучительные моменты он хватал ее за плечи и восклицал:

– Ходите дамой, о женщина! – И тяжело дышал ей в спину.

Миссис Саттертуэйт пошла бубновым валетом, и священник со стоном откинулся на спинку дивана. Миссис Саттертуэйт бросила ему через плечо:

– Мне нужно поговорить с вами, отец. Партия завершена, я выиграла семнадцать с половиной марок у доктора и восемь марок – у младшего лейтенанта.

Доктор возмущенно воскликнул:

– Фы не можете фсять у нас такой болшой сумма и уйти! Нас же теперь еще и херр Бейлисс ограбит!

Миссис Саттертуэйт, окутанная черным атласом, грациозно пересекла комнату, спрятала деньги в черную атласную сумочку и удалилась со священником. Они вошли в комнату, где на стене висели огромные оленьи рога и пахло парафиновыми лампами, сосной и олифой.

– Пойдемте ко мне в гостиную. Блудная дочь вернулась. Сильвия приехала, – сообщила она.

– Я краем глаза заметил ее после ужина. Собирается вернуться к мужу. О, этот безумный мир!

– Она безнравственная дрянь!

– А я ведь знаю ее с девяти лет, – заметил отец Консетт. – И, сказать по правде, в ней не так уж много качеств, которые хотелось бы привести в пример пастве. Хотя, возможно, я так строг из-за того, что до глубины души потрясен случившимся.

Они медленно поднялись по лестнице. Миссис Саттертуэйт неторопливо опустилась в плетеное кресло.

– Итак…

На ней была черная шляпа, напоминающая формой колесо, и платье причудливого фасона: казалось, несколько квадратных кусков шелка просто сшили воедино и набросили на нее. Поскольку она считала, что цвет ее кожи, которая когда-то была белоснежной, за двадцать лет приобрел из-за косметики какой-то лиловый оттенок, в те дни, когда она не пользовалась косметикой – а в Лобшайде она действительно почти ей не пользовалась, – она украшала себя красно-коричневыми ленточками, чтобы оттенить нездоровый цвет кожи и показать, что она не в трауре. Миссис Саттертуэйт была высокой и невероятно худой; в ее темных глазах с синеватыми кругами под ними читались то усталость, то безразличие.

Отец Консетт расхаживал по комнате взад-вперед, сцепив руки за спиной, опустив голову и не сводя глаз с блестящего пола. В гостиной горели две свечи, но света давали мало; они стояли в оловянных и довольно грязных подсвечниках, выполненных в стиле ар-нуво; еще в комнате были диван из дешевого красного дерева, с красными плисовыми подушками и подлокотниками, стол с дешевой скатертью и старинное американское бюро со множеством ящичков и откидной крышкой, заваленный бумагами и какими-то свитками. Миссис Саттертуэйт была довольно равнодушна к меблировке, но настояла на том, чтобы ей выделили стол для бумаг. Еще ей хотелось, чтобы ее комнату украшали цветы, причем не садовые, а оранжерейные, однако в Лобшайде ни садов, ни оранжерей не было, так что пришлось обойтись без цветов. Как правило, она требовала себе еще и удобный диванчик для отдыха, но в Германской империи в те дни не было подходящих диванчиков, и потому приходилось отдыхать на кровати. Стены комнаты были увешаны картинами, на которых изображались животные в последние минуты их жизни: тетерева в предсмертной агонии, от которых по белому снегу растекаются ярко-красные струйки крови; умирающие олени с запрокинутыми головами, остекленевшими глазами и окровавленными шеями; смертельно раненные лисы, заливающие зеленую траву алой кровью. Примерно такими были все картины – дело в том, что раньше гостиница была герцогским охотничьим домиком, который потом «переоборудовали» по вкусу постояльцев из Англии: обили сосной, снабдили ванными комнатами, верандами и современными, но шумными уборными.

Миссис Саттертуэйт сидела на краешке кресла. У нее вечно был такой вид, будто она вот-вот встанет и уйдет – или только что зашла и собирается снять верхнюю одежду. Она проговорила:

– Днем пришла телеграмма на имя Сильвии. Я знала, что она приедет.

– Да, я заметил эту телеграмму, – сказал священник. – И меня тут же охватили дурные предчувствия.

Миссис Саттертуэйт сказала:

– Я и сама по меркам общества женщина безнравственная, но…

Отец Консетт воскликнул:

– Истинно так! Вне всяких сомнений, именно от вас она понабралась всей этой дряни, ведь ваш супруг был замечательным человеком. Но я не могу думать сразу о нескольких грешницах. Я не святой Антоний… Так что, молодой человек согласен принять ее обратно?

– На определенных условиях, – уточнила миссис Саттертуэйт. – Он приедет сюда, чтобы их обсудить.

– Видит Бог, миссис Саттертуэйт, бывают времена, когда даже священнику брачные законы Церкви кажутся крайне строгими – настолько, что он ставит под сомнение их непогрешимую мудрость. Я имею в виду не вас. Временами я думаю о том, что молодому человеку следовало бы воспользоваться единственным преимуществом протестантизма и развестись с Сильвией. Говорю вам, среди моей паствы есть много печальных примеров… – Он взмахнул рукой. – Я видел много несчастных людей, ибо душа человеческая порабощена грехом. Но не встречал никого несчастнее супруга Сильвии.

– Как вы говорите, мой муж был замечательным человеком, – сказала миссис Саттертуэйт. – А ведь я его ненавидела, но только он был в этом виноват не меньше моего. А то и гораздо больше! И главная причина, по которой я не хочу, чтобы Кристофер разводился с Сильвией, в том, что это покроет позором имя моего мужа. Но при этом, отец…

– Еще чуть-чуть – и с меня довольно, – проговорил священник.

– Вот что я хочу сказать в защиту дочери, – продолжила миссис Саттертуэйт. – Иногда в женщине вскипает ненависть к мужчине, как в Сильвии по отношению к мужу… Говорю вам, со мной такое бывало: я шла позади супруга и до безумия хотела впиться ногтями ему в шею. Это было какое-то наваждение. А у Сильвии эти чувства гораздо сильнее. Какое-то природное отвращение.

– О женщина! – взорвался отец Консетт. – Терпения на вас не хватает! Если женщина следует учению Церкви, рожает детей от своего мужа и живет достойной жизнью, она подобных чувств не испытывает. Они возникают от грешной жизни и непристойных поступков. То, что я священник, вовсе не значит, что я идиот.

– Но у Сильвии есть ребенок, – возразила миссис Саттертуэйт.

Отец Консетт развернулся так резко, словно в него стрельнули.

– А чей это ребенок? – поинтересовался он, наставив грязный указательный палец на свою собеседницу. – Его настоящий отец – тот мерзавец Дрейк, так ведь? Я давно это подозреваю.

– Не исключено, – сказала миссис Саттертуэйт.

– Тогда почему же вы не побоялись адских мук и не уберегли этого славного парня от невыносимых страданий?

– Ваша правда, отец, – сказала миссис Саттертуэйт. – Временами при мыслях об этом на меня нападает дрожь. Не подумайте, сама я не принимала участия в этом обмане. Но я не могла ему помешать. Сильвия – моя дочь, а ворон ворона, как известно, не клюет.

– А порой надо бы, – презрительно заметил священник.

– Неужели же, – продолжила миссис Саттертуэйт, – я как мать, пускай и плохая, в ситуации, когда дочь мою «обрюхатил», как это называют кухарки, женатый мужчина, должна была помешать этой свадьбе, которая была для нас как дар Божий…

– Не примешивайте имя Господне к грязным интрижкам девок с Пикадилли! – возмущенно воскликнул священник, а после ненадолго затих. – Господи, помилуй, – сказал он. – И не спрашивайте меня, как надо и не надо было поступать. Вы же знаете, что я любил вашего мужа как брата; что я любил и вас и малютку Сильвию с первых дней ее жизни. И слава богу, что я не ваш духовник, а просто друг во Христе. Потому что, задай вы мне этот вопрос, у меня нашелся бы только один ответ… – Он резко прервался и спросил: – Где же эта женщина?

Миссис Саттертуэйт закричала:

– Сильвия! Сильвия! Иди сюда!

Дверь отворилась, и в темную комнату хлынул свет. На пороге появилась высокая фигура, очень глубокий голос произнес:

– Не могу понять, мама, как ты здесь живешь, – тут же грязно и темно, как в трюме! – С этими словами Сильвия Титженс прошла в комнату. А потом добавила: – Впрочем, это не особо важно. Какая скука.

Отец Консетт простонал:

– Господи помилуй, она словно Дева Мария кисти Фра Анджелико.

Сильвия Титженс была удивительно высокой, стройной и грациозной; светлые, чуть рыжеватые волосы она собирала в элегантную прическу, украшенную эффектным обручем. Ее овальное, правильное лицо имело выражение равнодушное и невинное – такое часто можно было увидеть на лицах парижских куртизанок лет десять назад. Сильвия Титженс решила, что раз уж у нее есть завидная возможность бывать везде, где хочется, и очаровывать каких угодно мужчин, то нет нужды изображать на лице особое оживление, к чему стремились более посредственные красавицы в начале двадцатого века. Она медленно отошла от двери и томно опустилась на диван у стены.

– А вот и вы, отец, – заметила она. – Руку вам протягивать не стану – вы наверняка откажетесь ее пожать.

– Я ведь священник, – сказал отец Консетт, – а посему не смог бы вам отказать. К сожалению.

– Как по мне, здесь невыносимо скучно, – повторила Сильвия.

– Завтра ваше мнение изменится, – сказал священник. – Есть тут парочка юношей… А еще можно отбить лесничего у служанки вашей матери.

– Вы хотите меня оскорбить, – заметила Сильвия. – Но мне нисколько не обидно. С мужчинами покончено. Мама, скажи, у тебя ведь тоже в молодости случился переломный момент, когда ты пообещала себе, что в твоей жизни больше не будет мужчин? Всерьез пообещала!

– Да, – ответила миссис Саттертуэйт.

– И ты сдержала свое слово? – уточнила Сильвия.

– Сдержала, – подтвердила женщина.

– Как ты думаешь, а я смогу его сдержать?

– Нисколько в этом не сомневаюсь.

– Надо же, – бросила Сильвия.

– Я бы хотел увидеть телеграмму от вашего мужа, – сообщил священник. – Такое лучше прочесть своими глазами.

Сильвия решительно поднялась.

– Что ж, пожалуйста. Вас она не обрадует, – проговорила она и направилась к двери.

– Ну разумеется, иначе вы бы не стали мне ее показывать, – заметил священник.

– Вы правы, – согласилась Сильвия.

Ее силуэт застыл в дверях. Она остановилась, опустила плечи и обернулась.

– Вы вот с мамой сидите и думаете, как бы облегчить Волу жизнь, – сказала она. – Я зову мужа Волом. Он такой мерзкий, как огромное, неуклюжее животное. Вот только… Ничего у вас не выйдет. – И дверной проем, залитый светом, опустел.

Отец Консетт вздохнул.

– Говорил же я вам, место здесь нехорошее, – сказал он. – Лесная чаща… В любом другом месте такие злые мысли ей бы в голову не пришли.

– Едва ли, отец. Злые мысли приходят Сильвии на ум везде, – сказала миссис Саттертуэйт.