Текст книги "Конец парада. Том 2. И больше никаких парадов"

«Нет, все не так, совсем не так», – втолковывал ему взволнованный мозг. Взволнованный оттого, что мисс Уонноп, не исключено, тоже не собиралась расставаться с ним навсегда. На этом фоне перед Кристофером открывались огромные перспективы. Однако их созерцание, этих огромных перспектив, отнюдь не способствовало спокойному анализу его отношений с женой. Но ведь изложенные в истории факты должны предшествовать морали, которую из нее следует извлечь. Титженс убедил себя в необходимости изложить точным языком историю его взаимоотношений с женой… Ну и, конечно же, с мисс Уонноп. «Да, лучше действительно обо всем написать, словно в рапорте для штаба гарнизона», – подумал он.

Сказано – сделано. Он схватил блокнот и, в точности имитируя доклад начальству, крупными, аккуратными буквами начертал:

«Когда я женился на мисс Саттеруэйт, совершенно ее не зная, она полагала, что носит под сердцем ребенка от некоего парня по имени Дрейк. На мой взгляд, ошибалась, потому как это вопрос спорный. Я страстно привязан к этому ребенку, моему наследнику и наследнику рода, занимающего в обществе видное положение. Впоследствии леди несколько раз мне изменила, но сказать сколько именно, у меня возможности нет. А потом бросила меня и уехала с парнем по имени Пероун, с которым регулярно встречалась в доме моего крестного отца, генерала, лорда Эдварда Кэмпиона, взявшего его к себе в штаб. Все это было задолго до войны. Генерал, естественно, даже не подозревал об их близких отношениях. Пероун и сейчас служит в штабе генерала Кэмпиона, который обладает свойством привязываться к своим подчиненным, но, поскольку способным офицером его назвать нельзя, больше используется для выполнения чисто показных задач. Если бы не это обстоятельство, то он, с его-то выслугой, уже дослужился бы до генерала, хотя в действительности не поднялся выше майора. Отступление о Пероуне я позволил себе в силу того, что его присутствие в этом гарнизоне лично мне по вполне понятным причинам действует на нервы.

Погуляв несколько месяцев с Пероуном, жена написала мне письмо, сообщив о желании вернуться обратно в мой дом. Я это ей разрешил. Исповедуемые мной принципы запрещают мне разводиться с любой женщиной, кем бы она ни была, и уж тем более с матерью ребенка. Поскольку никаких шагов с тем, чтобы предать гласности эскападу миссис Титженс, я предпринимать не стал, о ее отсутствии, насколько мне известно, не прознала ни одна живая душа. Сама миссис Титженс, как римско-католичка, тоже не допустит развода со мной.

Пока миссис Титженс развлекалась с этим Пероуном, я познакомился с одной молодой женщиной, мисс Уонноп, дочерью старейшего друга моего отца, который также давно дружил с генералом Кэмпионом. Из-за занимаемого нами в обществе положения круг нашего общения, разумеется, довольно тесен. Я тут же понял, что проникся к мисс Уонноп симпатией, впрочем, лишенной всякой горячности, и наглядно убедился, что она ответила мне взаимностью. Поскольку ни я, ни мисс Уонноп не относились к числу тех, кто обсуждает свои чувства, никакими признаниями мы обмениваться не стали… Что поделать, это один из недостатков принадлежности к определенному кругу английского общества.

Такое положение вещей сохранялось несколько лет. Может, шесть, может, семь. После романа с Пероуном миссис Титженс, насколько я понимаю, вела целомудренный образ жизни. Миссис Уонноп одно время я достаточно часто встречал на приемах, устраиваемых ее матерью, но говорил с ней недолго. Мы ни разу не слышали друг от друга выражений привязанности. Ни я, ни она. Никогда.

Как-то раз, накануне моей второй поездки во Францию, жена устроила мне жуткую сцену, во время которой мы впервые за все время подняли вопрос об отцовстве моего ребенка, как и несколько других. Днем я встретился у Военного министерства с миссис Уонноп, которая пришла туда на свидание, назначенное не мной, а без моего ведома моей женой, которая, вероятно, знала о моих чувствах к мисс Уонноп больше меня самого.

Мы пошли в парк Сейнт-Джеймс, и я предложил мисс Уонноп в тот же вечер стать моей любовницей. Она согласилась и назначила мне встречу, полагая, что это станет свидетельством ее любви ко мне, словами которой мы с ней ни разу не обмолвились. Любая молодая леди, по всей видимости, ляжет в постель только с тем женатым мужчиной, к которому неравнодушна. Но вот доказательств этого у меня не было. Все это, разумеется, произошло за несколько часов до моего отъезда во Францию. У молодых дам бывают подобные эмоциональные моменты, когда они, несомненно, легче дают свое согласие.

Но у нас так ничего и не вышло. В половине второго ночи мы сидели, прижавшись друг к дружке, в предместье у ворот какого-то сада. Между нами ничего не было. С обоюдного согласия мы отнесли себя к категории тех, кто на такое не способен. Не знаю как, но отнесли. Даже не договорив до конца. Но сцена вышла страстной. В итоге я вскинул к фуражке руку и сказал: „Ну, пока!“ Впрочем, эти слова могла произнести и она… Сейчас уже не вспомнить. Я не забыл мысли, проносившиеся у меня в голове, и мысли, как мне казалось, не дававшие покоя ей. Хотя в действительности она вполне могла ни о чем таком не думать. Этого я знать не мог. Ничего хорошего в них не было… Единственное, как мне казалось, она считала, что наше расставание только к добру. Хотя на самом деле могла полагать совсем иначе. Наверное, я мог бы писать ей письма. И жить…»

– Боже мой, что же я так вспотел! – воскликнул Титженс.

На его висках и правда обильно выступил пот. Он инстинктивно научился облекать свои мысли в эпитеты и двигаться за ними вслед, но на этот раз намертво застрял. Однако, преисполненный решимости выразить все, что накипело в душе, стал писать дальше:

«Вернувшись домой в два часа ночи, я прошел в темную гостиную. Свет мне был не нужен. Я сел и надолго погрузился в размышления. Затем из противоположного угла комнаты донесся голос Сильвии. Ситуация сложилась поистине ужасная. Со мной никто и никогда не говорил с такой ненавистью. Скорее всего, она просто сошла с ума. Наверное, надеялась, что после физического контакта с мисс Уонноп я исчерпаю всю свою любовь к ней… И в итоге воспылаю плотской страстью к ней самой… Но даже без моих слов жена поняла, что между нами ничего не было. Она грозила уничтожить меня, разрушить мою армейскую карьеру и вывалять в грязи мое имя… Я не сказал ей ни слова. У меня здорово получается молчать. Сильвия ударила меня по лицу и ушла. А потом вышвырнула в приоткрытую дверь золотой медальон святого Михаила, католического покровителя солдат на фронте, который носила на груди. Тем самым давая мне понять, что рассталась со мной окончательно. Будто, отказавшись его носить, больше за меня не молилась… С другой стороны, своим поступком она могла предложить мне надеть его самому и тем самым меня защитить… Я услышал, как они со служанкой спустились по лестнице. За дымовыми трубами напротив нашего дома едва брезжил рассвет. До меня донеслось слово „Паддингтон“, которое она произнесла ясным, звонким голосом. От крыльца отъехал автомобиль.

Я собрал вещи и отправился на вокзал Ватерлоо, куда меня пришла проводить миссис Саттеруэйт, ее мать. Весть о том, что дочь не пожелала со мной попрощаться, ее потрясла. По ее мнению, это свидетельствовало о нашем окончательном разрыве. Я поразился, узнав, что Сильвия рассказала ей о мисс Уонноп, потому как она всегда очень скрытничала, даже по отношению к матери… Вконец расстроенная – я же ей так нравлюсь! – миссис Саттеруэйт высказала самые мрачные пророчества в отношении того, что задумала Сильвия. Я в ответ засмеялся. Она взялась рассказывать мне долгую историю о том, что много лет назад высказал в адрес моей супруги ее исповедник, отец Консетт. По его словам, если я когда-либо обращу свой взор на другую женщину, Сильвия, чтобы добраться до меня, порвет в клочья весь мир… Лишь бы вывести меня из себя! Слушать миссис Саттеруэйт было нелегко. Перрон, с которого на войну отправлялся офицерский поезд, не лучшим образом подходил для откровений. Поэтому разговор наш в итоге получился довольно сумбурным».

В этот момент Титженс так громко застонал, что МакКекни из противоположного угла временного домика переспросил, что он сказал. Дабы себя спасти, капитан ответил:

– Если смотреть отсюда, складывается впечатление, что свеча стоит чуть ли не вплотную к краю хибары. Вполне возможно, что это не так. Эти домишки так хорошо горят…

Писать дальше не хотелось. До сочинителя Титженсу было далеко, а подобные упражнения не давали никаких внутренних ориентиров. Он никогда не считал себя великим психологом, но полагал, что в этом деле человек должен быть подкован не хуже, чем во всем остальном… Ну и?.. Что лежало в основе безумия и жестокости, охвативших как его, так и Сильвию в последние день и ночь в родных пенатах?.. Отталкиваться здесь следовало от того обстоятельства, что именно Сильвия без ведома мужа назначила свидание, на которое явилась мисс Уонноп, чтобы с ним повидаться. Это она пожелала бросить их друг другу в объятия. В этом не может быть никаких сомнений. Она сама так сказала, правда, только потом, когда ее план не сработал. Его жена слишком отменно владела искусством любовных интриг, дабы раньше времени демонстрировать свою причастность…

Только зачем ей было так поступать? Частью ее на это сподвигла жалость к нему. Стараниями Сильвии Титженсу перед этим довелось пережить самый гнусный период, поэтому в какой-то момент ей, несомненно, захотелось, чтобы он утешился с этой девушкой… Почему именно жена, черт бы ее побрал, а не кто-то другой заставил его предложить мисс Уонноп стать его любовницей? Если бы не звериная ярость их утреннего разговора, ничто на свете не вынудило бы Титженса предложить тайную связь молодой леди, которой он до этого не сказал ни слова любви. Это был результат того садизма, который по отношению к нему проявила жена. И только так произошедшее можно было оценить с научной точки зрения. Однако Сильвия, несомненно, знала, что делала. Все утро она снова и снова хлестала его по больным местам души. Обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей. Снова обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей. А потом опять обвиняла, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей…

И все это с настойчивостью, буквально сводившей Титженса с ума. Перед этим они договорились относительно поместья, решили ряд практических вопросов и пришли к мнению, что сына следует воспитывать в духе католицизма, приверженкой которого была его мать! Затем мучительно перешли к своим отношениям и прошлому, добравшись до вопроса о том, кто же все-таки отец их ребенка… Но Сильвия, как всегда в моменты, когда разум Кристофера превращался в слепого осьминога, извивавшегося в агонии от ножевых порезов, в очередной раз выдвинула ту самую претензию, обвинив мужа в том, что он сделал Валентайн Уонноп своей любовницей… Титженс клялся Господом Богом… До этого утра он даже не сознавал, что питал к этой девушке страсть; эта страсть оказалась глубока и бездонна, как море, бросала в дрожь, как мировое землетрясение, ее нельзя было утолить, а от одной только мысли о ней у него внутри все переворачивалось… Однако Титженс не принадлежал к тем, кто идет на поводу эмоций… Проклятие! Ну почему даже сейчас, в этом злополучном лагере, в этой темной хибаре, достойной кисти Рембрандта, он, думая о девушке, про себя называл ее мисс Уонноп? Мужчина, осознавая, что к молодой женщине его влечет пламенная любовь, думает о ней несколько иначе. Но вот он этого не осознавал. По крайней мере раньше. До того самого утра…

А потом… он ощутил в груди свободу… именно свободу, вне всяких сомнений… На свете нет такой женщины, которая бросила бы своего мужчину, тем более законного мужа, в объятия первой встречной девушки, а потом считала себя вправе и дальше предъявлять ему претензии. Особенно если в тот самый день их ждала разлука, потому как он уезжал во Францию! Неужели она действительно его отпустила? По-видимому, да.

Титженс так стремительно схватился за стакан с ромом и водой, что часть его содержимого выплеснулась ему на палец. Потом сделал из него приличный глоток и тотчас согрелся…

Чем это он, черт возьми, решил сейчас заняться? Зачем ему копаться в собственной душе?.. Пропади оно все пропадом, нечего искать себе оправданий… По отношению к Сильвии он вел себя предельно корректно. А вот по отношению к мисс Уонноп, вероятно, нет… Если ему, Кристоферу Титженсу из Гроуби, надо было искать оправданий, то что он вообще собой представлял, этот самый Кристофер Титженс из Гроуби? Размышлять о чем-то подобном было невообразимо.

Иммунитетом от семи смертных грехов он, разумеется, не обладал. Как любой другой человек. Можно солгать, но при этом не лжесвидетельствовать против соседа; можно убить, но лишь в ответ на провокацию или же из корысти; можно замыслить кражу, приобретя стадо скота у мнимых шотландцев, что в Йоркшире многие считают чуть ли не долгом; а еще, вполне естественно, можно сколько угодно прелюбодействовать, до тех пор, разумеется, пока это не обернется нездоровой суетой по пустякам. В мире нижних чинов аристократ имел на это полное право. Лично он, Титженс, никогда не совершал подобных грехов в сколь-нибудь значимом масштабе. Однако человек имеет право так поступать и нести за свои поступки ответственность… Но что же, черт возьми, было не так с Сильвией?! Она пожертвовала затеянной ею игрой, в то время как на его памяти за ней такого отродясь не водилось. Но для того чтобы убедиться в преданной любви Кристофера к мисс Уонноп, подобное вторжение в его личную жизнь, да еще такое вопиюще вульгарное, стало для Сильвии лучшим вариантом. Ведь ее поступок представлял собой не что иное, как сцену, которую она устроила в присутствии нижних чинов, замышляя ее все время, пока муж находился во Франции. И вот теперь реализовала свой план перед солдатами его собственного подразделения. Но такого рода ошибок Сильвия никогда не совершала. А раз так, значит, играла в какую-то игру. И в чем же она заключалась? Кристофер даже не пытался строить те или иные предположения! Сильвия не могла надеяться на то, что в будущем он позволит ей даже делить с ним кров… Тогда к чему она стремилась? Титженс считал, что на такого рода вульгарность жена могла пойти только с определенной целью…

Он всегда считал Сильвию дамой хорошо воспитанной, однако теперь она вела себя как кобыла, выставляющая напоказ все свои самые гнусные пороки. Впечатление по меньшей мере складывалось именно такое. Но если так, то, может, Сильвия поступала так только потому, что оказалась в его конюшне? А как ему, интересно, было с ней жить? Она ему изменяла. Только и делала, что изменяла, что до замужества, что после. Причем высокомерно, чтобы он не мог ее порицать, хотя ему это было очень неприятно. После того как она уехала с Пероуном, Кристофер принял ее в свой дом. Чего еще ей было просить?.. Ответа на этот вопрос Титженс не находил. Впрочем, это было не его дело!

Но хотя мотивы этой жалкой твари не представляли в глазах Кристофера никакого интереса, она все равно оставалась матерью его наследника. И вот теперь повсюду носилась, разглагольствуя о собственных грехах. А каково от всего этого было мальчику? Это же надо, мать, устраивающая сцены в присутствии слуг! Этого с лихвой хватило бы для того, чтобы загубить детскую жизнь…

Отгородиться от того, что творила Сильвия, не было никакой возможности. В последние пару месяцев она забрасывала генерала письмами, поначалу довольствуясь лишь вопросами о том, где находился он, Титженс, не болел ли, не подвергался ли опасности и все в таком роде. Какое-то время старик, что весьма и весьма достойно, не говорил ему об этом ни слова. Наверное, оправдывал послания Сильвии естественной тревогой женщины за воевавшего на фронте мужа и при этом полагал, что письма Кристофера жене не содержали в себе достаточно сведений или же наводили ее на мысли о ранениях либо опасностях. Так или иначе, но ничего особо приятного в этом не было: дамам негоже досаждать высокопоставленным офицерам жизненными превратностями своих мужей. Так просто не принято делать. В то же время Сильвия поддерживала самые близкие отношения с Кэмпионом и его семьей – даже ближе, чем он сам, невзирая на то что генерал приходился ему крестным отцом. Так или иначе, но письма Сильвии приобретали все более дурной характер.

Титженсу оказалось трудно выяснить, что же именно она говорила. К нему сведения о ней поступали через Левина, который слыл слишком воспитанным человеком, дабы вообще говорить что-то напрямую… При этом он непомерно верил в честь Кристофера и смущался чар Сильвии, которая явно не жалела сил, дабы очаровать несчастного штабиста… Однако заходила слишком далеко, как в своих письмах, так и в разговорах по приезде в этот город, в который, что характерно, приехала без паспорта и без документов вообще, попросту дефилируя мимо джентльменов в дощатых караульных будках и разговаривая не с кем-либо, а с Пероуном, будто, кроме него, на белом свете не было других мужчин, который возвращался то ли с королевской почтой, то ли с другими, но отнюдь не менее ценными документами для штаба. Скорее всего, в специальном поезде. Такова уж у Сильвии была натура.

По словам Левина, Кэмпион устроил за это Пероуну разнос – самый жуткий из всех, которые вообще когда-либо выпадали на долю смертного. Бедному генералу, после неприятной истории с его предшественником раз и навсегда решившему на пушечный выстрел не подпускать к своим штабам ни одну юбку, пришлось ужас как несладко. В действительности это решение начальника вылезло боком и добавило тревог в жизни Левина, потому как генерал разрешил ему жениться на мисс де Байи только при условии, что молодая женщина после церемонии бракосочетания на первом же судне покинет Францию. Левину, разумеется, надлежало убыть вместе с ней, но возвращаться на родину ей, в отличие от него, разрешалось единственно по окончании боевых действий. Вся ее знатная родня подняла по этому поводу жуткий вой. Левину это обошлось в лишние сто пятьдесят тысяч франков, внесенных в брачный контракт. Женам офицеров в любом случае запрещалось находиться во Франции, но на тех, кто еще не вышел за них замуж, это не распространялось…

Так или иначе Кэмпион – сначала ранним утром получив от Сильвии письмо, в котором она рассказывала, что ее троюродный брат, герцог Раджли, слывший человеком мрачным и злым, выразил крайнее недовольство тем обстоятельством, что Титженс вообще оказался во Франции, а потом, около четырех дня, прочитав телеграмму из Гавра, сообщающую о ее прибытии в полночь на поезде, – отправил Кристоферу гневную записку. Тот факт, что ему придется послать встретить женщину свой автомобиль, раздражал его точно так же, как и сама мысль о ее прибытии. Однако из-за забастовки французских железнодорожников, которых никто не подумал призвать на военную службу, Сильвия опоздала. В итоге в течение пяти минут Кэмпион отправил Титженсу убийственное письмо, ничуть не сомневаясь, что тот прекрасно знал о приезде жены, а на железнодорожный вокзал в Руан – автомобиль с полковником.

По сути, генерал стал жертвой целого вороха заблуждений. Он был убежден, что Титженс, человек немалого ума, относился к Сильвии прескверно, вплоть до того, что даже украл у нее несколько лучших простыней, но при этом ничуть не сомневался, что они состояли в тайном сговоре. Человек очень умный, Кэмпион пребывал в уверенности, что Титженс тяготился незавидной должностью офицера, готовящего и отправляющего на фронт новобранцев, метя на тепленькое местечко поближе к генералу… И, по словам Левина, оттого что Кэмпион по душевной доброте приписывал Титженсу стремление заполучить работенку поблагороднее, ситуация выглядела еще хуже.

– Будь оно все проклято! – сказал Кэмпион полковнику. – Командовать моей разведкой следовало поручить не вам, а тому парню. Беда лишь в том, что он нездоров. Да, именно так: нездоров! Но при этом слишком уж блестящ… Кто-кто, а он-то уж точно без умолку болтал бы о задних ногах Тыковки.

Тыковка была любимым скакуном Кэмпиона. Разговоров он опасался, потому как каждый раз, когда речь шла не о работе, его постоянно уличали в неправоте, особенно Титженс, что подрывало его веру в себя и собственные силы.

Поэтому в целом генерал разъярился не на шутку и в замешательстве никак не мог прийти в себя, выражая полную готовность поверить, что за всеми проблемами, имевшими место в его огромном войске, стоит не кто иной, как Титженс.

Но, собрав воедино все эти сведения, Кристофер так и не продвинулся в понимании того, с какой целью его жена приехала во Францию.

– Она жалуется, – мучительно блеял Левин, когда они шагали по скользкой прибрежной тропе, – что вы украли у нее простыни. А еще на мисс… мисс Уонн… Как там ее… Уоннстед, да? Но генерал не склонен считать постельное белье делом особой важности…

Как выяснилось, в огромной, увешанной гобеленами гостиной, где Кэмпион обосновался с самыми приближенными членами своего штаба, незадолго до этого устроили что-то вроде конференции по «делу Титженса». Председательствовала на ней Сильвия, рассказывавшая генералу и Левину о своих злоключениях. Майор Пероун принес извинения, сославшись на недостаток компетенции для того, чтобы выказывать свое мнение. Хотя на самом деле, по заверениям Левина, он попросту пребывал в самом паршивом настроении после высказанных в его адрес обвинений в том, что теперь о них с миссис Титженс могли «пойти ненужные разговоры». Левин подумал, что со стороны генерала это было немного чересчур. Неужели никто из его штабистов ни разу не сопровождал куда-нибудь даму? Они же ведь не лицеисты…

– Но вот вы… вы… вы… – говорил он, одновременно заикаясь и дрожа. – Вы точно проявили нерадение, ни разу не написав миссис Титженс. Несчастная леди – прошу меня простить! – по-видимому, действительно сошла с ума от переживаний…

Вот почему она сейчас ждала Титженса в генеральском автомобиле у подножия холма. Чтобы бросить взгляд на живого мужа. Потому как они в этом своем штабе проявили полнейшую неспособность убедить бедняжку в том, что он жив, тем более в таком городе.

Впрочем, дожидалась Сильвия мужа недолго. Удостоверившись после разговора с часовыми у караулки, что с Титженсом все в порядке, она велела ординарцу, выступавшему в роли шофера, отвезти ее обратно в «Отель де ла Пост», заставив несчастного Левина возвращаться обратно в город в трамвае либо как-нибудь еще. На глазах у всех автомобиль, сверкнув огнями и празднично освещенным салоном, развернулся, покатил по дороге и исчез за деревьями… Часовой, отвечавший односложно и без особой радости – если у томми что-то на уме, то с ним, можно сказать, все в полном порядке, – рассказал, что сержанту пришлось вывернуться наизнанку и созвать весь дозор, дабы убедить леди, что капитан жив и здоров. Сей услужливый низший чин объяснил, что предпринял свой маневр – обычно положенный только тогда, когда в часть наезжали высокопоставленные офицеры, да раз в день при появлении проверяющего, – по той простой причине, что леди, не получившая от капитана ни одного письма, выглядела совсем убитой горем. Само караульное помещение, в котором никто не догадался оборудовать камеры, украшала парочка пьяниц, сидевших совершенно нагими после того, как им в голову пришла блажь разодрать на себе одежду. В итоге сержант понадеялся, что не сделал ничего плохого. Забрать этих перепивших парней из лагеря надлежало военной полиции гарнизона, чтобы потом поместить на гауптвахту, но с учетом отсутствия на них какой-либо одежды, равно как и буйного поведения, сержант решил сделать ребятам из полиции одолжение. Голоса пьяниц, распевающих старинную валлийскую воинскую песнь «Воины Харлеха», лишь подтверждали мнение об их состоянии, высказанное сержантом. Потом он добавил, что, если бы речь не шла о супруге капитана, в жизни не стал бы лезть из кожи вон.

– И сообразительный же он парень, этот наш сержант, – усмехнулся Левин, – лучше способа убедить миссис Титженс даже придумать нельзя.

– Да, чертовски сообразительный, – согласился с ним Титженс и тут же об этом страшно пожалел, потому как горькая ирония в его голосе дала Левину право выразить протест касательно его отношения к Сильвии.

Но не к его поступкам – потому как Левин добросовестно считал Титженса человеком чести – а всего лишь к тону, которым тот разговаривал с сержантом, отнесшимся к Сильвии с такой добротой, но самое главное, к нежеланию Кристофера писать жене письма, что и спровоцировало нынешнюю ситуацию. Титженс хотел было сказать, что с учетом специфики их расставания его письма могли бы показаться попыткой ухаживания, но потом промолчал, а через четверть часа, когда Левин выдал на скользком склоне холма монолог на тему супружеских отношений, инцидент был полностью исчерпан. На тот момент данная тема, вполне естественно, занимала все мысли полковника. По его убеждению, жизнь с женой следовало строить так, чтобы она могла распечатывать любые письма мужа. Именно так Левин представлял себе семейную идиллию. Когда же Кристофер иронично заметил, что за всю свою жизнь не написал и не получил ни одного письма, которое бы не прочла его жена, Левин, в порыве энтузиазма чуть не потеряв в тумане равновесие, восторженно воскликнул:

– Я в этом ничуть не сомневался, старина! Вы даже не представляете, как мне радостно на душе после ваших слов.

После чего добавил, что желает, по мере возможности, перенять жизненные представления его друга Кристофера и во всем вести себя в точности так, как он. Конечно же, потому, что объединение их с мисс де Байи состояний можно было по праву считать поворотным пунктом всей его карьеры.