Текст книги "Конец парада. Том 2. И больше никаких парадов"

2

Сразу после этого объявили отбой воздушной тревоги. В неожиданном характере этой команды присутствовало нечто удивительное, то ли мрачное, то ли, наоборот, веселое: протяжные ноты затихали в ночи, которая только-только успокоилась после грохота, повергавшего в совершеннейшее изумление. Луна приняла это к сведению, чтобы наконец взойти; курьезная, гротескная, похожая на знатную матрону с Востока, она выползла из-за усеянного палатками холма и озарила лагерь Титженса пологими, сентиментальными лучами, превратившими окрестности в задремавшую пасторальную деревню. Не слышалось ни звука, который бы не способствовал тишине, в забранных целлулоидом окошках тускло поблескивал свет. Луна высветила золотом цифры на нашивках сержант-майора Коули, свидетельствовавшие о его принадлежности к Первой роте. Титженс, давший легким минуту отдохнуть от угольных испарений, спросил его голосом, который притих сам по себе, дабы отдать должное лунному свету и припустившему морозцу:

– Ну и где оно, это чертово пополнение?

Взором поэта сержант-майор окинул вереницу выбеленных дождями камней, спускавшуюся по черному холму. На другом его склоне размытым пятном полыхал пожар.

– Это плац Двадцать седьмого, – произнес он. – Полыхает после налета аэроплана гуннов. Новобранцы сейчас как раз там.

– Надо же! – притворно терпеливо съязвил Титженс и добавил: – Я думал, что за семь недель занятий мы вбили этим паршивцам в головы хоть какое-то представление о дисциплине… Помните, когда мы впервые выстроили их на плацу, тот младший капрал вышел из строя и швырнул в чайку камень… А вас окрестил иммигрантом Ханки! Всем своим поведением он подрывал порядок и воинскую дисциплину. А куда это запропастился наш канадский сержант-майор? Где офицер, которому поручено пополнение?

– Сержант-майор Леду сказал, что они были как стадо баранов, бросившихся в панике спасаться бегством на реке… на реке… В общем, на какой-то там реке в его родных краях… И остановить их, сэр, оказалось невозможно. Для них это был первый германский налет… А сегодня ночью, сэр, их отправят на передовую.

– Сегодня ночью?! – воскликнул Титженс. – Накануне Рождества?!

– Не повезло парням! – вздохнул сержант-майор и уставился куда-то вдаль. А после паузы добавил: – Мне недавно рассказали забавную шутку: в каком случае король отдает честь рядовому, а тот его даже не замечает? Правильный ответ таков: когда солдат мертв… Но представьте себе, сэр, что вы ведете свою роту на передовую, однако вдруг передумываете и решаете не бросать ее в бой, хотя при этом не знаете ни одной предусмотренной уставом команды, чтобы солдат развернуть. Как бы вы, сэр, в такой ситуации поступили?.. Вам необходимо вывести роту из-под удара, но приказывать «Кругом», «Направо» или «Налево» вы не можете… Что касается отдания чести, то я знаю еще одну смешную шутку… Если же говорить о заботе о новобранцах, то она поручена второму лейтенанту Хочкиссу… Но он офицер службы тылового обеспечения, к тому же ему вскоре стукнет шестьдесят. В мирной жизни был кузнецом. Словом, совсем гражданский. Один майор из их епархии спрашивал меня, не могли бы вы, сэр, поручить это дело кому-то другому. По его словам, он сомневается, что второй лейтенант Хичкок… то есть я хотел сказать Хочкисс… сам дойдет до станции, не говоря уже о том, чтобы повести за собой маршем людей, потому как знает одни только кавалерийские команды, если, конечно же, знает вообще. Он и в армии-то каких-то две недели…

Титженс оторвал взгляд от идиллического пейзажа:

– Полагаю, канадский сержант-майор и лейтенант Хочкисс в настоящий момент делают все возможное, чтобы вернуть обратно своих людей.

С этими словами он вернулся в хибару.

Из-за фантастически яркого света фонаря-«молнии» со стороны казалось, что капитан Макензи барахтается в бурунах разложенных перед ним на столе бумаг, так и норовивших свернуться в трубочку.

– И вот всю эту писанину, – пробурчал он, – все штабы, взятые вместе, вышвыривают в наш ужасный мир.

– Что это вы там разглядываете? – весело спросил Титженс.

На столе было много чего: ответы на их запросы, приказы из штаба гарнизона, приказы по дивизии, приказы по линиям связи, полдюжины сообщений из комитета по бытовому обеспечению личного состава. Все ясно как дважды два четыре. А еще грозящее самой страшной карой сообщение, поступившее из Первой армии и переданное штабом гарнизона, что пополнение по состоянию на позавчерашний день до Азбрука так и не дошло.

– Вот что, – сказал Титженс, – вежливо ответьте им в том смысле, что у нас приказ не отправлять новобранцев, не пополнив их четырьмя сотнями солдат Канадских железнодорожных войск – парней, щеголяющих в подбитых мехом капюшонах. А те сегодня в пять часов дня только выступили в нашу сторону, причем без одеял и сопроводительных бумаг. И если уж на то пошло, то без документов вообще.

Мрачнея все больше и больше, Макензи изучал коротенькое сообщение, написанное на темно-желтой бумаге.

– А вот это, похоже, вам лично, – сказал он, – никак иначе я подобные послания трактовать не могу, хотя пометки «лично» здесь нет.

С этими словами Макензи швырнул бумагу через весь стол Титженсу, который, взяв ее, грузно опустился на ящик из-под мясных консервов. Сначала прочел на ней инициалы и подпись: «Э. К. Дж.». И сразу дальше: «Ради бога, велите вашей жене оставить меня в покое. Я не потерплю, чтобы рядом с моим штабом вертелись юбки. От вас у меня больше головной боли, чем от всего остального командного состава, вместе взятого».

Титженс застонал и еще глубже осел на ящике из-под консервов. Ему на затылок с нависавшей над головой ветки будто прыгнул невидимый дикий зверь, о существовании которого он даже не подозревал.

– Старший сержант Морган и младший капрал Тренч обязали нас, явившись сюда из канцелярии учебной части, помочь разобраться с бумагами новобранцев, – произнес стоявший рядом с ним сержант-майор, демонстрируя восхитительные манеры дворецкого. – Сэр, почему бы вам вместе со вторым офицером не пойти и не съесть что-нибудь на ужин? Полковник с капелланом только что отправились в клуб-столовую, а я предупредил тамошний персонал, чтобы для вас приберегли горячее… С бумагами и Морган и Тренч управляются хорошо, поэтому солдатские книжки мы сможем прислать вам прямо туда, чтобы вы подписали их, не вставая из-за стола…

Такая заботливость со стороны сержант-майора, больше подобающая женщинам, стала последней каплей и так взбесила Титженса, что у него потемнело в глазах. Он велел сержант-майору проваливать в ад, потому как у него самого не было ни малейшего намерения покидать палатку до тех пор, пока не выступит в путь пополнение. А капитан Макензи мог поступать, как душе угодно. Сержант-майор сказал капитану Макензи, что капитан Титженс возится со своим не приученным к дисциплине войском, как адъютант из Колдстримского гвардейского полка, набирающий новобранцев в Челси. На что капитан Макензи ответил, что по этой самой причине им, черт возьми, на подготовку солдат уходит на четыре дня меньше, чем любому другому подразделению, обучающему пехотинцев, на всей этой базе. Потом неохотно добавил, что слишком разговорился, и опять склонился над бумагами. Палатка перед глазами Титженса медленно двигалась вверх-вниз. Его будто саданули кулаком под дых.

Именно так с ним всегда случался шок. Он приказал себе ради бога взять себя в руки, отяжелевшими руками схватил темно-желтую бумагу и написал в столбик череду жирных, расплывающихся букв:

и так далее.

Потом обратился к Макензи и резко бросил:

– Послушайте, вы знаете, что такое «сонет»? Дайте-ка мне для него несколько рифм. Вот по этой схеме. – Что такое сонет, мне, разумеется, известно, – недовольно проворчал Макензи. – Решили поиграть?

– Дайте мне четырнадцать конечных рифм, и я напишу под них строки, не потратив на это и двух с половиной минут.

– Тогда я, когда у вас все будет готово, выдам то же самое, только латинским гекзаметром и за три минуты. Нет, меньше чем за три.

Они напоминали собой двух человек, осыпавших друг друга смертельными оскорблениями. В представлении Титженса по палатке будто дефилировала, наворачивая круг за кругом, заколдованная кошка. Он думал, что расстался с женой. И ничего не слышал о ней с тех пор, как несколько месяцев назад, показавшихся ему вечностью, Сильвия уехала из их квартиры в четыре часа утра, в тот самый момент, когда в тусклых рассветных лучах едва замаячили дымоходы на расположенных напротив домах в георгианском стиле. В полной тишине Титженс услышал голос жены, когда она совершенно отчетливо сказала шоферу: «Паддингтон», – а уже в следующее мгновение вокруг гостиницы хором защебетали воробьи… Титженсу в голову вдруг пришла чудовищная мысль, что слово «Паддингтон» произнесла не жена, а ее служанка… Он принадлежал к числу тех людей, кто в жизни во многом руководствовался правилами поведения. Одно из них гласило: «В тот момент, когда тебя постиг шок, никогда не думай о том, что его вызвало». В такие минуты мозг приобретал чрезмерную чувствительность, а факторы, провоцирующие потрясение, следует обдумывать со всем тщанием. К тому же слишком ранимый мозг приходит к выводам, превосходящим всякую меру.

– Ну что, не придумали еще рифмы? – крикнул Титженс Макензи. – Будь оно все проклято!

– Нет, не придумал, – агрессивно проворчал тот. – Легче написать сам сонет, чем сочинить к нему рифмы… смерть, мука, скука, круговерть…

И Макензи на миг умолк.

– Пустырь, земля, угля, немтырь… – презрительно молвил Титженс. – Вам, барышням из Оксфорда, нравятся такие рифмы… Давайте дальше… Что это?

У застеленного одеялом стола стоял неопределенного возраста офицер, в котором не было ровным счетом ничего от военной косточки. Титженс пожалел, что так резко с ним заговорил. У него была гротескная, жидкая седая бороденка. И самые что ни на есть белые бакенбарды, которые он наверняка отращивал с первого дня своего пребывания в армии, да так с ними все это время и прослужил, потому как ни один офицер старше его по чину, пусть даже и фельдмаршал, не набрался бы смелости велеть ему их сбрить! Они придавали ему некоторую пафосность. Сей субъект, больше похожий на привидение, извинялся за то, что не смог удержать новобранцев в узде, смиренно прося вышестоящего начальника заметить, что у солдат этих колониальных войск нет даже малейших представлений о дисциплине. Ну ни капельки. Титженс обратил внимание, что на правой руке офицера, в том месте, где обычно полагается ставить отметки о прививках, у него красовался голубой крест. И представил, в каком тоне с этим героем говорили канадцы… Сам герой в этот момент заговорил о майоре Корнуоллисе из Королевской службы тылового обеспечения.

– А что, майор Корнуоллис служит в тыловом обеспечении? Боже правый!

На что герой слабо запротестовал:

– В Королевском тыловом обеспечении.

– Ну да, ну да, – добродушно согласился Титженс, – в Королевской службе тылового обеспечения.

До этой минуты его разум по вполне очевидным причинам считал, что оброненное женой «Паддингтон» окончательно провело между их жизнями границу… Он представлял себе, как Сильвия, подобно Эвридике, высокая, но слабая и бледная, все больше погружается во мрак… «Che faro senz’ Eurydice?»[3]3
  «Что мне делать без Эвридики?» (итал.) – строка из оперы К. В. Глюка «Орфей и Эвридика».


[Закрыть] – напел он себе под нос. Бред какой-то! Причем это слово, конечно же, могла запросто произнести ее служанка… У той тоже на удивление звонкий голосок. Так что мистическое слово «Паддингтон» вполне могло не иметь ничего общего с символом, а у миссис Сильвии Титженс, никакой не бледной и уж тем более не слабой, в этот самый момент имелись все возможности изображать из себя сущего дьявола и играть в ее любимые игры с половиной высшего командного состава на просторах от Уайтхолла до Аляски.

Макензи, напоминавший чертова клерка, переносил на другой листок бумаги рифмы, которые ему наконец удалось найти. Он, похоже, обладал округлым почерком сродни тому, которым в бытность так славились переписчики книг. А его язык наверняка следовал за движениями пера, хотя он и не размыкал губ. Вот во что сегодня превратились кадровые офицеры его величества. Боже правый! Чертов интеллигент со смуглым оттенком кожи. Из тех, кто голодал в юности и получал любое образование, какое только мог им предложить закрытый пансион. Слишком большие и слишком черные глаза. Прямо как у малайца… Или любого другого проклятущего представителя любого покоренного народа.

Тем временем офицер из службы тылового обеспечения разглагольствовал о лошадях. Какое-то время назад он предложил свои услуги в деле изучения острого инфекционного конъюнктивита, косившего на передовой всех без разбора коней. В мирной жизни он работал преподавателем – без всяких шуток! – в каком-то колледже, где учили подковывать лошадей. Титженс сказал, что в таком случае ему лучше было бы пойти служить в Королевский корпус армейских ветеринаров. В ответ старик сказал, что ничего о нем не знал. Ему казалось, что его услуги будут востребованы службой тылового обеспечения, у которой имелось немало собственных лошадей…

– Я скажу, как вам поступить, лейтенант Хичкок… Вы же, черт возьми, крепыш…

Несчастный старик, которого в таком возрасте выдернули из уединения какого-то провинциального университета… На спортсмена-наездника он точно не тянул.

– Хочкисс… – поправил лейтенант.

– Ну да, конечно же, Хочкисс… – воскликнул Титженс. – Я видел вашу фамилию на сертификате, прилагавшемся к лошадиной мази Пигга… И если вы не хотите лично вести этих новобранцев на передовую… Хотя я вам это настоятельно бы рекомендовал… Это ведь что-то вроде организованной агентством Кука увеселительной поездки в Азбрук. Хотя нет, скорее в Байель… Непосредственно командовать людьми вместо вас будет сержант-майор… В конечном счете вы окажетесь на передовой Первой армии и сможете похвастаться друзьям, что принимали участие в боевых действиях на самом настоящем фронте.

Пока с губ Титженса срывались все эти слова, мозг вел с ним свой собственный разговор: «Но если Сильвия уделяет столько внимания моей карьере, то ей ничего не стоит выставить меня посмешищем перед всей армией. Об этом я уже думал десять минут назад! И что мне теперь делать? Боже правый, что же мне делать?»

На глаза Титженса будто опустилась черная, траурная вуаль… Он же ведь живой человек…

– Я еду на фронт, – с достоинством ответил лейтенант Хочкисс. – На самый что ни на есть настоящий. Утром меня признали годным для этого по всем статьям. Буду изучать процессы, происходящие в крови лошадей, в тревожной обстановке на поле боя.

– Ну тогда вы чертовски замечательный парень, – улыбнулся Титженс.

Что-либо предпринять в сложившейся ситуации не представлялось возможным. От поразительной деятельности, которую могла развить Сильвия, по всей армии безудержным огненным вихрем вскоре прокатился бы гомерический хохот. Сюда, во Францию, она, слава богу, заявиться не могла. Но ей ничего не мешало организовать череду скандалов в газетах, которые читал каждый томми. На свете не существовало игр, в которые Сильвии было не по плечу играть. В кругу ее друзей такого рода гонения назывались «дерганье за ниточки». Так что сделать ничего нельзя. Нельзя, и все… Да еще этот поганый фонарь-«молния» коптит.

– Я скажу вам, что делать, – произнес наконец Титженс, обращаясь к лейтенанту Хочкиссу.

Макензи сунул ему под нос листок с рифмами.

– Смерть, мука, скука, круговерть… – прочел Титженс. – Дух, лесть, честь, пух… Ну да, без духа вы, чертовы кокни, точно не можете.

– Будь я проклят, – со злобной ухмылкой сказал Макензи, – если бы дал рифмы, которые вы сами же мне и предложили…

– Если вы заняты, то я, разумеется, не буду вам досаждать, – обратился к Титженсу Хочкисс.

– Вы мне ничуть не досаждаете, – ответил ему тот, – нас для того сюда и прислали. Но я бы посоветовал вам говорить «сэр», обращаясь к офицеру, командующему вашим подразделением. В присутствии других подчиненных так лучше звучит… А теперь ступайте в клуб-столовую Шестнадцатого батальона Базы подготовки пехотинцев… Там еще у входа стоит сломанный бильярдный стол…

– Стройся! – крикнул снаружи спокойный голос сержант-майора Коули. – Всем, у кого есть документы и по два идентификационных жетона, отойти влево. Остальным – вправо. Кто еще не получил одеяла, обратитесь к старшему сержанту Моргану. Только не забудьте, потому что после выступления вы уже не сможете ничего взять. Каждый, кто еще не занес свою последнюю волю в солдатскую книжку или куда-то еще, посоветуйтесь с капитаном Титженсом. Если кому надобно получить деньги, спросите капитана Макензи. Римские католики, желающие исповедоваться, после подписания бумаг могут подойти к капеллану, его можно найти в четвертом бараке слева от главного прохода… И со стороны его преподобия можно считать верхом доброты тот факт, что он тратит силы на стадо таких недоделанных рыжих желторотиков с кирпичного цвета физиономиями, которые при виде первого же детского костерка тотчас дадут деру. Через какую-то недельку вы уже побежите обратно, поэтому на кой вам вообще туда тащиться – один Бог знает. Вы больше похожи на стадо воспитателей, притащивших детишек в Уэслианскую воскресную школу. Вот как вы выглядите! Слава богу, что у нас хоть есть Военно-морской флот.

Пользуясь речью Коули в качестве прикрытия, Титженс писал: «И вот теперь нас косит смерть…» А попутно говорил лейтенанту Хочкиссу:

– В клубе-столовой найдете сколько угодно маленьких, грязных засранцев из Гламорганшира, которые надираются до поросячьего визга, склонившись над страницами «Парижской жизни»… Подойдите к любому из них, по вашему выбору, и спросите…

И стал писать дальше:

«Мы знаем, что такое мука,

Но все ж, друзья, какая скука…»

– Вы наверняка считаете, что это трудно! – сказал он Макензи. – Как же, как же, вы ведь набрали рифм на целую похоронную оду философа-гробовщика… – Затем повернулся и вновь обратился к Хочкиссу: – Спросите любого П. Б. Вы знаете, что такое «П. Б.»? Нет-нет, это не придурочный болван… П. Б. – это Постоянная база, так же называют и служащих на ней офицеров, ни на что не годных… И спросите его, не хотел бы он доставить новобранцев в Байель.

В дежурку набивалось все больше медлительных, нескладных солдат, беспорядочно шаркавших ногами. Они громоздили на полу свои холщовые мешки и протягивали в не знавших грамоты руках небольшие раскрытые книжечки, время от времени их роняя. Снаружи доносился непрекращающийся, то нарастающий, то опадающий хор голосов, которые сливались то в раскат хохота, то в угрозу. Потом интонации смешивались, образуя фугу, напоминавшую рокот накатывающих на прибрежные скалы морских волн. И Титженсу вдруг показалось, что в этой жизни человек удивительно замкнут в себе… Он сел и быстро нацарапал строку: «Всей этой жизни круговерть… В каждом из нас еще есть дух… Нам не нужна пустая лесть… Для нас всего важнее честь… Все остальное тлена пух… И больше никаких парадов…» А потом сказал Хочкиссу, что по его убеждению ни один офицер Постоянной базы не ответит ему отказом, потому что сначала устроит в вагоне первого класса головокружительную пирушку, а потом еще получит за этих новобранцев премию и внеочередной отпуск… Если же кто и возразит, то пусть лейтенант назовет ему, Титженсу, его имя, и тот не преминет включить этого человека в дополнение к приказу…

К ногам Титженса уже прихлынула бурая волна народа. Невероятные трудности, с которыми столкнулись даже те, кто вел самую что ни на есть простую жизнь… Рядом с Титженсом стоял рядовой Логан, раньше служивший в Двадцать седьмом Иннискиллингском пехотном полку, что для канадца выглядело более чем странно… Еще более странным казалось то, что до войны у него был то ли молочный магазин, то ли ферма в Сиднее, то есть в Австралии… Человек, неизменно превращавший чувства в проблему, веселый, как и положено в Двадцать седьмом, говорящий как кокни, словно этот говор был предметом особой гордости жителей Сиднея, и напрочь разуверившийся в стряпчих. Но при этом без остатка доверявший Титженсу. Он был белокур, держался всегда прямо, а цифры на его одежде сверкали, как золото. Из-за его плеча выглядывал глуповатый малый с орлиным носом и кожей цвета кофе с молоком – полукровка, в жилах которого явно текла кровь ирокезов или тускарора, – прислуживавший в Квебеке какому-то врачевателю… У него имелись свои проблемы, но понять его было трудно. За ним стоял малый с очень смуглой кожей, румянцем на щеках, свирепым взглядом и ирландским акцентом, выпускник университета Макгилла, преподававший в Токио языки и предъявлявший претензии к японскому правительству… А потом множество других лиц, выстроившихся в колонну по два, змеившуюся вокруг дежурки… Они напоминали собой пыль… облако пыли, затмевающее при своем приближении весь небосвод: каждый со своими нелепыми проблемами и тревогами, даже если других они ими и не грузили… Бурая пыль…

Чтобы быстро нацарапать последние шесть строк сонета, несколько разъяснявших весь его смысл, Титженсу пришлось заставить подождать бывшего рядового Иннискиллингского полка. Общий его смысл сводился к тому, что когда ты попадаешь на передовую, то хвастаться, как на традиционно дорогих похоронах, там уже не приходится. Можно сказать так: никаких цветов по принуждению… И больше никаких парадов!.. Кроме того, за этим занятием Титженсу пришлось одновременно втолковать героическому шестидесятилетнему ветеринару не стесняться отправиться в Гламорганширскую клуб-столовую, дабы отыскать там нужного человека. Гламорганширцы с удовольствием одолжат ему, Титженсу, офицеров Постоянной базы, если тем больше нечем будет заняться. Лейтенант Хочкисс мог поговорить с полковником Джонсоном, которого отыщет в клубе-столовой, тем более что за ужином тот будет пребывать в прекрасном расположении духа. Сей благожелательный, приятный во всех отношениях пожилой джентльмен непременно оценит рвение Хочкисса отправиться на фронт не просто так, а с определенной миссией. Еще лейтенант мог предложить полковнику посмотреть его коня по кличке Шомберг, отвоеванного у гуннов на Марне, у которого напрочь пропал аппетит… И тут же Титженс добавил:

– Только не лезьте к Шомбергу со своими профессиональными знаниями. Я и сам на нем езжу!

Он швырнул свой сонет Макензи, который, теряясь на фоне сбившихся в кучу рук и ног цвета хаки и встревоженных лиц, обеспокоенно пересчитывал французские деньги и сомнительного вида жетоны… Какого дьявола этим людям хотелось получить на руки наличность, причем порой довольно большие суммы, потому что канадцам платили в долларах, потом конвертируя их в местные деньги, если через час или около того их выведут строиться? Но так канадцы поступали всегда, и их счета неизменно пребывали в невероятно запутанном состоянии. У Макензи имелись все причины для озабоченности. Вполне возможно, что к концу вечера он не досчитается пятерки на непредвиденные расходы, а то и больше. И если он жил только на жалованье да при этом еще содержал жену, не чуравшуюся всяких сумасбродств, то его испуг был вполне законным. Но тем хуже для него. Титженс приказал лейтенанту Хочкиссу прийти к нему в дежурку рядом с клубом-столовой, чтобы поговорить о лошадях. Он и сам кое-что знал об их болезнях. Хотя, разумеется, чисто эмпирически.

Макензи посмотрел на часы:

– Вам понадобилось две минуты и одиннадцать секунд. При том условии, что это действительно сонет… Читать я его еще не читал, потому что переложить на латынь здесь не смогу… У меня нет ваших непревзойденных способностей заниматься одиннадцатью делами одновременно…

Очередной солдат, с вещмешком и небольшой книжкой в руке, с тревогой на лице вглядывался в цифры под локтем Макензи. А потом пронзительным голосом американца вклинился в разговор, заявив, что он не забирал четырнадцать долларов семьдесят пять центов, когда они стояли лагерем на Трасне в Олдершоте.

– Сами понимаете, – обратился Макензи к Титженсу, – сонет я не читал. И на латынь переложу его в клубе-столовой за оговоренное время. Не хочу, чтобы вы решили, будто я тайком прочел его, чтобы потом хорошенько подумать.

Стоявший рядом с ним человек заявил:

– Когда я пришел к канадскому агенту на улицу Стрэнд в Лондоне, его контора оказалась заперта.

– Сколько вы служите?! – в ярости завопил на него Макензи. – Вы что, не знаете, что нельзя перебивать офицера, когда он говорит? А приводить в порядок счет вам следовало с вашим собственным чертовым колониальным полковым казначеем! У меня же для вас здесь шестнадцать долларов и тридцать центов. Будете брать или оставите?

– Я в курсе этой истории. Передайте-ка его дело мне, – попросил Титженс. – Все очень просто: казначей выписал ему чек, но он понятия не имеет, как получить по нему деньги, а другого ему, конечно же, уже не выдадут…

Человек с невыразительными чертами крупного смуглого лица перевел взгляд с одного офицера на другого, а потом обратно, словно щуря свои черные глаза от света, к тому же на ветру. И завел бесконечный рассказ о том, как задолжал Жирноухому Биллу пятьдесят долларов, проиграв их на бирже. Скорее всего, он был наполовину китаец, наполовину финн. Он все говорил и говорил, разволновавшись из-за своих денег. Сам Титженс занялся бывшим пехотинцем Иннискиллингского полка, уроженцем Сиднея, и выпускником Университета Макгилла, натерпевшимся от японского Министерства просвещения. Взятые вместе, они произвели на него весьма замысловатое впечатление.

– Одной этой парочки с лихвой хватило бы, чтобы лишить меня разума, – пробормотал он себе под нос.

За спиной канадца, все время стоявшего прямо, была непростая личная жизнь, и давать ему в присутствии товарищей советы было нелегко, хотя самому ему это было без разницы. Он обсуждал все прелести девушки по имени Роузи, за которой уехал из Сиднея в Британскую Колумбию, девушки по имени Гвен, с которой сошелся в Аберистуите, и женщины по имени миссис Хозьер, с которой сожительствовал во время одного из отпусков в деревушке Бервик-Сейнт-Джеймс неподалеку от Солсберийской равнины. Пробиваясь сквозь непрекращающуюся говорильню китайского полукровки, он, демонстрируя завидное терпение, обсуждал их, объясняя, что не прочь бы порезвиться с каждой из них, доведись ему их еще раз повстречать. Титженс протянул ему черновик написанного для него завещания, попросил внимательно его прочесть и собственной рукой переписать в свою солдатскую книжку. А потом добавил, что сам его засвидетельствует.

– Думаете, моя сиднейская старушка из-за этого со мной распрощается? – спросил его собеседник. – Лично я считаю, что нет. Она же прицепилась ко мне, как клещ, сэр. Настоящий репейник, благослови ее Господь.

Выпускник Университета Макгилла начал еще больше путаться в и без того запутанной истории его отношений с правительством Японии. Оказывается, что, помимо чисто педагогической деятельности, он еще вложил немного денег в разработку неподалеку от Кобе источника минеральной воды, которую разливали по бутылкам и в таком виде экспортировали в Сан-Франциско. Его компания, по всей видимости, слишком уж попустительствовала всевозможным нарушениям японских законов и… В этот момент Титженс дал слово чистокровному французскому канадцу, столкнувшемуся с трудностями в деле получения свидетельства о крещении в миссионерской миссии на Клондайке, и в итоге тот прервал историю выпускника. После чего на стол Титженса гурьбой навалились несколько человек, не знавших особых проблем, но при этом стремившихся побыстрее завизировать все бумаги, дабы написать домой последнее письмо перед отправкой на фронт.

В противоположном углу комнаты под фонарями-«молниями» в металлической оплетке, висевшими над каждым столом, переливался опалом табачный дым из трубок, сжимаемых зубами сержантского состава; в воздухе, который от вездесущего цвета хаки солдатской формы будто покоричневел, превратившись в сотканный из пыли газ, поблескивали пуговицы и номера, свидетельствовавшие о принадлежности к той или иной части. Самые разные голоса – гнусавые, гортанные и заунывные – смешивались в сплошной, монотонный шелест, из которого время от времени выбивалась высокая, певучая брань сержанта из Уэльса: «Почему у фас нетт ста двадцати четырех? Почему, шерт возьми, у фас нетт ста двадцати четырех? Разфе фы не знаете, что фам положено иметь фаш сто двадцать четыре, шерт бы фас побрал?!» В тишине она казалась трагическим воем… Вечер тянулся на удивление медленно. Титженс очень удивился, бросив взгляд на часы: стрелки показывали лишь девятнадцать минут десятого. Он, оказывается, уже десять часов апатично думал о своих делах… Потому как дела эти, по сути, касались и его самого. Деньги, женщины, хлопоты с завещаниями… Все эти проблемы, появившиеся здесь с противоположных берегов Атлантики и со всего света, теперь приходилось разделять и ему. Мир наконец разродился бременем: в ночи выступала армия. Уходила на фронт. Так или иначе. А потом в атаку. И это наглядный срез мира…

Незадолго до этого Титженс заглянул в медицинскую карту стоявшего рядом с ним человека и увидел, что того отнесли к категории С1, что свидетельствовало о значительных проблемах со здоровьем… Скорее всего, так произошло оттого, что какой-нибудь член медкомиссии либо писарь по ошибке написал С вместо А, что как раз свидетельствовало бы о прекрасном здоровье. Звали солдата рядовой Томас Джонсон, личный номер 197394. У него было лоснящееся лицо, напоминавшее большой кусок говядины, до войны он работал поденщиком на полях Британской Колумбии в огромных владениях Раджли, троюродного брата Сильвии Титженс, напыщенного, как тот герцог. Титженса это раздражало вдвойне. Он не хотел никаких напоминаний о троюродном брате жены, потому что они напоминали ему о ней самой. На эту тему можно будет вволю подумать в тепле убогой солдатской постели в пропахшей парафином дежурке, когда на ее подернутых инеем брезентовых стенах засияет лунный свет. Да, о Сильвии он поразмышляет при луне. Но сейчас он решительно отгораживался от этих мыслей! Однако рядовой Томас Джонсон, личный номер 197394, представлял собой проблему еще и в другом плане, поэтому Титженс проклял себя за то, что заглянул в его медицинскую карту. Если бы этот бестолковый мужлан угодил в категорию С3, его даже в армию не взяли бы… Однако в его карте стояло С1! Но это все равно означало необходимость подыскать другого человека, дабы усилить личный состав, что наверняка выведет сержант-майора Коули из себя. Титженс поднял глаза на бесхитростную, выпяченную вперед, лоснящуюся, студенистую физиономию Томаса Джонсона с глазами цвета синего бутылочного стекла… Да у этого парня сроду не было никаких болезней. Просто не могло быть, за исключением разве что несварения желудка, когда он обжирался холодной, жирной, вареной свининой, в таких случаях его наверняка пичкали лошадиными дозами слабительного, которое, десять к одному, все равно не избавляло его от боли в животе. Титженс перехватил ускользающий взгляд темноволосого парня, поджарого, как настоящий джентльмен, в фуражке, околыш которой поражал своим невероятным красным цветом. Его мундир цвета хаки во многих местах сверкал позолотой, на плечах красовались аксельбанты…