Текст книги "Конец парада. Том 2. И больше никаких парадов"

– Не вставайте, Титженс… Сидите, лейтенант… Миссис Титженс, надо полагать… Впрочем, я, вполне естественно, и так доподлинно знаю, что вы миссис Титженс… Этот еженедельник… запамятовал его название… публиковал ваш портрет…

Он сел на подлокотник большого кожаного кресла и рассказал, сколько проблем она создала ему, приехав в этот город… Едва он прилег отдохнуть после плотного обеда, как его разбудил молодой штабной офицер, до смерти напуганный тем, что она приехала в распоряжение части без каких-либо документов. С тех пор у него так и не наладилось пищеварение… Сильвия по этому поводу выразила свои глубочайшие сожаления. Ему не следует пить за обедом горячую воду и спиртное. Ей понадобилось обсудить с Титженсом чрезвычайной важности дело, и она понятия не имела, что для взрослых вообще требуются какие-то бумаги. Генерал пустился рассуждать о линиях коммуникаций, о том, насколько значима его служба и сколько вражеских агентов было арестовано в этом городе благодаря его проницательности…

Сильвия просто диву давалась искусности отца Консетта. Взглянув на часы, она увидела, что теперь, когда прошло десять минут, в этом тускло освещенном помещении вообще никого не осталось…

В качестве знамения, чтобы его точно нельзя было спутать ни с чем другим, святой отец без остатка очистил помещение. Словно потехи ради!

Сильвия встала, желая окончательно во всем убедиться. В дальнем конце зала, в полумраке, порождаемом светом еще одной настольной лампы, которую не погасил генерал, смутно маячило два силуэта. Она направилась к ним, генерал зашагал рядом, осыпая ее любезностями. Он сказал, что теперь ей здесь больше нечего бояться. К своей уловке он прибег с тем, чтобы избавиться от этих чертовых молодых офицеров, которые, стоит погасить свет, тут же бросаются целоваться с возлюбленными. На это Сильвия ответила, что желает лишь посмотреть расписание, вывешенное в дальнем конце зала…

Крохотная надежда на то, что один из них окажется презентабельным мужчиной, тотчас умерла… Первый из двух был молодой, мрачного вида младший офицер с едва пробивающимися над губой усами и чуть ли не слезами на глазах, второй пожилой, лысый, преисполненный праведного негодования господин в вечернем костюме, по всей видимости, сшитом деревенским портным. Он что-то воодушевленно говорил, в подтверждение своих слов энергично хлопая руками. Первого генерал назвал юнцом из своего штаба, которому отец устроил разнос за то, что сынок тратил слишком много денег. Эти молодые черти вечно путались с девицами, старые, впрочем, тоже. И остановить это не представлялось возможным. В итоге часть превратилась в рассадник… Доводить свою мысль до конца он не стал. Она бы просто не поверила, сколько все это доставляло ему неприятностей… Сам этот отель… Скандалы…

Затем он попросил простить его, если он приляжет немного вздремнуть в одном из мягких кресел, расположенном слишком далеко для того, чтобы вмешиваться в их с Титженсом деловой разговор. Ведь ему полночи придется провести на ногах. Сильвии он показался персонажем чертовски презренным – слишком презренным для того, чтобы через него мог действовать отец Консетт, выметая из зала всех в нем присутствовавших… Но знак он ей подал. Ей следовало подумать над создавшимся положением. Может, это означало необходимость вступить в войну, заручившись небесной поддержкой!.. Или все же нет?.. Сильвия сжала в кулаки руки…

– Должен сказать, Титженс, что нынче утром я получил ваш рапорт… – пробурчал генерал, проходя мимо Кристофера.

Капитан с трудом выбрался из кресла и вытянулся по стойке «смирно», вытянув по швам руки, больше похожие на бараньи ноги.

– Вы поступили очень смело, написав на присланном из моей канцелярии протоколе: «Вопрос решен». Мы никогда не выдвигаем обвинений без должного обоснования. Что касается капрала Берри, то из всего сержантского состава он особенно надежен. Мне стоило больших трудов их схватить, особенно после недавних волнений. Для этого, должен вам сказать, нужна смелость.

– Если бы вы, сэр, сочли уместным приказать чинам гарнизонной военной полиции не обзывать служащих колониальных войск «желторотыми птенцами», проблему можно было бы считать исчерпанной… Нам, офицерам, велели с особой осмотрительностью относиться к частям из британских доминионов. Всем известно, насколько они восприимчивы к подобного рода оскорблениям…

Генерал в мгновение ока превратился в бурлящий котел, из которого обрывками посыпались предложения: неслыханная наглость, следственная комиссия; да они и сами чертовы желторотые птенцы. А потом немного успокоился, вполне достаточно, чтобы сказать:

– Но ведь они, эти ваши люди, желторотые птенцы и есть, не так ли? Их же совсем недавно призвали в армию… И проблем у меня от них больше, чем… Хотя мне надо было предусмотреть, что вам захочется…

– Нет сэр, – возразил ему Титженс, – в моем подразделении одни только добровольцы, будь-то из Канады или из Британской Колумбии…

Генерал взорвался и закричал, что передал дело на рассмотрение в Ставку верховного главнокомандующего. Кэмпион теперь мог делать что угодно: с этого момента это было не в его власти. Изрыгая проклятия, генерал зашагал от них, остановился, повернулся, отвесил Сильвии, которая на него даже не смотрела, чопорный поклон, пожал плечами и в бешенстве ушел.

Сильвии было нелегко вернуться к своим мыслям в этой курительной комнате, потому что весь вечер оказался пронизан военными маневрами, которые производили на нее впечатление проделок школяров.

– Ей-богу, – сказал Титженсу Коули, к тому времени уже здорово нагрузившись спиртным, – если попадетесь на глаза старику Блейзсу, я вам не завидую.

– Ты хочешь сказать, – с неподдельным удивлением в голосе воскликнула Сильвия, – что такой вот старый, полоумный идиот может повлиять на твою судьбу?.. Ты же ведь не кто-нибудь, а Кристофер Титженс!

– Ты даже не представляешь, насколько все это трудно и хлопотно… – сказал он.

Сильвия ответила, что так оно, по-видимому, и было, потому как не успел он договорить, как рядом с ним уже вырос ординарец и подтолкнул ему под руку карандашом стопку мятых бумаг, которые Титженс быстро просмотрел, подписал одну за другой, в перерывах говоря:

– Времена нынче трудные… Мы как можно быстрее подтягиваем на передовую войска… И поскольку у нас без конца меняется личный состав… – Потом раздраженно фыркнул, обратился к Коули и добавил: – Этот жуткий малыш Питкинс получил должность инструктора по метанию ручных гранат. Поэтому пополнение он не поведет… Проклятье! И кому мне это теперь поручить?.. Кто, черт возьми, здесь еще остался?! Вы знаете всех низших…

Титженс осекся – его мог услышать ординарец. Умный мальчик. Практически последний умница, который у него еще остался.

Коули тяжело поднялся со стула и пообещал телефонировать в клуб-столовую, дабы выяснить, кто из младших чинов был на месте…

– Рапорты о религиозных настроениях среди пополнения составлял сержант-майор Морган? – спросил он мальчишку.

– Нет, сэр, я, – ответил тот. – Там все в порядке.

Затем робко извлек из кармана кителя бумагу и робко произнес:

– Если вы не против, сэр, подпишите вот это… Тогда я смогу воспользоваться дрезиной, которая завтра в шесть отправляется в Булонь…

– Нет, увольнительную я вам не дам, – ответил Титженс. – Мне без вас не обойтись. А зачем вам?

Мальчишка едва слышно сказал, что собрался жениться.

– Не стоит… – заявил Кристофер, все так же подписывая бумаги. – Подойдите к женатым парням и спросите, каково это.

Парень, пунцовый в мундире цвета хаки, потер подошвой одного сапога по подъему другого и сказал, что дело не терпит отлагательств, не при даме будь сказано. Все могло разрешиться со дня на день. А девушка она была действительно хорошая. Титженс подписал увольнительную и, не поднимая глаз, протянул парню. Тот тоже не отрывал взгляда от носков сапог. В этот момент их внимание привлек телефон, располагавшийся в дальнем конце зала. Коули не мог срочно отправиться в лагерь, потому как на имя уснувшего генерала поступило срочное сообщение о шпионаже в пользу немцев.

– Ради бога, не вешайте трубку! – заорал он. – Ради всего святого, не вешайте трубку… Я не генерал… Я не генерал…

Титженс велел ординарцу разбудить спавшего вояку. И если до этого тот с открытым ртом напоминал безмолвный духовой инструмент, то, когда его растормошили, разразился жуткими проклятиями. Генерал ревел, что знает, с кем говорит… С капитаном Бабблиджоксом… Или с капитаном Каддлистоксом… Да как его, черт возьми, зовут?! И кто его просил позвонить?.. Кто?.. Он сам?.. Срочное дело?.. А ему вообще известно, что в таких случаях положено подавать письменный рапорт?.. Проклятье!.. Какая там срочность?.. Он вообще знает, где находится?.. В Первой армии на канале Кассель… Ну что же… Ага, а шпион, значит, на противоположном берегу канала, в расположении части то ли Л., то ли С. Французские гражданские власти выразили по этому поводу свою чрезвычайную озабоченность… Кто бы сомневался, черт бы их побрал… Вместе с этим чертовым офицером. Французский мэр тоже может отправляться прямиком в ад. И лошадку, на которой разъезжает предполагаемый шпион, тоже пусть прихватит… Когда искомого офицера отдадут под суд, пусть напишут в штаб Первой армии, а лошадь с патронташем приложат в качестве вещественных доказательств…

Там было много чего еще. Продолжая читать бумаги, Титженс в перерывах объяснял ситуацию, о которой обрывками своего телефонного разговора сообщал генерал… Французские гражданские власти деревушки под названием Варендонк встревожились появлением одинокого всадника в английском мундире, бесцельно скакавшего по окрестностям на своей лошадке, казалось, с целью воспользоваться мостами через канал, но каждый раз обнаруживавшего, что они под охраной… Недалеко оттуда располагался полевой артиллерийский склад, по слухам, крупнейший во всей Европе, и немцы сыпали на него бомбы, как горох, в надежде его взорвать… Скорее всего, искомый офицер отвечал за охрану мостов через канал, но поскольку дело происходило в расположении Первой армии, то будить генерала, командующего контрразведкой по другую сторону канала, было невероятной бестактностью… И генерал, направляясь мимо них к мягкому креслу, стоявшему поодаль от телефона, выразил эту свою позицию со всей возможной энергичностью.

Ординарец вернулся; Коули хлебнул еще бренди и вновь направился к телефону. Титженс закончил со своими бумагами, потом еще раз быстро пробежал их глазами.

– Денег немного отложили? – спросил он мальчишку.

– Пять фунтов и сколько-то шиллингов, – ответил тот.

– Сколько именно? – уточнил Титженс.

– Семь, сэр, – отрапортовал парень.

Капитан поковырялся во внутреннем кармане, затем пошарил в кармашке под ремнем, протянул свою руку, похожую на баранью ногу и сжатую в кулак, и сказал:

– Вот, держите! Теперь у вас будет вдвое больше. Десять фунтов и четырнадцать шиллингов! Но с вашей стороны было опрометчиво тратить так много. В следующий раз постарайтесь отложить побольше. Вскоре вы и сами узнаете, что роды дело чертовски дорогое и припрятанной звонкой монеты хватает очень ненадолго!.. – Когда парень уже повернулся, чтобы уйти, он его окликнул: – Вернитесь, ординарец!.. И еще одно… Не надо трепать об этом по всему лагерю… Я не могу ассигновать всех семимесячных детей этого батальона… Если по возвращении из увольнительной вы и дальше будете проявлять себя так же замечательно, как сейчас, я буду ходатайствовать о присвоении вам чина младшего капрала с назначением соответствующего денежного содержания.

Когда ординарец опять собрался уйти, Титженс еще раз его окликнул и спросил, почему бумаги не подписал капитан МакКекни. Тот запнулся и, заикаясь, пробормотал, что капитан МакКекни… Что капитан МакКекни… Словом…

– О Боже!.. – едва слышно прошептал Титженс. – А громче добавил: – Одним словом, с капитаном МакКекни случился очередной нервный припадок…

Ординарец его фразу воспринял с благодарностью. Так оно и было. Нервный припадок. Говорят, что в клубе-столовой он вел себя странно. Что-то связанное то ли с разводом, то ли с дядей капитана. Вот ночка выдалась, хоть в могилу ложись!

– Да-да, – произнес Титженс, привстал со стула и посмотрел на Сильвию.

– Ты никуда не пойдешь! – с болью в голосе сказала она. – Я настаиваю! Ты никуда не пойдешь!

Он опустился обратно на стул и устало пробормотал, что произошедшее его очень беспокоит. Этого офицера вверил его заботам генерал Кэмпион. Поэтому ему, вполне возможно, вообще не стоило покидать лагерь. Однако МакКекни, казалось, стало лучше. Сильвия тотчас утратила существенную часть своего спокойного высокомерия. Она надеялась, что сможет мучить сидевшую напротив глыбу мяса всю ночь, наслаждаясь каждой минутой. Мучить и пленять.

– Тебе прямо здесь и сейчас надо заняться делами, которые впоследствии окажут влияние на всю твою жизнь, – сказала она. – Точнее, на нашу! А ты хочешь все бросить из-за жалкого племянничка твоего дружка… – Она немного промолчала, потом добавила, уже не на французском: – Ты даже теперь не можешь уделить внимание вопросам самым что ни на есть серьезным, потому что играешь в свои детские игры. И даже не желаешь понять, что для меня это невыносимое оскорбление.

Последние слова она произнесла, затаив дыхание.

Титженс спросил ординарца, где сейчас МакКекни. Тот ответил, что капитан куда-то ушел из лагеря. Командовавший частью полковник снарядил на его поиски пару офицеров. Титженс велел ординарцу пойти и найти такси. Он сам поедет в лагерь. Тот возразил, что из-за воздушного налета такси не работают. Может, приказать кому-то из гарнизонной полиции реквизировать одно из них по неотложной военной надобности? В этот момент в саду весело трижды громыхнуло зенитное орудие.

– Да! Да! – согласился Титженс.

Грохот воздушного налета приобрел более грозный характер. Титженсу протянули голубое письмо, написанное кем-то из французских гражданских. В нем герцогиня сообщала, что уголь для ее теплиц попал под запрет французского правительства. И считала излишним говорить, что, полагаясь на его честь, намерена наладить поставки через британскую военную администрацию. При этом требовала немедленно ответить. Когда капитан прочел ее послание, его охватило неподдельное раздражение. Сильвия, от грохота охваченная смятением, воскликнула, что письмо прислала Валентайн Уонноп, поселившаяся в Руане. Неужели эта девица не даст ему какой-то часок, чтобы уладить вопрос всей его жизни? Титженс подошел к стоявшему рядом с ней креслу и протянул послание герцогини.

А потом пустился в тягучие, серьезные, нескончаемые объяснения, сопровождая их такими же тягучими, серьезными, нескончаемыми оправданиями. Ей пришлось взять на себя труд приехать в такую даль, дабы оказать ему честь посоветоваться в деле, которое она имела полное право уладить сама, но из-за чрезвычайно серьезного положения на фронтах он не может уделить ей должного внимания, о чем очень сожалеет. Со своей стороны он предоставляет Гроуби в ее полное распоряжение, со всем его содержимым. Плюс, разумеется, денежные выплаты, достаточные для надлежащего ухода за имением.

Сильвию внезапно охватил приступ безысходного отчаяния.

– Это значит, что сам ты там жить не намерен! – воскликнула она.

На что он ответил, что позже все устроится само по себе. А пока идет война, о возвращении не может быть и речи. Она сказала, что в таком случае он собрался умереть. А потом предупредила, что, если его убьют, она прикажет спилить огромный кедр в юго-западной оконечности Гроуби. Дерево совершенно не пропускало свет в парадную гостиную и расположенные над ней спальни… Титженс вздрогнул, да, после ее слов он действительно вздрогнул и поморщился от боли. Она тут же о них пожалела. Вгонять его в дрожь ей хотелось несколько другими проблемами.

Кристофер сказал, что, хотя не имеет ни малейшего намерения умирать, это от него совершенно не зависит. Ему приходится ехать, куда приказано, и делать, что велено.

– Ты! – воскликнула она. – Ты! Это же позор, что тебе приходится подчиняться чужим приказам и повиноваться всем этим невежам. Уж кому-кому, но точно не тебе!

Он взялся дальше объяснять, что особая опасность ему совсем не грозила, впрочем, не грозила вообще, если, конечно же, его не отправят обратно в батальон. А обратно в батальон его, скорее всего, никто отправлять не станет, разве что он каким-то образом себя скомпрометирует или проявит нерадение на нынешнем посту. Что вряд ли. К тому же для службы в батальоне, который, конечно же, сейчас воевал на передовой, он был слишком слаб здоровьем. И ей следовало понимать, что все, кого она здесь встречала, физически непригодны для фронта.

– Так вот почему очень многие из них такие уроды… Если где-то и искать мужчину презентабельной внешности, то уж точно не здесь. Тут даже Диоген со своим фонарем не поможет.

– Да, на происходящее можно смотреть и так… Большинство твоих… скажем так, друзей, погибли в первые дни войны, а те, кто выжил, до сих пор принимают участие в активных боевых действиях… Это чистая правда.

То, что она называла презентабельной внешностью, в огромной степени зависело от физической формы… Взять, к примеру, лошадь, на которой ему приходилось скакать, это же сущая кляча… Далеко не чистокровная и к тому же германская, что совершенно не мешало ей выдерживать его вес… Мужчины, с которыми она водила дружбу до войны, в той или иной степени были профессиональными военными. И что же, все они сложили головы: одних убило, других засыпало снегом. Но с другой стороны, этот большой город, битком набитый хиляками, поддерживал боеспособность армии, в той степени, в какой это вообще было возможно. Поэтому палки в колеса вставляли отнюдь не они: если эти палки кто-то и вставлял, то ее не столь презентабельные друзья-министры, которых если и можно считать профессионалами, то только во взяточничестве.

– Так ты поэтому не остался дома, чтобы проверить, действительно ли они берут взятки?! – с горечью в голосе воскликнула она.

И добавила, что общественными вопросами на сегодняшний день в Англии занимались единственно успешные профессиональные политики. Рядом с ними можно было вообще не знать, что где-то идет война. А разве не этого всем хотелось? Разве вся жизнь сводится только к поганым, гнусным играм?.. Параллельно с нарастанием грохота и гула воздушного налета в ее душе все больше закипала злоба… Все верно, политики действительно были подлыми тварями, которых до войны приличному человеку не пришло бы в голову даже в гости пригласить… Но кто в этом был виноват, если не высшие сословия, которые ушли, а Англию оставили на поругание безрадостной толпе, не знающей ни ее традиций, ни манер? После этого Сильвия привела ряд подробностей о нравах, царивших в загородном доме одного правительственного чиновника, не внушавшего ей никаких симпатий.

– Так что это твоя вина! – довела она до конца свою мысль. – Почему ты не лорд-канцлер, не канцлер казначейства, а этот… я даже не знаю, как назвать? Учитывая твои способности и интересы, ты вполне мог бы кем-то из них стать. Если уж твой брат Марк, не обладающий и десятой долей твоих талантов, смог на постоянной основе возглавить управление Министерства транспорта, то до каких высот мог бы вознестись ты с такими дарованиями, влиянием и… такой порядочностью? Ох, Кристофер!.. – При последних словах Сильвия чуть не всхлипнула.

Бывший сержант-майор, после разговора по телефону в промежутке между оглушительными разрывами подслушавший невинную реплику Сильвии о привычках членов правительства, от чего у него тотчас отвисла челюсть, дождался следующего промежутка и воскликнул:

– Совершенно верно, мадам! Совершенно верно!.. На свете нет таких высот, до которых не смог бы возвыситься наш капитан… Он ведь делает работу бригадного генерала, а жалованье получает капитана действующей армии… При этом отношение к нему иначе как скандальным не назовешь… Впрочем, к нам ко всем относятся поистине возмутительно, обманывая и обирая на каждом шагу… А посмотрите, как он начинает с нуля, когда готовит новое пополнение…

Им приказывали приводить пополнение в повышенную боевую готовность, затем отменяли приказ, приказывали снова и снова отменяли – и так до тех пор, пока ты не переставал понимать, как стоишь, еще на ногах или уже на голове… Вчера вечером они собрались выступать, но, когда действительно выступили и направились маршем на железнодорожную станцию, получили приказ возвращаться обратно – им сказали, что на передовой они понадобятся только через шесть недель… Теперь им велели завтра утром погрузиться в кузова автомобилей и отправиться к железнодорожной ветке на Ондекетер, потому как на здешней была совершена диверсия!.. Да-да, до рассвета, чтобы их в пути не заметили вражеские аэропланы… Ужас какой-то… От такого у любого разорвется сердце и задрожат стены полковой канцелярии. Гунны разве так поступают?

Он немного помолчал, обратился к Титженсу и в приливе здорового энтузиазма сказал:

– Послушайте, старина… э-э-э… Я хотел сказать, сэр… Найти офицера, который повел бы пополнение, не представляется возможным. Стоило им услышать, о каком пополнении идет речь, как они, все как один, задали стрекача. До пяти часов завтрашнего утра никто из них в лагерь не вернется. Только не после сообщения о том, что новобранцы должны выступить в четыре… Так что…

Хриплым от волнения голосом он сказал, что готов повести пополнение сам, дабы оказать капитану Титженсу услугу. Причем капитану было известно, что отправить новобранцев бывший сержант-майор сможет ничуть не хуже его самого… ну или почти. Что касается майора, которому было поручено этим заняться, то он жил в отеле, и Коули с ним повидался. Ни о каких четырех часах утра он и слышать не хотел, потому что в семь собирался выступать по направлению к Ондекетерской железнодорожной ветке. Поэтому выводить пополнение раньше пяти не было никакого смысла. К тому же в это время было еще темно: слишком темно, чтобы аэропланы гуннов могли засечь движущуюся цель. Поэтому он будет рад, если капитан к пяти утра вернется на базу, чтобы в последний раз все проверить и при необходимости подписать бумаги, которые может подписать только командующий подразделением офицер. В то же время он знал, что капитан минувшей ночью даже глаз не сомкнул, главным образом из-за недомогания сержант-майора, поэтому он, Коули, готов принести в жертву из положенного ему отпуска полтора дня, чтобы проводить пополнение. К тому же, уезжая на побывку домой, новоявленный офицер был не прочь еще раз бросить взгляд на края, где ему в последний раз довелось бывать в 1914 году, куда он приехал туристом, воспользовавшись конторой Кука…

– Вы помните Ноль-девять Моргана, когда мы стояли в Нуаркуре? – спросил его Титженс, лицо которого заливала бросавшаяся в глаза бледность.

– Нет… – ответил Коули. – А он что, тоже там был? Надо полагать, в вашем батальоне?.. Тот самый парень, которого вчера убили. Он умер у вас на руках из-за моего недосмотра. На его месте полагалось быть мне.

Оставаясь в душе сержантом, каждый из которых злорадно считал, что женам нравится слушать, как их мужья были на волосок от гибели, он повернулся к Сильвии и сказал:

– Он умер у ног капитана, который, должно быть, испытал при этом ужасное потрясение.

Жуткое, кровавое месиво… Он умер у капитана на руках… Будто ребенок. Какой же чудесный, какой заботливый у них капитан! Когда погибает кто-то из твоих, ты вполне можешь… О чинах в такие минуты как-то забываешь.

– Вы знаете, в каком случае король отдает честь рядовому, а тот его даже не замечает?.. Когда рядовой мертв…

И Сильвия, и Титженс молчали. Лампа с зеленым абажуром струила серебристый свет. Если по правде, то Кристофер закрыл глаза. Старый сержант радовался, что ему дали слово. Потом поднялся на ноги, собираясь отправиться в лагерь, и слегка пошатнулся…

– Нет, – сказал он, победоносно взмахнув сигарой, – я не помню Ноль-девять Моргана в Нуаркуре… Зато помню…

– Просто я подумал, что он, пожалуй, проявил себя мужчиной… – вставил слово Титженс, не открывая глаз.

– Нет, – настойчиво гнул свое старик, – его я не помню… Бог мой, зато помню, что случилось с вами!

Он все так же победоносно посмотрел на Сильвию.

– Нога капитана застряла в… Вы даже не поверите, где она застряла! Ни в жизнь!.. Дело нам предстояло довольно спокойное, на небе поблескивала луна… И никакой тебе артиллерии… Похоже на то, что мы самым замечательным образом застали гуннов врасплох, потому как им для чего-то захотелось сдать нам окопы первой линии обороны… Там почти никого не оказалось… Помню, я от этого занервничал… Да у меня сердце в пятки ушло!.. Нам там почти ничего даже делать не пришлось!.. А когда ничего не надо делать, жди от гуннов какой-нибудь мерзейшей пакости… Как водится, застучали пулеметы… Особенно один, справа от нас… И эта луна, заливавшая ранним утром окрестности своим сиянием. Чудная, мирная… Стелился легкий туман… Землю крепко приморозило… До такой степени, что вы даже не поверите… Вполне достаточно, чтобы снаряды представляли опасность.

– Я думала, там всегда жидкая грязь… – сказала Сильвия.

– Если тебе не нравится, он больше не будет рассказывать, – заметил Кристофер.

– Отчего же… – монотонно ответила она. – Я хочу послушать.

Коули выпрямился, желая добиться большего эффекта.

– Жидкая грязь! – сказал он. – Когда угодно, но только не тогда… Я бы даже сказал, никоим образом… Говорю вам, мэм, мы бежали, ступая по застывшим на морозе лицам убитых германских солдат… Жуткого количества немцев, убитых нами то ли за день до этого, то ли за два… Я даже не сомневаюсь, что свои окопы они сдали нам с такой легкостью именно поэтому… Так или иначе, но они бросили своих покойников, предоставив нам право их похоронить, чтобы у них самих отлегло от сердца!.. Но какого же страху на меня нагоняла мысль об их контратаке… Контратака всегда в десять раз хуже обороны. Они напирают со второй линии окопов, по-нашему с тыла, а потом еще дают сапогом по голове. Поэтому я очень обрадовался, когда подошло подкрепление, в том числе и трофейная команда, собиравшая все захваченное в бою… Им было смешно… Уилтширцы… Знаете, моя хозяюшка, она из деревни… Я хочу сказать, миссис Коули… Я увидел, что капитан как-то странно присел и сказал: «Еще одного из лучших подбили на лету…»

Коули, слывший в полку знатным рассказчиком, немного понизил голос:

– У него застряла нога… между двух рук, торчавших из мерзлой земли… Словно в молитве… Вот так!

С этими словами он воздел к небу руки, сжимая в пальцах сигару, свел вместе запястья и слегка скрючил внутрь пальцы.

– Они торчали вверх, озаренные лунным светом… Бедолага!

– Я думал, что видел в ту ночь Ноль-девять Моргана… А сам, конечно же, выглядел покойником… Напрягался всем телом, но никак не мог сделать вдох… А потом прямо на моих глазах какой-то рядовой взял винтовку, приставил своему приятелю к плечу и выстрелил… Это когда я уже лежал на земле…

– Ага, вы видели это собственными глазами… – сказал Коули. – Мне что-то такое говорили, но, конечно же, не уточняли, ни кто это был, ни где все произошло!

– Раненого парня звали Стиличо… – сказал Титженс с фальшивой небрежностью в голосе. – Странная фамилия… Он вероятно, был из Корнуолла… И служил во второй роте, которая как раз шла перед нами.

– И вы не отдали его под трибунал? – спросил Коули.

– Нет, – ответил Титженс.

Он не мог ничего утверждать с уверенностью. Хотя в действительности был совершенно уверен. В то же время его больше волновало одно личное дело. Он переживал из-за него, когда лежал на земле, и оно не позволяло ему до конца осознать увиденное. «К тому же офицеру надо поступать рассудительно», – едва слышно добавил он. В итоге в данном случае он решил сделать вид, что ничего не видел… Его голос стал едва различим, Сильвия поняла, что для него наступила кульминация каких-то нравственных страданий. Кристофер вдруг посмотрел на Коули и воскликнул:

– Допустим, я тогда подарил ему жизнь, чтобы его убили потом, два года спустя. Боже правый! Это было бы ужасно!

Коули прогнусавил Титженсу на ухо какую-то фразу, которую Сильвия не расслышала, какие-то теплые слова в утешение. Такая задушевность оказалась уже выше ее сил.

– Полагаю, один из них спутался с девушкой другого, – самым небрежным тоном произнесла она. – Ну или с женой!

– Храни вас Бог, конечно же нет! Они обо всем заранее договорились. Чтобы одного из них отправили домой, а другого – в госпиталь. В любом случае подальше от этого ада.

– Вы хотите сказать, что такое могли сделать только для того, чтобы оказаться в тылу?.. – спросила она.

– Храни вас Бог, мэм… Если учесть, что рядовые на передовой буквально как в аду… Ведь где, как не на фронте, начинается разница между рядовым и сержантским составом, с одной стороны, и офицерами – с другой… Мэм, послушайте старого солдата, который одну за другой прошел семь войн… на этой бывали времена, когда я мог бы завопить, опустив правую руку… – Он немного помолчал и продолжил: – Как и многим другим, мне думалось, что стоит поднять над бруствером руку с зажатой в ней фуражкой, как через пару минут ее прострелит немецкий снайпер. А потом и меня – как говорят солдаты, за Англию… И если это могло случиться со мной, полковым сержант-майором, имеющим за плечами двадцать три года выслуги, то…

В зал вошел сияющий от счастья ординарец, доложил, что нашел такси, и растворился в полумраке.

– Парень рискнул, чтобы ранить друга, хотя его за это могли расстрелять… – произнес сержант-майор. – За неимением женской любви эти ребята любят своих приятелей.

– Ого! – воскликнула Сильвия с таким видом, будто у нее заболели зубы.

– Да-да, мэм, – сказал Коули, – это так трогательно…

К этому времени он уже с трудом держался на ногах, но голос оставался все таким же отчетливым. Именно так на него действовало спиртное.

– Как странно… – сказал он Титженсу. – Вы говорите, вас тогда одолели домашние проблемы… Помню, когда в афганскую кампанию мы попали в одну чертову переделку, жена, миссис Коули, прислала мне письмо, сообщив, что наша Уинни заболела корью… С миссис Коули мы расходились только в одном: я сказал, что ребенка надо закутать во фланель, а она в ответ заявила, что хватит и бумазеи. В Уилтшире шерсти не так много, как в Линкольншире. Какой длинно-рунный флис дают овечки в Линкольншире… Поэтому… Когда мы, прячась между валунами, целыми днями уворачивались от афганских пуль, я мог думать только об одном… Мэм, вы тоже мать и должны знать, что при кори самое главное – держать ребенка в тепле… Я чуть не плакал, повторяя про себя снова и снова: «Только бы она закутала Уинни в шерсть! Только бы она закутала Уинни в шерсть!..» Но вы и сами мать и знаете это ничуть не хуже меня. Я видел фотографию вашего сынишки на столе у капитана. Майкл… его зовут так… Как видите, капитан не забывает ни вас, ни его.