Текст книги "Генезис платоновской философии. Первый том, первая часть"

Сократ не рассматривает ни один из этих пунктов напрямую. Скорее, он добавляет к продолжающемуся разговору Протагора несколько предварительных напоминаний о разнице между эпидейктической речью и дискуссией p.329A.B.,7575
  Schleiermacher а. а. О. I, 1. S. 223 f.


[Закрыть] а затем переходит к дискуссии с самим Протагором, переходя от вопроса о научаемости добродетели к вопросу о ее единстве или большинстве. Однако мы можем с самого начала предположить, что единство добродетелей заключается в их общей отнесенности к знанию или мудрости, т.е. что предложенный вопрос, по сути, является прямым продолжением7676
  Genaueres bei Steinhart а. а. О. I. 8. 413.


[Закрыть], на что уже указывает замечание Протагора о том, что мудрость – это самая большая часть добродетели, р.330 А. И именно к этой цели направляется запрос, пока, почти достигнув ее, он не прерывается отрицанием Протагора, проведенным с беспочвенным смешением абсолютного и относительного, что благое и полезное – одно и то же, p. 333 E. – 334 C. прерывается.

Ибо оказывается, что добродетели не различаются ни как качественные части организма, ни как количественные, см. с. 329 С.-330С. Таким образом, благочестие и справедливость, с.330 С.-332 А., затем благоразумие и мудрость, с.332 А.-333 С., наконец, справедливость и благоразумие, с.333 D.E.

Согласно этому, на первый взгляд, остается только третья из выдвинутых возможностей, а именно чисто символическое различие, p. 329 C. в конце, и это предположение, кажется, подкрепляется тем, что в противном случае обсуждение мудрости и благоразумия оказывается слишком большим, поскольку учение о том, что каждое понятие может иметь лишь обратную противоположность, не оставляет вообще никакого различия между ними, при условии, что оба предполагаются как отличие от неразумного (αφροσυνη).

С другой стороны, однако, это должно привести лишь к приблизительному подобию обеих добродетелей, с. 333 В. Вопрос о возможном различии остается, таким образом, открытым, и уже одно это, а также внезапное окончание, придает всей аргументации отпечаток предварительности.

Этот окончательный обрыв Протагора теперь не считается опровержением, но только его форма, т. е. непрерывное изложение, подвергается новой и более тщательной атаке, и ему посвящена более длинная междометная дискуссия, с. 334 D. – 338 E., в которой два других софиста также имеют возможность продемонстрировать свое искусство.

Цель заключается в том, чтобы более точно описать различные школы мысли, на которые, как мы уже видели, разделилась софистика. В первом разделе Гиппократ уже представил ораторское искусство, а Протагор – политику как предмет софистического учения, причем последний презрительно отмахнулся от Полигистории Гиппия, p.318 E. Протагор и Продик теперь ясно представляют два основных направления софистики того времени – этико-политическое и риторико-грамматическое; Гиппий принимает участие в обоих без какой-либо автономной силы 76). Вопрос о том, почему последнее направление рассматривается так кратко, объясняется отчасти тем, что собственно предмет нашей работы – этический, а отчасти смущением Гиппократа по поводу более близкого предмета этого ораторского искусства. Либо это снова этика и политика, либо она лишена какого-либо особого содержания, и все, что остается, – это многословие Продика или распавшийся полиглотизм Гиппия.

Но и в рамках этико-политической софистики следует различать две противоположные стороны: односторонне-консервативную, стремящуюся оправдать все, что существует в государстве и обществе, как это представляет Протагор в своей лекции во втором разделе, и односторонне-революционную, предполагающую неустранимое противоречие между позитивным и естественным правом и желающую признать нормой только последнее. Гиппий выражает эти принципы здесь.7777
  Steinhart a. a. O. I. S. 406.


[Закрыть] В этом отношении данный раздел также существенно продолжает нить второй части и, таким образом, теснее связывает ее с первой. В отличие от этих двух крайностей, Платон, как мы пытались показать во втором разделе, не презирает добродетель, основанную только на положительно установленном, но рассматривает ее лишь как предварительный этап и хочет, чтобы все сущее было рассмотрено в соответствии с понятием добродетели, когда оно будет признано и, где необходимо, преобразовано и облагорожено.7878
  Ebenda I. S. 423 f.


[Закрыть]

Таким образом, эта более приближенная к жизни софистика оказывается столь же принципиальной, как и ее формалистическая родственница. Кроме того, догматизм, равнодушие к истине и тщеславное самомнение заново проявляются в первоначальном отказе Протагора сражаться с противником на его оружии, с. 335 A., а также в противоречивом хвастовстве тем, что он способен вести любую научную беседу так же хорошо, как и длинную речь, с. 334 E. 335 B., и очевидно, что явная цель этих длинных лекций – затруднить слушателю внутреннее понимание и тем самым критику; очевидно, что они являются частью целой паутины софистики, p. 336 C. D.

Помимо различных школ собственно софистики, изобретательные дилетанты и эклектики, использующие софистику и сократизм вместе для своих целей и стремящиеся извлечь из обоих как бы лучший дух, находят своих представителей в Критии, Алкивиаде и даже Каллиасе.

Наконец, Сократ борется с посредническим предложением самого Гиппия в непрерывном дискурсе, который характеризуется прежде всего строго диалектической процедурой,7979
  und 80) Schleiermaeher a. a. O. I, 1. S. 224.


[Закрыть] несомненно, чтобы показать, что только истинный философ, поскольку он способен использовать разговорную форму, также знает, как использовать непрерывную речь в подлинно понятийной манере и будет делать это при определенных обстоятельствах.

Протагор, который теперь берет на себя роль вопрошающего, сводит разговор к поэме Симонида, не видя, однако, никакой конкретной цели, к которой он хотел бы привести таким образом, а лишь стремясь запутать Сократа в противоречиях8181
  Schleiermaeher a. a. O. I, 1. S. 224.


[Закрыть]. И снова, следовательно, мелкая склочность и полная неспособность достичь подлинно философского развития!

В целом этот раздел имеет и методологическое значение и дополняет картину софистической деятельности, добавляя к рассмотренным до сих пор формам преподавания непрерывную логико-демонстративную и вновь столь же непрерывную, но поэтико-мифическую лекцию, истолкование поэзии, в которой софисты считали себя предпочтительно сильными, p. 338 E. f..8282
  Vgl. Schleiermaeher a. a. O. I, 1. S. 228.


[Закрыть] 338 E. f., так же как они любили описывать великих поэтов прошлого как своих предшественников, см. p. 316 D.

Как само собой выясняется, что мифы содержат некоторую истину, но даже в самом благоприятном случае ничего не могут доказать, как непрерывная лекция затрудняет критику и истинное понимание аудитории, так и предпочтение толкования поэзии прямо описывается как признак собственной бедности мысли, отсутствия понятий и некритичности. В заключение Сократ прямо подчеркивает, что такой подход, всегда основанный на чужих мыслях, недостоин образованных людей, p. 347 C. – 348A.

Такая процедура приводит к слепой преданности этим чужеземным авторитетам и, следовательно, к неизлечимой неловкости, когда различные авторы противоречат друг другу, как в данном случае Гесиод и Симонид (ср. с. 340 D. со с. 344 В. С.), или когда один и тот же автор не согласен с самим собой. Последнее, однако, не отрицается самой софистикой; напротив, она усугубляет безнадежную путаницу, поскольку ее непонимание выискивает противоречия там, где их нет. Так и Протагор с Симонидом, который не различает бытие и становление. Насколько произвольна и неопределенна эта основа без направляющей руки учения о понятиях, насколько она может быть использована для доказательства с самых различных точек зрения путем искусного и тонкого толкования,8383
  Rötscher, Das platonische Gastmahl. Bromberg 1832. 4. S. 6., der nur mit Unrecht den Zweck des ganzen Abschnittes hierauf beschränkt.


[Закрыть] Платон показывает еще более преувеличенно тем, что заставляет Сократа дать одно за другим три различных объяснения, а затем – весьма забавно – заставляет Гиппия предложить четвертое, p. 347 A. B. Из них первое на самом деле сделано для того, чтобы искусственно согласовать два противоречащих друг другу авторитета, Гесиода и Симонида, с. 340C.D. Тем не менее, Протагор, опять же весьма характерный в этом отношении, оспаривает его, потому что тогда Симонид не сказал бы правды, как если бы переводчик был обязан искусственно объяснять своему писателю мысли, которые он считает истиной! Продик же одобряет второе толкование, с (p.) 340E.-341E., как бы оно ни было явно неверно и как бы очевидно ни было сделано лишь для того, чтобы высмеять его; тем не менее он одобряет его, потому что таким образом он получает Симонида в качестве родоначальника своей просодии.

С другой стороны, нет никаких оснований полагать, что третье толкование, которого придерживается Сократ и которое он так подробно разрабатывает, также не имелось в виду всерьез, p. 342 A. – 347A. В тоне полной искренности Сократ заявляет, что его много занимала эта поэма, с. 339B., и достаточно ясно подразумевается, что и в этом отношении он способен превзойти софистов, победить их на их же поле, с. 341 E. f., как и прежде, в подлинно научном применении идеи беспрерывности рассуждения.

И поэтому позитивный смысл состоит в том, что и в этой области учение о понятиях вносит ясность и порядок перед лицом противоречий софистики.8484
  Hermann a. a. O. I. S. 623 f. Anm. 341.


[Закрыть] Так же как с учениями софистики, p. 313 f., она поступает и с изречениями поэтов: именно потому, что она не считает их безусловными авторитетами, ей не нужно их искажать, а можно принимать их беспристрастно, и, рассматривая их в таком виде, она одна в состоянии извлечь истинную пользу из чужих мыслей, даже если пользование ими всегда будет для нее только подчиненным.

В общем, есть что-то правильное в том, что софисты претендуют на роль преемников поэтов, ибо и в тех, и в других истина смешана с заблуждением, поскольку лишена прочной связи с понятием. Поэтому Сократ также пародирует это, называя софистами семерых мудрецов и спартанцев, p.342 f. Они служат образцами для Сократа благодаря своей зернистой краткости, подобно тому как поэты служат образцами для Протагора благодаря своим длинным и образным речам.8585
  Steinhart a. a. O. I. S. 407 f.


[Закрыть]

Кстати, синонимия Продика заслуживает особого внимания, поскольку, с одной стороны, Сократ призывает Продика на помощь против неразличения бытия и становления у Протагора и признает себя его учеником, p. 340. esp.341 A., с другой стороны, как я уже сказал, во втором из своих объяснений он явно насмехается над ним. Одно из них действительно будет иметься в виду так же серьезно, как и другое. Различие между понятиями, несомненно, является существенным элементом учения о понятиях, но в отрыве от своего контекста оно превращается в игривую придирку, ср. с. 337 A. ff. и 358 A.E.

Более того, внутренний ход мысли диалога теперь также частично продолжен этим комментарием, а именно в том, что частично более ясно выражена уже упоминавшаяся в протагоровском мифе идея о том, что только Бог неизменно благ, но человек находится в постоянной борьбе и стремлении к добродетели, а частично условно подчеркнута другая идея, что ни один человек не является добровольно злым.8686
  Steinhart a. a. O. I. S. 414 f., vgl. 423 f. Zeller, Plat. Stud. S. 162. Anm.


[Закрыть]

Методологическое обсуждение диалога завершается теоретическим обоснованием предпочтения разговорной формы. Взаимное позитивное обогащение мысли и взаимная критика или, пусть даже односторонняя, беспристрастная критика возможны только через нее, с. 348 B. E.

Наконец, беседа возвращается к обсуждению единства добродетелей, которое было прервано в третьем разделе. Там храбрость осталась нерассмотренной, и Протагор продолжает за нее держаться. Но и она предстает как смелость, основанная на проницательности (θαρραλεοτης), с.349C.-350C. Забавно, как софист, вопреки этому результату, полученному благодаря его уступке, что не все смелые люди смелы, хочет отменить эту же уступку и, в самом безумном противоречии с самим собой, объявляет смелость чистым природным качеством, но смелость скоро становится таковой, но также становится и делом проницательности, аффекта и, наконец, безумия, тогда как прежде он представлял смелость как необходимый атрибут смелости, с. 350C. -351B.

Это возражение тоже не опровергается, но опять-таки служит лишь для того, чтобы заново прервать прежний ход развития. Единство добродетелей уже представлялось выше лишь приблизительным, и здесь же стойкость выступает как единое целое с мудростью, но не без сохранения природного элемента смелости для себя как особого свойства. Теперь происходит поворот, когда появляется только общая сторона знания.8787
  Schleiermacher а. а. О. I, 1. S. 416.


[Закрыть] Предыдущему косвенному аргументу в пользу тождества добродетелей в мудрости теперь противопоставляется второй, более понятийный, а именно тот, что он выводится из природы самого предмета добродетели, блага, и тем самым одновременно подводит последнюю к более конкретному определению.

Хорошее определяется более точно, чем приятное. Однако даже Протагор хочет принять это уравнивание только как гипотезу, с.351Е., и вообще считает более безопасным различать хорошее и плохое, приятное и неприятное удовольствие, с.351В. С. Вопрос о правильности или неправильности этой гипотезы остается нерешенным в диалоге.8888
  Vortrefflich Socher a. a. O. S. 232, auch Steinhart a. a. O. I. 8. 418—420.


[Закрыть]

Весь аргумент, однако, очевидно, является просто гипотетическим, чтобы показать, что даже с точки зрения низкого эвдемонизма добродетель предстает как знание, а именно как разумный расчет приятного, т.е. более высокой степени и большей продолжительности удовольствия и его большого освобождения от боли, с.351B.-359A. Все это рассуждение, однако, создает впечатление, что оно лишь восполняет якобы еще отсутствующее определение доблести, и только оно развивается в соответствии с только что полученным результатом, как знание страшного и нестрашного, p.359A.-360E.

Теперь это дает возможность еще на шаг углубиться во внутреннюю природу сократовского метода, назвав его гипотетическим методом, с.351Е., что, кстати, вполне согласуется с предыдущими замечаниями, особенно с.348В.Е., представляя свои или собеседника взгляды как гипотезы на научное рассмотрение, чтобы получить их критику, подтверждение или опровержение, путем развития их последствий.

И, наконец, положение о том, что никто не бывает добровольно злым, теперь также получает более глубокую поддержку и контекст, а настоящий раздел, таким образом, теснее связан с предыдущим.

Протагор постепенно, со все большей неохотой идет на необходимые уступки, и его полное непонимание природы философского исследования в конце концов проявляется в том, что он объявляет высокомерием Сократа, когда тот постоянно требует от него ответов, с. 360D.E. Поэтому ему кажется необходимым втянуть в дискуссию двух других софистов и дополнить их уступками свои собственные, тем самым избавив Сократа от видимости догматизма и приведя к мирному заключению.8989
  H. Müller a. a. O. I. S. 506. Anm. 45.


[Закрыть] Последний, очевидно, снова настроен скептически. Сократ, как говорят, противоречит себе так же, как и Протагор: первый – тем, что объявляет добродетель обучаемой, но отрицает ее отнесение к знанию, второй – тем, что не считает добродетель обучаемой, но считает ее знанием. Таким образом, однако, противоречие Протагора с выводом еще раз подчеркивается в более мягкой форме,9090
  Hermann a. a. O. I. S. 401 f.


[Закрыть] а внимание читателя призывается отделить кажущееся противоречие Сократа от средств самого диалога.

Общее объяснение теперь должно следовать именно под этим углом. Если на этой основе можно распознать реальную общую цель, если все, что относится к форме и методу, можно привести в органическую гармонию с ней, если для многих прерванных переходов можно найти гармонирующую с ней причину, p.332 A.334 A. ff.340D.E. 350 C. ff. то нет необходимости накладывать на работу ни чисто негативный отпечаток, как у Сохера,9191
  a.a. O. S. 230 f. 235. Также согласно Thiersch: Ueber die dramatische Natur der platonischen Dialoge (Abhh. der Münchner Ак ad. 1837). S. 22, полемическая часть является главной, а позитивную второстепенную цель он определяет очень расплывчато: «представить философию вместо софистики».


[Закрыть] ни чисто формальный, как у Штальбаума,9292
  Opp. II, 2. S. 13. (2. Ausg. 1840).


[Закрыть] Тенгстрема9393
  Dissertat io academica super dialogo Ptatonis, gui Protagoras inscribitur, Abo 1824. 4. (Steht mir nicht zu Gebote).


[Закрыть] и Шлейермахера9494
  а. а. О. I, 1. S. 228 f.


[Закрыть]. Сохер видит лишь полемику против софистов как учителей добродетели, посрамление софистической мудрости во всех ее проявлениях и доказательство ее недостаточной умозрительности. У Шталльбаума цель также кажется односторонне практической и полемической в описании Сократа как самого превосходного учителя добродетели и в полемике против софистической формы обучения, но тема обсуждения чисто случайна и выбрана лишь потому, что вопрос о том, как приобретается добродетель, был очень распространен в то время.

Шлейермахер, по крайней мере, более научно подходит к задаче представить истинное искусство сократического диалога и утвердить его как особую форму философского общения в противовес софистическому способу обучения. Он также ищет хотя бы внутреннее основание для связи с этическим вопросом, а именно: правильный метод, вытекающий из нравственного инстинкта истины, также прежде всего связан с пробуждением этого нравственного инстинкта и доведением его до выражения. Однако такое решение может быть удовлетворительным только в том случае, если предметом обсуждения будет возвращение науки к морали, а не обратное движение добродетели к знанию. В любом случае, следовательно, это шаг вперед, если Аст 9595
  a. a. O. S. 67 f.


[Закрыть]в исправленном и расширенном виде изложил основную суть того, что здесь служит лишь связующим фактором, и таким образом, по крайней мере, нашел реальную, хотя и очень смутную цель, чтобы представить дух подлинного сократовского исследования, свободного порождения мысли, из которого затем проистекает и правильный метод, и тем самым вывел формальный подход за рамки самого себя.

Но таким образом остается необъясненной связь с вопросом о добродетели, которую Шлейермахер по крайней мере попытался представить; остается незамеченным, что сократическое исследование может мыслиться только в связи с его реальным объектом, но что на исходной точке зрения Платона таковым предстает только этика. Если, однако, вся его философия по-прежнему заключается в этом, то связь философского метода, как она подытоживается, имеет здесь столь же малое всеобъемлющее значение, как и в предыдущих диалогах. Если в них, напротив, система этики была сначала подготовлена посредством отдельных этических вопросов, то здесь она действительно развита, и именно в ней недавно был справедливо признан действительный центр произведения. Согласно Штейнхарту9696
  а. а. О. I. S. 410.


[Закрыть], это разработка концепции добродетели в ее различных аспектах, в частности, основание ее на первом и твердом принципе, а именно: «Добродетель – это знание, и в то же время демонстрация неверных путей, на которые неизбежно попадает тот, кто идет иначе в ее рассмотрении».

Германн 9797
  а. а. О. I. S. 457.


[Закрыть]еще более остро подчеркивает, что именно из этих отклонений определяется правильная точка зрения, что научный подход к добродетели противопоставляется псевдонаучной пустоте самонадеянных учителей добродетели таким образом, что противоречия и нелепости последних должны превратиться в положительное оправдание последних. Целлер9898
  Platonische Studien S. 161. f. Anm.


[Закрыть] еще более подробно развивает, в чем состоит этот научный подход к добродетели, а именно: в том, что она восходит к знанию как своей сущности, к единству добродетелей как их логической предпосылке, к их обучаемости как их практическому следствию и к постоянному развитию этого знания как его живой реальности. Он верно замечает, что диалог сначала схватывает две крайние цели – обучаемость и единство, затем вставляет более второстепенные вещи, которые относятся к реальности этой добродетели, которые защищают ее от непонимания, как будто любая человеческая добродетель может достичь этого идеала, и только таким образом впоследствии доставляет главное, фактическое понятие о ней, и таким образом представляет собой постоянное продвижение от поверхности в глубину.

Но и в этом случае остается существенный момент для полного понимания научного вопроса. Как мы уже указывали выше на внутреннюю связь между толкованием симонидской поэмы и рассуждением Протагора во втором разделе, последнее действительно содержит более подробное обоснование того, что человеческая добродетель может проявиться только в форме становления, или, вернее, простые элементы для такого обоснования и более подробные указания на ход развития этого становления. Как бы нам ни приходилось подчеркивать в противовес Шлейермахеру, что тенденция рассуждения заключается не в том, чтобы представить «добродетель как инстинкт, а скорее как понятие,9999
  S. Hermаnn а. а. О. I. S. 456 f.


[Закрыть] добродетель и знание все же изначально предстают в простой естественной форме врожденного общего инстинкта, заложенного Богом, и различного рода предрасположенности, и следует даже признать, что эта естественная основа развивается до определенной степени чисто практическим путем.

Понятно, однако, что это приводит лишь к добродетели, которая колеблется между истиной и ошибкой, знанием и невежеством, моралью и аморальностью, которая, помимо воспитания, несет в себе деформацию инстинкта и предрасположенности, впадает во всевозможные противоречия и, наконец, в высшей степени своей слепоты, по спирали поднимается вверх к псевдомудрости, не способной научить добродетели. Это именно софистика. Таким образом, вполне объяснимо, что к Протагору, в частности, относятся с неменьшим уважением, что ему приписывают прекрасные речи и глубокие интуиции, что ему приписывают нравственные порывы, например, когда он противится тому, чтобы добро сливалось с приятным, а с другой стороны, он постепенно становится все более и более дружелюбным к нему и вообще проявляет следы серьезной безнравственности.

Но и в собственном развитии Сократа природный элемент инстинкта в виде смелости первоначально появляется в рассуждениях о храбрости, чтобы тут же быть отброшенным и исчезнуть в заключительном вопросе, где дается чистое понятие как таковое. Но то, что его существование тем самым не отрицается, а лишь держится на расстоянии, чтобы не омрачать чистоту идеала, следует просто из того факта, что, подчеркивая противоречие, якобы допущенное Сократом, заключение, очевидно, еще раз подчеркивает различие между низшей и высшей добродетелью. Ибо только так можно разрешить противоречие, согласно которому Сократ отрицает обучаемость только первой. Но и высшая добродетель, согласно своему эмпирическому исходному пункту, всегда сохраняет форму простого стремления к знанию, но стремления сознательного, методического и потому более напряженного, словом, сократовского незнания как такового, и только из этого можно объяснить особенности сократовского метода. «Уже одно это позволяет понять, почему в дискуссии о единстве добродетелей все еще остается разделительный остаток. А именно: в их концепции существует только одна добродетель, но в действительности недостаточное развитие инстинкта и, в частности, разнообразие склонностей, которые могут быть уравнены лишь до определенной степени, приводит к тому, что они распадаются на различные формы.

Характеру работы как нельзя лучше соответствует то, что только ее действительная тенденция, понятие добродетели в ее чистоте, разрабатывается в строго научной форме, в непрерывном, часто прерываемом, но многократно связанном исследовании, тогда как элементы, относящиеся к простому становлению, рассматриваются в основном эпизодически, в не строго научных формах поэтического толкования и мифа, наконец, отчасти не Сократом, а Протагором. Поэтому в реальном исследовании избегаются любые ссылки на них, а там, где они все же появляются, как, например, в первой трактовке понятия доблести, исследование сразу же принимает другой оборот и знает, как освободиться от них таким образом. Здесь мы видим явную тенденцию не позволять этим аллюзиям, если их нельзя было избежать, разрастаться в обширные исследования, на которые Платон еще не был способен или которые, по крайней мере, помешали бы достижению его следующей цели. С этой точки зрения исчезает и тот поразительный аспект, когда Платон не только допускает различия в реальных человеческих добродетелях, но даже предполагает пять определенных кардинальных добродетелей, не делая ни малейшей попытки зафиксировать эти различия до такой определенности, которая бы это оправдала.

Именно этот пропедевтический характер, как и во всех предшествующих произведениях, требует в качестве необходимого средства тех скачкообразных переходов, которые отнюдь не свойственны только ему. Напротив, внимательный наблюдатель не преминет заметить в ней ход, который, по крайней мере отчасти, продвигается к цели гораздо прямее, чем в предыдущих работах.

Но этот диалог является подготовительным и в другом отношении. Если до сих пор низшая добродетель выступала лишь как низшая образовательная ступень высшей, то другая сторона, согласно которой она диаметрально противоположна последней, не просто недостаточное образование, а уже образование, должна получить и научное выражение. Иными словами, сущность софистики состоит не только в том, что ей не хватает правильной формы и метода, но и в том, что содержание ее начинаний часто совершенно неверно, не только в том, что она не достигает правильной цели, но и в том, что она принимает неправильную цель за правильную, не только в отсутствии понятий, но и в путанице понятий. Он путает, хотя и наполовину бессознательно, хорошее с приятным и вместо добродетели стремится к мимолетному сиюминутному удовольствию. Но даже если допустить, что приятное можно рассматривать как объект добродетели, то не софистика, а только сократовское учение о понятиях дает представление о природе этого объекта. Верна ли эта посылка на самом деле, Платон, однако, оставляет совершенно неясным, хотя совсем не исключено, что в то время он еще был склонен относить различие между хорошим и плохим удовольствием к различию между истинным и ложным и, возможно, придерживался мнения, что истинно приятное неотделимо от хорошего.100100
  In dieser Modification aufgefasst, kann ich mich recht wohl der Ansicht Hermann’s а. а. О. I. S. 453 anschliessen.


[Закрыть] И на самом деле требуется лишь более точное определение, исключающее всякое недопонимание, чтобы считать этот взгляд решающим для его последующего развития. Несомненно, именно необходимость более точного определения в этом направлении, а также в направлении, указанном ранее, Платон выражает в конце диалога, указывая на будущее, более научное обсуждение понятия добродетели.