Текст книги "Генезис платоновской философии. Первый том, вторая часть"

Следовательно, ответную любовь нужно описывать по тем же двум элементам, что и любовь: во-первых, по духовной близости, которая точно так же притягивает любящего к любимому, и, во-вторых, по чувственному элементу ιμερος, который, проникнув из него в душу любящего, переливается из нее обратно в его собственную душу. Таким образом, встречная любовь есть не что иное, как сама любовь, но в более слабой форме, т. е. менее осознанная и самостоятельная. Именно по этой причине внутри нее должна вестись та же борьба; незрелость молодого человека грозит новой опасностью. Он еще не знает, что сказать, и охотно отдается низменной похоти своей возлюбленной, хотя его лучшее «я» уже сопротивляется, p. 256 A., и тем более он нуждается в правильном воспитании и руководстве, чтобы укрепить себя против чувственности. В своем восхищении личностью учителя он путает преданность человеку с преданностью вещи. Задача любовника – направить его к этому и отсечь излишки личных привязанностей. Таким образом, его деятельность становится продуктивной и должна направляться законами философской мысли, которые он носит в себе5757
  Denschle a. a. O. S. 37.


[Закрыть]. Таким образом, осуществляется переход к правильному методу философского исследования и общения, т. е. к диалектике и риторике, и психологическое обоснование последнего завершается так, что первое связывается со вторым; сам метод уже не является делом мифа, а диалектической обработки во второй части всего произведения. Сам же миф находит свое завершение в третьем разделе, где он формируется в точку соединения двух основных разделов рассуждения в повторном обретении небесного блаженства после троекратной философско-эротической жизни на земле (ср. с.249А.), где опять-таки сравнением служит великий праздник Зевса, Олимпийские игры, в которых только троекратный победитель также достигал венка5858
  Krieche a.a.O. S. 87 f. Stallbanm zu p. 256 B.


[Закрыть].

Но отличие от всех других видов любви и, следовательно, от двух предыдущих речей должно быть завершено и здесь. Таким образом, здесь снова возникает средняя ступень нефилософского, но все же честолюбивого эротизма, который, однако, едва ли может быть свободен от всех незаконных чувственных примесей, ибо только в философской жизни развивается совершенное господство разума над чувственностью. Вот почему два коня описаны здесь как необузданные, ведь θυμος также вырождается, если не находится под постоянным контролем разума; тем не менее, этим душам также обещаны блаженные промежуточные состояния (связь с p.249A.). Таким образом, остается только безнравственная любовь. Если в философской любви присутствует истинное благоразумие, господство разума над желанием, то в чувственной любви оно добавляется извне, и по этой самой причине оно просто смертно и разбавлено, то есть лишено энтузиазма. Именно поэтому она возникает не из идеального стремления, а только из предосудительных, чувственных побуждений, и поэтому ослабляет всякий высший энтузиазм, так что здесь любящий принимает форму нелюбящего, так что все отношения становятся только более безнравственными от ее добавления. Это только внешнее размышление о внешней пользе и вреде, которое тщательно оберегает внешнюю репутацию и внешность, чтобы иметь возможность еще свободнее грешить втайне, которое высоко ценит деньги и поэтому стремится достичь чувственного удовольствия как можно дешевле, которое с ревнивой осторожностью держит подальше от возлюбленного все, что могло бы открыть ему глаза на недостойные поступки его возлюбленной, который равнодушен к его внешнему и моральному разорению и даже поощряет его, чтобы сделать его еще более покладистым, который становится неверным после пресыщения удовольствиями, и все другие черты, которые ораторы первых двух речей могут использовать в предполагаемой полемике для описания своего собственного поведения; которая, таким образом, в конце концов пробуждает в возлюбленном подобную подлость ума (ανελευθερια), которая, поскольку умеет избегать видимости, превозносится великим множеством как добродетель, но на самом деле привязывает ум к земному и чувственному, p. 256 E.f.

В последней молитве, р.257А. В., Сократ умоляет Эроса не лишать его зрения, то есть знания, и искусства любви, а, напротив, увеличить действенность последнего, то есть его рассудительности. Но пусть он призывает Лисия отказаться от таких святотатственных речей и, подобно своему брату Полемарху, обратиться к философии, чтобы его возлюбленный, как его в шутку называют, Федр, больше не колебался между двумя направлениями, а посвятил себя исключительно философской любви и ее продуктам, философским речам – снова аллюзия на связь между искусством слова, о котором идет речь во второй основной части диалога, и любовью в первой. Полемарх упоминается здесь, вероятно, для того, чтобы дать хотя бы ощутимое указание на надежду, что это желание может исполниться в Лисии, несмотря на его зрелый возраст и, следовательно, уже слишком решительно нефилософское направление, благодаря примеру и влиянию его ближайшего кровного родственника.

Переход ко второй части теперь не может быть простым из-за изменившейся формы изложения; диалектическое исследование теперь занимает место мифа, диалог – место непрерывных речей. Поэтому необходим промежуточный диалог.

Федр идет в своей надежде гораздо дальше, чем хотел бы Сократ, а именно: Лисий, возможно, вообще воздержится от написания речей, поскольку один государственный деятель недавно упрекнул его именно в этом. Мы уже знаем из «Менона и Горгия», p.519E.f., из примера Анита и Калликла, о презрении государственных деятелей к софистам, которое распространялось и на риторов и ораторов, воспитанных в их школе, независимо от того, писали ли последние безвкусные эпидейктические речи для упражнения или для чисто эстетического удовольствия, или судебные речи за деньги для использования другими, и мы также знаем из заключения Эвтидема, что, наоборот, ораторы ставили себя выше государственных деятелей, наконец, мы знаем, что имя софистов уже слишком опозорилось, чтобы ораторы не пожелали избежать его, тогда как их имя, как мы видим из этого отрывка, уже означало почти то же самое в устах государственных деятелей, и Платон также явно хочет поставить их вместе с софистами, как в отношении внутренней ценности их интеллектуальных продуктов, так и, в частности, в отношении приобретения денег, причиной которого они их делали. Но как он уже показал в «Меноне», что государственные деятели общего типа были детьми одного и того же ума, так он повторяет это и здесь, причисляя их к ораторам в отношении законов и песнопений, которые они провозглашали и публично записывали. Уже одно это доказывает, что они ни в коем случае не считают сочинение речей само по себе предосудительным, хотя и создают видимость этого; Но пример более древних государственных деятелей и законодателей, таких как Ликург, Солон и Дарий, которые приобрели заслуженную и прочную славу благодаря написанным ими законам, доказывает еще больше, а именно, что само по себе сочинение речей действительно не является бесславным, Ни говорить, ни писать, если это делается только в похвальном смысле, а когда это так, будет рассмотрено во второй части, и для этого не только Лисий, но и все возможные прозаики и поэты, стр. 258 D., то есть вся сфера общения разума посредством слова, устного или письменного, связанного и несвязанного, непрерывного и диалогического, независимо от того, обращено ли оно к одному или к нескольким (см. с. 261A. B.).

Однако и здесь уже условно обозначена связь второй основной части с первой. Оно двойное, как и отношение различных разделов второго сократовского дискурса друг к другу, и по той же причине, «поскольку в той же мере, в какой вторая часть диалектична, связь с мифической формой первой также оказывает влияние на ее характер. Миф, с одной стороны, является теоретической основой для последующих диалектических дискуссий, но, с другой стороны, он же является и последней основой для них, так что три речи первой части скорее используются явно как практические доказательства теории речи во второй, а именно: первая – как речь не должна быть, третья – как она должна быть, а вторая – как то, так и другое. Сам миф представляет философское воздействие разума на других посредством слова под образом того, как завоевывается возлюбленный1, и все три речи посвящены именно завоеванию его. Эта последняя связь выражается в утверждении Сократа, что он написал всю свою вторую речь ради Федра, то есть для его наставления, и действительно в твоем истинном орнаменте восторженного поэтического выражения, чтобы заставить его почувствовать трезвый, не истинно поэтический, а лишь метрически скованный ритм лисийской речи и соответствующие недостатки первой сократовской речи через контраст полной гармонии восторженного содержания и поднятой в соответствии с ним формы выражения, p.257. А., которая, по заверению самого Федра, с.257 В. С., удалось.5959
  Krische a. a. O. S. 90 f., wenn auch die weitere von ihm gezogene Consequenz nicht Stich hält.


[Закрыть] Первая связь, однако, поскольку непрерывная связь с вышеупомянутым мифом невозможна, может быть реализована только путем вставки второго, меньшего мифа, мифа о Цикадах, в котором сходятся нити обоих основных разделов. Однако чрезвычайно тонким является то, как эта вставка передается в общей ситуации диалога.

Если последняя речь, судя по его собственным заверениям, держала Федра в постоянном напряжении, то естественно, особенно для человека столь высокого уровня, что он засыпает, как только разговор переходит к сухой философской дискуссии; к этому добавляется полуденная жара; по его «брошенным общим словам» p.258E. можно понять, как он борется со сном. Поэтому Сократ может только поставить его в новое напряжение подобной мифической речью, одновременно описывая уступку естественной потребности как инерцию мысли (p.259A.)6060
  Deaschle, Zeitschrift für die AlterthamswiBsenschaft 1854. S.39.


[Закрыть].

Федр, конечно, сам признает это, и его старое желание слушать и говорить тут же пробуждается вновь. Но характерна его уступка в том, что это почти единственное удовольствие, которое покупается без усилий и неудовольствия, тогда как последнее относится к телесным удовольствиям, которые по этой самой причине предосудительны, p.258E. Таким образом, сама эта уступка выражает ту же мягкость Федра, который ищет в самом слушании речи лишь приятное щекотание уха, предосудительное чувственное удовольствие, и успокаивает себя в непонятном восприятии чужих мыслей. В соответствии с вышесказанным, желание слышать и желание говорить теперь следует описать как внутреннюю сущность самого Эроса, и поэтому можно понять, почему они являются общими для Сократа и Фаэдра, p.228B.236E., но по этой самой причине, как и в случае с любовью, здесь также следует отличать ложное от истинного, которое связано с энергией самоактивного мышления. Маленький миф теперь самым тесным образом связан со всей этой ситуацией, прежде всего по своей основной идее, которая заключается в том, что он «символизирует огромную силу воздействия художественной деятельности и ее кульминации, философской беседы, на человеческий дух». Только теперь призыв ложных муз в начале первого сократовского дискурса предстает в полном свете, только теперь уравнение философского эротика с художником муз во втором, p.248D., предстает в полном свете, и толкование имен муз связано с этим последним дискурсом, даже по словам. Терпсихора отсылает к Стесихоре и хоровой лирике, Erato – даже к Эросу. Однако перед ними на первый план выходят две другие музы, которые по этой самой причине называются старшими: Урания, представительница небесных мыслей, божественных идей, насколько они могут быть постигнуты человеческим разумом, благодаря чему может быть помыслен υπερουρανιος τοπος, и Каллиопа, говорящая божественные и человеческие речи. Даже это последнее обозначение, вероятно, тесно связано с p.246A., где диалектическое и мифическое представление сопоставляются как божественное и человеческое.6161
  Krieche op. cit. p. 96 f. и Stallbaum z. d. St. уже правильно объяснили многие детали, но не сделали никаких выводов.
  правильно объяснили многие детали, но не сделали никаких выводов.
  Шталльбаум ищет пифагорейское влияние в Урании, но не приводит никаких доказательств.
  Доказательств этому нет. Крише связывает божественные рассуждения с диалектикой,
  человеческие – с этикой и физикой, диалектикой, от которой отличается от моей тем, что ее можно найти не во всей платоновской философии, а ближе к самому диалогу. Нечто
  наконец, после всего вышесказанного, есть что-то верное и в замечании Штейнгарта, которое в иных случаях заходит слишком далеко, op. cit. IV. p. 67, что дифференциация муз и их различных сфер деятельности относится к девяти сферам деятельности человеческих душ.
  Сферы деятельности человеческих душ, p. 248D. ff.. Тогда
  не просто называться одним лишь философом. Гораздо более узкое гораздо теснее связано с качественным разделением индивидуальностей, p. 252C. ff., Терпсихора указывает, как я уже говорил, на более благородных лирических поэтов, и как там, кроме философской любви, признавалась еще одна законная, так и в ораторском искусстве мы можем ожидать того же. 8. u. Но точка зрения не менее важна, даже в том отрывке Терглихена, здесь же совсем другая.


[Закрыть] Из этих двух Муз, однако, Урания опять-таки является позднейшей, поскольку мысль, согласно вышесказанному, рождается только благодаря предшествующему духовному воздействию на нас других, которое передается именно через слово.

Таким образом, связь между ораторским искусством и любовью выражена наиболее ярко, и именно потому, что оба они находятся на службе у муз, то есть богинь искусства, а значит, и красоты, прекрасное вновь выступает в качестве глубинного фона, который также постоянно сопровождает ораторское искусство. Его пробуждает радость красоты, а именно слышать и говорить красоту, и красота формы неотделима от нее, но она только там истинно прекрасна, где соответствует содержанию; но только нравственная мысль прекрасна, и красота должна поэтому служить и истинной здесь, взаимное наставление должно быть целью всякой речи.

Во всех подобных этимологических играх, как, например, в случае с именами муз, есть в то же время что-то ироническое, и то же самое нельзя отрицать в описании цикад. На самом деле они являются представителями как философского красноречия, так и вульгарной грубости, точно так же как существуют и непривлекательные музы, из которых были взяты первые две речи предыдущего раздела. Философ может, подобно им, забыть о еде и питье, возвысившись над своей задачей просвещать себя и других разговорами; Как персонаж из плесени и реки, он полностью поглощен ими, и, как цикадам было дано жить одной лишь росой, так и он поднялся над физическими потребностями, насколько это позволительно смертным, и как цикады в конечном счете являются посланниками между людьми и Музами, так и философия – это связь между небом и землей, между бесконечным и конечным, как Эрос и павианы уже были описаны подобным образом. Но и Федр, как представитель афинян своего времени, жаждавших просвещения, которые, к сожалению, позволили себе предложить камни вместо хлеба, чтобы удовлетворить это стремление, только что снова показал, что он полностью поглощен речами, то есть здесь, однако, в чрезмерной болтливости, как Цикады в Песне.6262
  Deuschle, выше, подчеркивает только первое, Krieche, op. cit. p. 95, только второе из этих двух отношений Cicades, думая, кроме того, слишком близко только о ненасытной грубости афинян в маневрах правой рукой.


[Закрыть] Поэтому зависит только от того, служат ли цикады истинным музам и из каких речей они черпают послание.

Искусство речи теперь, как уже отмечалось, отчасти устное, отчасти письменное. Первое является предметом первой, второе – второй части следующей второй основной части.

Что касается прежде всего этого, p.259E.– 274B., то способ рассмотрения здесь опять-таки косвенный. То есть обычные теоретические правила ораторского искусства, как они сложились в то время в целых учебниках (τεχναι ρητοριχαι) и отдельных эпизодических виршах, опровергаются по частям, но в то же время из них постепенно развиваются правильные точки зрения истинной риторики, на которые они указывают не в меньшей степени. Таким образом, весь этот раздел делится сначала на две главные части, так как он начинается с высшего принципа этой вульгарной риторики, уже изложенного родоначальником этих теоретиков (σοφοι p. 260 A.) Тисием, который впервые привел их правила в систему и зафиксировал их письменно (ср. p. 272 D. ff.), а после него, самым безапелляционным образом, его учеником Горгием, p.267 А., что ораторское искусство должно следовать вероятному, а не истинному. Это предложение, очевидно, имеет две стороны. С одной стороны, самому оратору не обязательно знать, что является истиной. Однако здесь достаточно одного примера, чтобы показать, насколько нелепым и пагубным может оказаться такое искусство, даже при самых лучших намерениях, которое, не зная, что полезно, хорошо и правильно, может сделать вероятным прямо противоположное этому и убедить в соответствующем ему действии (стр. 259Е. – 2601). Даже лаконик, то есть обычный здравый смысл (ср. Men. p.99D., p.72 выше), может увидеть, что красноречие, если оно не основано на собственном знании истины, то есть на философии, везде является не искусством, а просто бесхитростной операцией (ατεχνος τριβη), ср. Поэтому это можно считать истинным мнением и самих теоретиков, только так, что, с другой стороны, даже безвкусное знание без поддержки красноречия не может говорить убедительно, p. 260 D.E. cf. Gorg. p. 460 A.

Но если, во-вторых, оратор, рассматриваемый таким образом, все же действует на слушателей только в направлении вероятного, то теперь уже нельзя говорить о добром намерении, а только о видимости и обмане. Эта ложная цель риторики зафиксирована в первом разделе (с.261 A. по с.272 B.), и только второй выставляет это обсуждение в истинном свете, заявляя, что истинная цель – угодить Богу, а не просто достичь внешних преимуществ, проистекающих из благосклонности людей, как это делает обычная риторика, после того как предыдущие события были окончательно подведены к тому, что даже определенный обман невозможен без собственного знания того, что правильно, потому что то, что вероятно, подобно тому, что истинно.

Объектом ораторского искусства остаются, таким образом, даже согласно этому взгляду, правильные понятия, только не рассматриваемые метафизически, а в той мере, в какой они подпадают под человеческое познание, ибо цель этого искусства скорее субъективная, а именно внушение этих понятий в душу слушателя. Из первого определения вытекает только его общий характер, характер искусства, а из того, что душа составляет для него среднее звено, вытекает его специфическое отличие как душепопечительного искусства (ψυχαγωγια), p.261 A. После этого в нем снова разворачивается двоякая сторона, общая, согласно которой оно совпадает с искусством как таковым, то есть с учением о понятиях или диалектикой, с.261 A. – 266D., и особенная, психологическая.6363
  Штейнхарт, указ. соч. IV. p. 63. 67 ff. находит в этом центральную часть всего, в чем я с ним не могу согласиться (Jahns Jahrb. LXX. p.30 f.). Кстати, этот и последующие параграфы близко следуют за прекрасными рассуждениями Деншеля (Densehle, op. cit. pp. 28—31), который, однако, отталкиваясь от говорящего субъекта, называет диалектическую сторону субъективной, а психологическую – объективной.


[Закрыть]

Но сама первая сторона опять-таки включает в себя двойной момент – чисто фактический, т.е. познание понятий в их взаимной связи, с.261 A. – 262 C., и методологический. Что касается первого, то, согласно взгляду на риторику как на искусство обмана, вершина такого искусства – заставить противоположное по желанию слушателя казаться истинным в отношении того же предмета; лежащая в основе диалектика, таким образом, является отрицательной, антилогической, как в элеатском Зеноне, красноречие, следовательно, антилогическое искусство. С другой стороны, легче всего обмануть, используя лишь слегка различающиеся предметы; задача состоит в том, чтобы «постепенно переходить к противоположностям», поэтому сходство и несходство – это «средние термины» обмана. Поэтому говорящий должен знать противоположности, а также опосредования в понятиях, положительные и отрицательные отношения между ними, чтобы, согласно предполагаемой пресуппозиции, иметь возможность безопасно обманывать других, но защищать себя от обмана, как это и есть на самом деле, однако, чтобы действовать против своих слушателей так же, как и против себя. Соответственно, эта негативная диалектика также предстает как необходимый предварительный этап перед позитивной, поиском антиномий для их решения, и Зенон, который, казалось бы, солидаризируется с теоретиками риторики, в то же время ставится над ними, причисляя себя к паламедам, так же как его высшая изобретательность, которую приписывает ему трагедия, ставится над слепой, интриганской хитростью Одиссея, с которым здесь сравнивается один из этих теоретиков, будь то Фрасимах или Феодор Византийский. Сочетание этих людей с гомеровскими героями, в силу которого они составляли такие руководства во время своих походов до Илиона, то есть во время своих странствий по всем большим городам Греции, в которых они пытались завоевать духов для себя, заставляет их выглядеть как word feehter, то есть антилогики или эристики более низкого сорта, чем Зенон.6464
  Das Genauere über alle diese zuletst erwähnten Punktes. bei Krieche a.a.O.S. 101 f. Vgl. auch Steinhart a.a.O. IV. S. 172. Anm.99.


[Закрыть]

Кстати, это может быть и насмешкой над попытками софистов, из школы которых этот прием вышел, возвести свое искусство к Гомеру (Protag. p. 316 D., см. выше с.43); но тогда они также ставятся в такую же оппозицию к истинной риторике, как гомеровская поэзия в первой основной части – к истинному искусству муз.

Во-вторых, для того чтобы получить вышеупомянутое знание и суметь внедрить в сознание слушателей, будь то в соответствии с истинной риторикой или в соответствии с ложной риторикой, по крайней мере, с уверенностью тот взгляд на дело, к которому он стремится, необходим правильный метод. Понятия возникают здесь еще более конкретно не сами по себе, а в их отношении к понятию души6565
  Ибо, конечно, эта сторона, которую, как кажется, недостаточно учитывает Detischle, указ. соч. С. 29, не лишена и первого пункта; там мы тоже начинаем с обмана и затем взвешиваем противоположность и общность понятий; субъективный аспект состоит лишь в том, что здесь знание этих отношений никогда не возникает, пока в самом субъекте, там оно уже предпослано как объективно завершенное.


[Закрыть], согласно их субъективной стороне, которая естественно зависит от природы души, так что в этой методологической стороне уже лежит переход ко второму основному моменту, психологическому. Законы речи, таким образом, те же, что и законы мышления, т. е. концептуализации и разделения, для которых Платон придумал новое название диалектического метода, утверждая их принадлежность в этой самодостаточной форме. Но подобно тому, как мысль представляет собой хорошо организованную систему, так и речь должна быть таким же хорошо организованным организмом (ζωον), в котором каждый индивид занимает свое определенное и необходимое место.

И здесь обман, естественно, является отправной точкой. В связи с этим проводится различие между понятиями, которые допускают только один, и теми, которые допускают различные способы представления (то есть которые, очевидно, имеют большее богатство характеристик, таким образом, высокие понятия), потому что обман возможен только с последними. Тот, кто хочет обмануть с уверенностью, должен поэтому методично отличать их от первых, чтобы иметь возможность сразу же подчинить каждый объект одному из этих двух видов, и таким образом, если тот принадлежит к классу двусмысленных, как здесь любовь, произвести в слушателе то особое представление о нем, которое ему только нравится. Но именно этой работы над определенным понятием не хватает лисийской речи, и именно поэтому ее паутину обмана легко разглядеть, а ее мыслям не хватает порядка. С другой стороны, оба сократовских теоретика, по крайней мере, сходились в том, что помещали любовь под общее понятие безумия, а затем подразделяли его, за исключением того, что первый сосредоточивался только на левой, предосудительной стороне, а второй – на правой.

Но и теоретики не упоминают о диалектическом методе, и именно поэтому их вдвойне упрекают в том, что они сознательно хотят обмануть и в то же время действуют бесхитростно. С другой стороны, все, что действительно содержится в их учебниках, – эмпирические правила техники – можно легко продемонстрировать на примере других искусств, насколько это вообще допустимо, как всего лишь необходимые предварительные знания, которым придает реальную ценность только их применение в соответствии с диалектическими принципами. Но Деушле справедливо замечает, что эти правила важны как переход к психологической стороне, поскольку они бессознательно основывались на необходимости изменять характер речи в соответствии с целью, т. е. специфическим воздействием на души слушателей, т. е. в соответствии с природой самой души. – p.266D.– 269 C.

Сократ иронизирует по этому поводу p. 262 D. отказывает себе в искусстве речи, то есть в вульгарном искусстве спорить за и против обеих сторон, как это отчасти видимо и отчасти действительно выражалось во взаимном отношении двух его лекций, и поэтому утверждает, что получил его от цикад, которых опять-таки следует воспринимать иронически, или от здешних богов, то есть, согласно с.263 B. нимфы (см. выше с.241 и выше с.219f.) и Пан. Значение последнего объясняется Кратилом с.407E. и далее, где он также предстает как сын Гермеса, т.е. пожиратель речей, и, следовательно, сам как представитель речи, выражающей все4 и таким образом соединяющей истину и ложь, и как символ этого сам состоящий из двоякого, а именно человеческого и козлиного облика. Однако, как и в случае с p.244A., в этом сопоставлении также должна быть скрыта этимологическая игра: Лисий Разоритель мотивирует переход беспорядочностью своей речи, а его отец – Цефал «большеголовый», в то время как требуется, чтобы голова каждого речения находилась в правильной пропорции к остальным конечностям, с.264С.

Помимо использования трех речей в первой основной части диалога в качестве практических доказательств метода, последний также устанавливает связь с фактическим центральным пунктом второй сократовской речи, а именно с αναμνησις, поскольку именно с ним связано образование понятий, и то же самое относится к дальнейшему замечанию, p.249 D., что без естественных предрасположенностей все научное обучение бесполезно, что без них нельзя стать ни диалектиком, ни оратором; ведь эти предрасположенности – не что иное, как зародыши, привнесенные из предсуществования, для которых также αναμνησις дает общую форму.

Наконец, примечательно, что Платон здесь, p.265B. – D., объявляет содержание вышеприведенного рассуждения просто шуткой из-за мифической одежды, которая, возможно, частично попала в нужную ноту, частично промахнулась, и оставляет только методический элемент как твердый выход, в то время как на самом деле метод так же сильно изменен мифической формой представления, как и содержание. Прямо противоположное было сказано в п. 247 С., согласно которому, несмотря на несовершенный метод, истина служит описанию идей. Каждый из этих двух взглядов должен быть теперь прав на своем месте, но оба вместе должны уравновешивать друг друга в той мере, в какой некоторые из рассматриваемых там учений способны и нуждаются в будущем строго диалектическом рассмотрении, так, например, само учение об идеях, далее учение о душе, поскольку оно скорее основано на учении об идеях, наконец, также отчасти αναμνησις. Если это верно, то в том, что касается учения об идеях, достаточно отвести Федру первое из двух единственно возможных мест – сразу после «Теэтета» или непосредственно перед банкетом.

Психологическая сторона рассмотрения теперь также очень искусно введена путем противопоставления двух афинских ораторов всем иностранным риторам, перечисленным выше, Антифону, который, как впервые признал Ast z. d. St. признанный в связи с приведенным выше сравнением его с гомеровскими героями, противостоит им как сладкоречивый Адрастос, т. е. как еще более древний и потому более почтенный герой (ср. младших и старших муз в мифе о Цикаде), и прежде всего Перикии. Последний, помимо высоких природных дарований, развил высокомыслие своего содержания и основанную на нем убеждающую силу своих речей прежде всего благодаря философским занятиям. Конечно, не следует полагать, что этим высокоумием чистое стремление к истине Перикла уже признается без дальнейших слов; это уже запрещено сочетанием с Антифоном, который сам был софистически образован и, как известно, понимал искусство антилогики, если вообще кто-либо понимал; Ложная предпосылка обмана по-прежнему сохраняется в качестве цели красноречия, так что суждение, высказанное в Горгии о Перикле как об ораторе, не обязательно должно противоречить нынешнему, как часто полагают,6666
  Namentlich Hermann, Gcscb. u. Syst. I. S. 501 legt hierauf allzu viel Gewicht; gegen ihn polemisirt, freilich nicht von unserm Standpunkte aus, Кrische a. a. O. S. 114 f.


[Закрыть] тем более что оно исходит из совершенно иной, но не менее обоснованной точки зрения. Отклонение может иметь место лишь в той мере, в какой более благородная точка зрения на рассматриваемую оценку, вероятно, еще не приходила в голову Платону в то время. Возвышенность мысли, свободный, широкий взгляд на природу и человеческую жизнь отнюдь не исключают повсеместного самообмана. Единственное, что здесь важно для Платона и на что уже рассчитано само выражение υψηλονουν, – это связь этого великого оратора с натурфилософией и, в частности, с учением о νους Анаксагора, отсюда значение психологии для ораторского искусства и еще больший регресс самой психологии к физиологии, ибо ум и душа, несмотря на их противоположность телу, по существу, связаны с ним; Индивидуальное тело и индивидуальная душа, однако, не могут быть поняты без сущности всей вселенной, с. 269A. -270C.

В этом отрывке мы имеем важное указание на связь между двумя частями диалога, поскольку именно такое физико-психологическое соображение было положено в основу развития истинного ораторского искусства во второй части. Кроме того, из этого отрывка мы узнаем, что учение о мире-душе, по-видимому, не было полностью разработано Платоном в то время: в мифе второго сократовского диалога для него не было места, там речь шла только о судьбе отдельных душ как таковых; но почему Платон довольствуется здесь упоминанием только вселенной (παν), когда каждый поначалу будет думать только о теле мира? Или насколько здесь божественный ворг схож с Кратилосом p.400A. ff. 413 A. ff., то последний еще не отделен резко от божества, т.е. учение об идеях еще не развито до своих окончательных последствий.

Вышеизложенное снова дает повод, после того как врачебное искусство, p.268A. ff., уже было использовано в качестве примера, поставить Гиппократа как натурфилософского наблюдателя тела рядом с Анаксагором как натурфилософским психологом, и таким образом возобновить сочетание риторики с врачебным искусством, известное по Горгию. Я оставляю нерешенным вопрос, следует ли противопоставить этих двух людей, как подлинных диалектиков, исходящих из наиболее общего понятия своей специальной науки – о мире в целом, антилогисту Зенону, по крайней мере или скорее как более превосходному; но и здесь предпочтение патриотически будет отдано стороне Афин, которые также предоставили этим двум, если не уроженцам, то по крайней мере арену для их деятельности.6767
  Steinhart а. а. О. IV. S. 57—59.


[Закрыть] Но и подлинно аттическая городская сущность, с которой, с другой стороны, относятся сами противоборствующие тенденции и, в частности, тот, кто здесь снова, как и выше p. 257 C. D., которого снова упрекают в его собственных фаворитах, p. 268C.-E., заслуживает особого внимания по этому поводу. Зависимый Федр всегда колеблется от одного авторитета к другому и, следовательно, от одной крайности к другой.

Психологическая задача риторики состоит теперь, конечно, в том, чтобы сначала выяснить природу самой души и ее особые способности к поведению и страданию, затем различные возможные виды души и методически найти в них одно и то же, а также соответствующим образом отнестись к речи и ее видам и, наконец, соотнести их друг с другом. К этому следует добавить в применении практику быстрого подчинения отдельных случаев этому общему закону и наблюдение за правильным временем, p. 270 D. – 272 B.

Наконец, мы интерпретируем упоминание Продика, p. 267 B., который только в этом отрывке и Symp. p. 177 B. рассматривается Платоном как ритор, и его высказывание о том, что длинные речи соответствуют искусству. Очень верно, если только действительно исходить из объективного стандарта, лежащего в самой материи, другими словами, из всего стандарта, только что разработанного, так что Продик здесь снова является предтечей сократизма, но также очень тривиально сказано, если, как и он сам, этот стандарт отсутствует!6868
  Welcker, Rhein. Mus. 1833. S. 556 ff. hat im Gamsen das Richtige gesehen, nur aber zu viel Vortheilhaftes für den Prodikos herausgelesen.


[Закрыть]