Текст книги "Генезис платоновской философии. Первый том, вторая часть"

связаны с первой частью Введения отдельным вводным мифом и, более того, совершенно конкретно опять-таки с фактическим центром второго сократовского дискурса, а именно с αναμνησις, а именно с тем, что основная идея этого мифа состоит в том, что письмо служит не для самостоятельного запоминания (μνημνησις), а лишь для внешнего запоминания, основанного на памяти и некритическом запоминании (υπομνησις), p. 275 B., пример которого приводит сам Федр в начале произведения, да и то в связи с тем, что Сократ вывел свою первую лекцию из такого чисто внешнего запоминания услышанных ранее речей. Thamus здесь является представителем высшей мудрости жизни, Theuth – простой житейской мудрости,6969
  Steinhartes a. a. O. IV. S. 70.


[Закрыть] контраст, совершенно аналогичный контрасту между истинной и ложной любовью и ораторским искусством.

Поразительно, что никто до сих пор не задался вопросом, почему Платон выбирает египетский миф, ведь он сам обращает на него особое внимание, p. 257 B. Ответ, однако, заключается в том, что он сформировал его в смысле, совершенно противоположном египтянам, которым, напротив, казалось, что вся мудрость и истина связаны с искусством письма.7070
  Dnncker, Geschichte des Alterthums, 1. Bd., Berlin 1852.8. S.55 f.


[Закрыть] Таким образом, цель скорее в том, чтобы проиллюстрировать контраст между жесткой и окаменевшей египетской природой и живой и одухотворенной мечтой эллинов, связанной, с одной стороны, с этим основным взглядом, а с другой – с тем, что они так долго довольствовались более живой устной речью без искусства письма. Федр, конечно, этого не понял, но подумал, что Сократ всерьез пытается поставить египтян с их седой, мифической древностью в пример эллинам, и тем самым заново раскрыл свое современное, просвещенное неверие во все мифическое. Сократ, однако, сохраняет иронию в своем ответе, но так, что теперь он, упрекая Федра, подчеркивает в более общем плане преимущества мифического века в простоте и правдивости перед нынешним, ослепленным тщеславием и видимостью 7171
  Ast a. a. O. S. 95 f. Anm.


[Закрыть]и тем самым одновременно подчеркивает новый и отчасти довольно серьезный аспект, ибо мифический век – это как раз век еще не существующей письменности. С другой стороны, однако, на последних, как и на египтян, падает ирония, что безошибочно видно из описания, согласно которому место философии в то время занял магизм, и даже не восторженный магизм, проистекающий из внутреннего мира человека, так что вместо духовного исследования истины понадобились говорящие деревья и другие природные объекты. Намерение провести реальную историческую параллель между двумя эпохами лежит совершенно вне духа платоновских мифов. Скорее, речь идет о чувственном восприятии простого состояния ораторского искусства без помощи письменности, а для такого состояния только седая предыстория предлагала внешние рамки.

И здесь истинный идеал лежит в будущем, в сохранении всех преимуществ устного общения в образованном веке, не отказываясь от тех преимуществ, которые действительно может дать письмо, и, таким образом, одновременно в неживом, но научном проникновении в глубины природы, чтобы и она была вынуждена заговорить. Связь с натурфилософией здесь также должна быть подчеркнута говорящими деревьями и камнями.

В целом к письму должно относиться то же самое, что и к устной речи, но именно в этом и состоит его недостаток, что оно, подобно последней, не может быть связано с индивидуальностью каждого человека, а скорее предлагает всем одно и то же, так что от случая полностью зависит, попадет ли письмо в нужные руки и тем самым принесет истинные плоды, p.275D. Е., или не порождает ли оно односторонность и поверхностность образования, с. 275 А. Б. 276 Б. Поэтому она не отвечает первому основному условию обучения, согласно которому учитель должен прежде всего изучить характер склонностей тех, кого ему предстоит обучать (см. с. 252 Е.). Только устная речь способна помогать и защищать себя, то есть она непосредственно принадлежит себе, что она развивает дальше через вопросы и возражения, выдвигаемые против нее; с другой стороны, автор редко бывает под рукой, чтобы читатель мог получить от него дальнейшие разъяснения подобным образом, p. 257 E. f. Поэтому Платон называет писательство в целом шуткой, то есть заполнением часов, оставшихся после устного обучения, за исключением того, что это самый благородный его вид, p. 276 C. – Е. Но только научные рассуждения, которые оказывают такое оплодотворяющее воздействие на душу учащегося, что в свою очередь вызывают у него новые рассуждения, обращенные к другим, и таким образом продолжают порождаться во все новых и новых формах по цепи поколений, с. 276 Е. f. 278 А. В. Это более длительный, но по этой самой причине, как уже дважды было показано в других случаях, с. 246A.272B. ff., также более тщательный, поскольку методичный путь, с. 276 B. Поэтому цель письма сводится исключительно к обучению тех, кто уже знает 7272
  Ввиду этого ясного объяснения Германн, Gesammelte Abhandlungen p. 293, как мне кажется, изменяет правильное временное соотношение, когда он понимает письменные учения Платона^ скорее как подготовку к его сочинениям посредством звуковой азбуки, которые последняя лишь возвела бы до полной ясности чисто принципиальной концепции. Кроме того, нельзя полностью исключить концепцию пропедевтического письма, обращенного к широкому кругу читателей, чтобы получить от него школу, как того хочет Германн, p. 289 f., если в противном случае обучение из сочинений Платона всегда предполагается как обучение через его устное преподавание. На самом деле, однако, эта концепция применима только к первой серии платоновских сочинений, см. выше, с. 6.


[Закрыть]и к забывчивости самого писателя, с. 275 D. 2761). 278 A., и в этом отношении Платон даже ставит его на один уровень с устными лекциями, которые читаются не для обучения, а для простого убеждения, то есть не по тенденции, а, конечно, по фактическому эффекту, p. 277 E.

Исключительная связь этих бесед с философским обучением должна теперь ясно показать, что под истинной риторикой в вышесказанном понимается не что иное, как устное философское общение, если бы уже само по себе не было ясно, что оно, будучи основано на диалектическом знании и вселяя истинное, то есть именно это знание, в души слушателей, не может быть ничем другим. Однако, подобно тому, как наряду с философской любовью с определенным основанием признавалась и нефилософская любовь, так и здесь Платон в конце концов сдерживает резкость контраста своими замечаниями об Исократе, который, во-первых, не говорил, а только писал, а во-вторых, не называется философом, а лишь описывается как тот, в чьей природе есть «нечто философское»; Следовательно, как Федр обращается к своему любовнику Лисию с призывом обратиться к философским занятиям, так и Сократ обращается к своему Исократу с надеждой, что его усилия однажды приведут его к чему-то еще более божественному, т.е. к чистой философии. Т.е. к чистой философии.

Заключительная молитва, обращенная прежде всего к Пану, стр. 279 до н. э., соответствует молитве к Эросу в конце первого раздела, и как там Сократ просит у последнего не только увеличения его собственных знаний, но и эффективности его учения, так и здесь у Пана, бога речи (см. выше), наоборот, его собственной мудрости и красоты, завершающая ссылка на взаимодействие обеих сторон. Но также рассматриваемая как природное божество, эта молитва обращена к Пану и другим природным божествам региона, что также является еще одним напоминанием о связи между диалектикой и риторикой и натурфилософией.

После всего вышесказанного можно прежде всего утверждать, что все те, кто понимал под истинной риторикой нечто иное, чем саму философию, в той мере, в какой она выражается в словах, как, например, Штальбаум в его ранних взглядах, Хениш, Нитцше, я сам, а в последнее время и Деушль,7373
  a. a. O. S. 38. Einer genauem Angabe der froheren Ansichten glaube ich mich hier mit Rücksichtnahme auf die früher von mir Prodrom. S.68 – 74 gegebene Uebersicht enthalten zu können. Meine eigene frühere, dort entwickelte Annahme ist von 8 te inhart a. a. O. IV. S. 17 f. 166. Anm. 60. namentlich aus dem im Texte dargelegten Grunde genügend widerlegt worden. Kurz erwähne ich hier noch die grossentheils sehr verdienstlichen Specialschriften Stallbaums: De prm&rdüs Pkraedri Plaonis, Leipzig 1848. 4. Examen testimoniorum de Phaedri Platomci tempore naiali antiqmius proditorwn, 1849. Isocratea ad ülusirandas Phaedri Platonici origines, 1850. Lysiaca ad illustrandas Phaedri PUttonici origines, 1851. Artis rhetoricae in Phaedro Piatonis expromtae Judiciwn, 1852. De artis dialecticae in Phaedro Platonit doctrina et utu, 1853. (8. meine Anaeige, Jahns Jahrb. LXVIII, S. 691 f.) DieDiatribe in mythum Piatonis de divini amoris orttt, 1854. 4. ist mir bisher leider noch nicht zu Gesichte gekommen.


[Закрыть] упускают суть. Если бы это было не так, то пришлось бы согласиться, например, с Деушлем, что цель была не что иное, как достижение на основе учения о душе научно обоснованного посредничества между философией и изначально равными с ней видами деятельности человеческого разума, среди которых риторика занимает самое видное место; тогда, однако, пришлось бы признать, что «Федр» уже не принадлежит к диалектическим произведениям, а скорее к тем, которые нисходят от идеи к конечности. Но так как это не так, то те, кто видел надлежащую конечную цель не в риторике как таковой, а скорее в диалектике, такие как Аст, Шлейермахер, Рюге и Крише, вероятно, по меньшей мере, правильно понимали.

Другой, не менее важный вопрос – соотношение между двумя основными разделами. То, что любовь является источником красноречия, было так ясно сказано самим Платоном, особенно в стр. 265 C, настолько явно, что это не ускользнуло от внимания большинства вышеупомянутых ученых, в то время как другие, такие как Сохер и более ранний Шталльбаум, не знали, как установить внутреннюю связь между рассуждениями об этих двух разделах, или даже, как недавно Георгий,7474
  Platon’s Werke (in derSammlong von Oslander tmdSchwab), 1. Bdch. Stattgart 1853. 16. S. 53—57.


[Закрыть] прямо отрицали ее и хотели принять эти три речи только как примеры правил второй части, для чего с таким же успехом могли взять в качестве содержания любой другой предмет, или, по крайней мере, подобно Герману и Штальбауму в его позднейшем воззрении, искали связь между двумя главными частями не в них, а вне и над ними. Но только Рюге, Дойшль и Штайнхарт признали, что существует более глубокий психологический фон для обсуждения самой любви, а также для обсуждения ораторского искусства непосредственно, а не только через посредничество любви.

Но этот фон, как мы полагаем, теперь более точно резюмируется в одной формуле – αναμνησις, и в ней мы должны, следовательно, искать конечную точку единства целого. В ней, так сказать, соединяются идеальная возможность и естественное состояние человеческого познания. В нем, следовательно, лежит столько же необходимость его постоянной связи с чувственным восприятием, сколько, с другой стороны, постоянная борьба против неподвижной чувственности и всего ложного и одностороннего, что с ней связано, в каких бы формах оно ни проявлялось. Но это также является причиной того, что познание не завершается в индивидуальном субъекте одной лишь связью с восприятием чисто чувственных объектов, но и потому, что сама высшая духовная жизнь выражает себя через чувственные средства языка и письма, что познание происходит в гораздо большей степени через столь же чувственно опосредованное восприятие этих духовных изречений, но не только так, но и таким образом, что это изречение со стороны учителя сначала само вызывает ответные изречения ученика, и таким образом происходит лишь взаимный обмен в сообщении духовного содержания, посредством которого учитель учится так же хорошо, как и ученик. В αναμνησις, однако, это объясняется еще и тем, что в первой части собственное знание связано с сообщением, тогда как во второй части, наоборот, сообщение связано с предшествующим собственным диалектическим и психологическим знанием, чтобы соответствовать как строгому методу, присущему данному вопросу, так и особенностям обучаемого, идеальному требованию и эмпирическим условиям: как в первой части к αναμνησις учителя, так и здесь к αναμνησις ученика. Никого не удивляет очевидная цикличность этого результата, который, в конце концов, свойственен всякому становлению, а значит, и человеческому познанию. Предполагается, что учитель философии уже обладает собственным знанием; но если мы спросим, как он сам приобрел его, то это не могло произойти иначе, чем через своих коллег-учителей, способом, описанным в первой части, так что первая часть фактически является основой второй, хотя, если рассматривать ее таким образом, только эмпирической, но и идеальной, в той мере, в какой она содержит в себе доктрину αναμνησις. Или, другими словами, то, что в дальнейшем равносильно тому же самому, заключается в том, что учитель философии должен быть обучен ранее тому же самому методу, которому он теперь должен обучать себя в соответствии со второй частью. Соответственно, конечно, вторая часть привносит идеальный закон в первую в той же мере, в какой последняя привносит в нее идеальное содержание: рассуждения последней являются лишь практическими подтверждениями теоретических правил первой. Оба они взаимосвязаны, как и все противоположности, которые αναμνησις включает в себя и тем самым удерживает вместе, как субъективные моменты, инстинкт и метод, между собой, так и с уже полученным объективным содержанием. В этом взаимодействии познания и общения эмпирический prius стоит на стороне последнего, идеальный – на стороне первого, и эта вторая точка зрения всегда остается той существенной, которую собственно и должен выражать αναμνησις, в силу дальнейшей связи его с предсуществованием, трансцендентное содержание, которое она несет с собой, непосредственное, интуитивное знание, лежащее за пределами всякого опосредованного знания, знание до знания, краеугольный камень всего идеализма, в силу которого разделение, впервые выраженное здесь с полной ясностью, добавляется к индукции. Одним словом, отношение идеального основания к естественным условиям нашего познания, над которыми возвышается коммуникация, является основополагающей идеей диалога.

Никто из прежних толкователей не подошел к этой точке зрения ближе, чем Штейнгарт,7575
  a. a. O. IV. S. 21—24.


[Закрыть] когда он впервые находит конечную цель в противопоставлении высокой, свободной и творческой жизни души низкой, лишенной воображения деятельности, предстает ли последняя в виде обычной чувственности, или бартерной сообразительности, или зависимого энтузиазма, или ложной риторики, или ложной диалектики, или предпочтения письма (особенно за деньги) живой речи, наконец, также простому акроаматическому дискурсу, т. е., как должен был добавить Штейнгарт, если автор последнего не готов дать более подробную информацию, которая передается через вопросы и ответы, и таким образом по крайней мере впоследствии становится более живым чередованием обоих. Т.е., как следовало бы добавить Штейнхарту, если только автор того же самого не готов дать более подробную информацию о нем, которая передается через вопросы и ответы, т.е., по крайней мере, впоследствии переходит в более оживленный обмен мнениями.

Федр, соответственно, может выступать как представитель всех этих жанров, поскольку он с благочестивым почтением противостоит всем этим современным тенденциям; поэтому, ограничив лиц диалога только двумя, содержащийся в нем контраст выражается в полной мере, и в то же время через других упомянутых в нем лиц, Зенона и различных риторов и поэтов, все эти тенденции также получают своих конкретных представителей. Но мы должны помнить, что нигде у Платона контраст как таковой не является конечной целью, а всегда лишь исходным пунктом позитивного, тем более что контраст, борьба со всем чувственным и порочным, принадлежит здесь именно эмпирическим условиям самого познания, то есть в определенной степени сам является позитивным компонентом представления. Кроме того, Штейнгарт недостаточно подчеркивает, что нефилософские школы мысли не отвергаются полностью, но некоторым из них предоставляется относительно оправданная средняя позиция, правда, лишь в эскизных намеках, то есть скорее как простые, хотя и более позитивные, отправные точки для обретения правильного взгляда на философию в современных отношениях. Сам Штейнгарт, наконец, резюмирует основную идею в положительном ключе: «Восторженная любовь бессмертной души к тому, что прекрасно и хорошо само по себе, и свободное развитие ее своеобразной природы, обусловленное этим энтузиазмом, есть источник всякой высокой, богоугодной жизни, но особенно чистой и совершеннейшей духовной жизни, философии, духовный орган которой, диалектика или искусство формирования мысли, в то же время определяет ценность ее внешнего органа, красноречия, которое, в свою очередь, наиболее совершенным образом проявляется как в устной, так и в письменной речи в виде чередующейся речи, воспроизводящей внутренний процесс концептуализации в словах1. Единственное, что можно критиковать в этой репрезентации, – это то, что она слишком тесно связывает различные моменты на одной нити и ни в коей мере не исчерпывает взаимосвязи между ними, нити этой многократно переплетенной паутины, которые бегут туда-сюда.

αναμνησις объясняет, почему во втором разделе, как мы можем теперь смело утверждать, не только риторика, но и диалектика должна вернуться к психологии, а та еще более к эмпирическому, чувственному, а именно к физике, и точно так же в первом разделе сам αναμνησις сначала разрабатывается из физической задачи души. Этим, однако, мы имеем самое надежное доказательство того, что «Федр» действительно не переходит от диалектики к физике, а скорее наоборот, т. е. что он принадлежит к диалектическим диалогам.

Но если «αναμνησις» таким образом является центром произведения, то уже не остается сомнений в том, что среди всех ранних рассуждений он наиболее тесно связан с «Теэтетом». Ведь именно «конечный результат» «Теэтета», который там проявился лишь фактически и косвенно, а именно то, что «познание» на самом деле уже предшествует всем сенсорным функциям, получает свое «более глубокое понимание» именно через это учение, и в то же время кажущееся и якобы только негативное отношение познания к низшим уровням сознания полностью предстает в своем правильном, более позитивном свете.

Не говоря уже об отдельных моментах сравнения, таких как многочисленные отголоски второй сократовской речи к эпизоду в «Теэтете», который характеризует философа в отличие от обычного оратора (p. 249 E. – ср. также 269 E. – и Theaetetus p. 173 E. f., 248 A. и Theaet. p. 176 B.,7676
  Vgl. Krische a. a. O. S. 63. 71.


[Закрыть] пророчество Сократа о Теэтете и Исократе; таким образом, здесь, p.250E., как и там, удивление восхваляется как начало всей философии и описывается как состояние невежества, приходящее к осознанию себя. Если там оно приписывается зарождающемуся ученику мудрости, то здесь – зарождающемуся любовнику, т.е. учителю, и одно лишь дополняет другое, инстинкт одинаков в обоих, как Эрос и Антерос.

Но, конечно, только после этого дополнения можно увидеть полное поле духовного взаимодействия: учитель уже не представляется, как там, простым повивальным бабкой чужих мыслей, страдающей от собственной бесплодности, как бы мало это ни воспринималось там буквально, но лишь в связи с тенденцией целого, поскольку та, очевидно, остановилась на незнании того, что такое познание, или на знании того, чем оно не является, и его негативность по отношению к чувственным функциям, при этом опять же телесное уродство сотрапезника там явно контрастирует с чувственной красотой Возлюбленной, которая выводится здесь, Сократ становится, так сказать, только здесь из ученика в учителя, впервые его невежество рассматривается здесь как чистая ирония и форма одежды, p. 235 C. 262 D., там он еще служит богу-провидцу Аполлону (Theaet. p. 150 f.), здесь – самому богу мудрости Зевсу, p.250B. Но при всем этом точка зрения стала формально более четкой, но не более развитой, и даже в том, что касается метода исследования, разделение уже хотя бы косвенно обозначено в «Теэтете», а то, что форма общения не обязательно должна быть непосредственно диалоговой, можно было понять уже из «Протагора»; все зависит только от того, что выходит на первый план – стимулирование ученика к самостоятельной деятельности или собственное выражение мысли учителя. Стоит также отметить этимологическую волю остроумия, которая нигде так богато не проявляется, как здесь, за исключением «Кратила», к которому следует добавить различные прямые ссылки на этот диалог. Все это заставляет нас склоняться к тому, чтобы найти в «Федре» отголосок господствующего там настроения и максимально приблизить его к нему. Решающим является то, что «Федр», как и «Кратил», по-прежнему основывает идеи только на элеатской ουσια и еще ничего не делает для них с помощью гераклитовской теории движения, а скорее описывает их как неподвижные (ατρεμη) с тем же выражением, с каким Парменид (v. 59. Karsten) описывает свое собственное существо, p. 250 C. Это, конечно, связано с тем, что, согласно мифической концепции, психология не могла быть основана на учении об идеях, а само оно могло рассматриваться только с точки зрения его субъективной концепции, и что, следовательно, для обоснования бессмертия индивидуальных душ ничего не оставалось, как возвести их в неоплатонической независимости в принцип (αρχη) движения, если их бессмертие связано с их природой как движущей силы. Таким образом, этот принцип уже с самого начала был выведен из Идей, и поэтому пришлось принять дальнейшее противоречие, состоящее в том, что в отношении души познание связано с движением, тогда как в число неподвижных Идей включена идея познания. Тем не менее, мне кажется, что даже сейчас этот незаконченный рассказ должен предшествовать более развитому рассказу в «Софисте», который явно объединяет покой и движение в идеях и, следовательно, также ставит идею души выше отдельных душ, даже если контраст не реальный, как я предполагал ранее, а только кажущийся. Кроме того, уже указывалось, что учение о мире-душе по крайней мере гораздо менее развито, чем у государственного деятеля, и точно так же концепция Бога как происхождения идей может появиться более отчетливо только у софиста. Наконец, хотя и в мифическом представлении он уже помещает моменты земного появления, а именно две низшие части души, обратно в предсуществование, но, с другой стороны, предсуществование в действительности не бестелесно и, следовательно, также не без низших частей души; позднейшая точка зрения Платона заключается только в том, что обе они изменяются вместе с телами, и на это можно было бы намекнуть и здесь без ущерба для мифа, если бы обе они в то время действительно не были еще смертны в строгом смысле слова. Таким образом, это мнение не уклончиво и менее всего может быть опровергнуто резким противопоставлением духа и тела, возникающим в диалоге, так как необходимое положительное отношение к последнему возникает столь же решительно.7777
  Dies gegen Deuschle, Die plat. Mythen S. 22. gangsglied von der subjectiven zu der objectiveu, aus der Natur der Dinge hergenommenen Begründung der Ideenlehre, wie sie im Sophisten eintritt.


[Закрыть]

Если теперь еще учесть, что та же самая проблема, которая уже возникла на почве сократовского учения о понятиях в Menon, p. 80D.., знания до знания, и уже решенная здесь таким же образом dvdpvijoig, должна была вернуться в более глубокой форме в «Теэтете», когда учение об идеях было основано на учении о знании; тогда покажется естественным, что на этой более развитой точке зрения проблема и решение скорее разделяются на два независимых произведения, тем более что первая, в «Меноне» лишь внешне «взятая» в «Теэтете», сначала должна была быть основана в своем обосновании и смысле. Если же целью «Теэтета» является не учение о знании как таковом, а основание на нем учения об идеях, то едва ли можно представить себе, чтобы Платон опирался на одну лишь проблему как на основу для этой цели и не добавил сразу же ее решение. Напротив, в «Теэтете» учение о знании выступает как это основание, в «Федре» оно само получает широкую подструктуру в общей психологии, и в то же время уже указывается, что физика относится к этому точно таким же образом, почти необходимым переходным звеном от субъективного к объективному основанию учения об идеях, взятому из природы вещей, как оно появляется в «Софисте».

Но кому покажется правдоподобным, что Платон в «Федре» явно представляет название диалектики как впервые изобретенный им технический термин, в оправданности которого он даже еще сомневается, p. 266B., а в конце еще раз, p. 277 f., подчеркнуто и ясно, очевидно, как нечто совершенно новое7878
  Krieche a. a. O. S. 107. 127.


[Закрыть], резюмирует все методологические правила, которые он только что нашел в этом диалоге, после того как он уже большей частью прямо высказал их в «Софисте» и «Государственнике»! Не говоря уже о том, что, пока он стоял на более сократовской почве, речь шла скорее о приобретении метода, из которого, как мы видели, вытекает развитие самого учения об идеях, и что в «Софисте и Государственном деятеле» он должен был уже с самого начала, еще до теоретической разработки, взять за основу свое своеобразное деление.

Если, с другой стороны, отметить, что «Горгий» и «Теэтет» изначально вышли из «Менона» как пара решенных побочных частей друг друга, первый – в практической, второй – в теоретической области, то корректирующее и расширяющее обращение к первому также заслуживает внимания. Там еще ни в коем случае не дошло до решительного выражения, что истинное искусство речи есть не что иное, как философское общение; там так же, как и в «1er Liebe», еще не было отведено прочного места чистому удовольствию, которое здесь, по крайней мере, приближается к положительному отношению знания к чувственности и желанию. Но рассуждения Протагора о методе рассуждения и даже его случайные замечания о письме, p. 329 A., также вновь появляются здесь, включенные в более всеобъемлющую совокупность. Наконец, после того как в «Кратиле» было разработано «отношение» языка к мышлению, а в «Теэтете» – мысль как внутренняя речь, и мышление, и общение теперь могли быть подчинены одним и тем же методологическим законам. Мимоходом заметим, что название диалектики уже приблизительно встречается в «Меноне», более отчетливо – в «Евтидеме» и «Кратиле», но оно еще не предстало в своем истинном свете, напротив, в последнем диалоге оно было выставлено в ложном свете. Поэтому эти предварительные аллюзии не позволяют нам называть это имя чем-то новым, так же как мы не должны удивляться тому, что после предварительного объявления учения об идеях в «Евтифроне» мы видим лишь косвенные намеки на него в более поздних диалогах, «Евтидеме» и «Теэтете». Таким образом, в «Федре» сплетаются все нити предыдущих диалогов.