Текст книги "Генезис платоновской философии. Первый том, вторая часть"

Но теперь остается решить важный вопрос: если идея, таким образом, сначала обнаруживается из видимости, а в действительности, наоборот, видимость объясняется только sic, то как же мы избежим круга в методе? Очевидно, только тем, что первая сторона метода остается за пределами действительного положительного применения платоновского метода, другими словами, действуя по существу отрицательно и косвенно, гипотетически и критически, доказывая противоречия одной лишь видимости и показывая, что они неразрешимы никаким иным путем, кроме допущения учения об идеях. Для этой цели Зенон, изобретатель этой негативной диалектики, может считаться с некоторой честью. Но для того, чтобы иметь возможность представить для этой цели безвкусную видимость, становление и то, что стало как таковое, еще не будучи сведено к своему твердому содержанию бытия, служит, во-вторых, миф, содержанием которого является становление и который в то же время раскрывает становление как неадекватную форму. Поэтому во всех косвенных репрезентативных или диалектических диалогах миф стоит в начале. Но в конструктивных диалогах, которые нисходят от идеи к конечности, снова требуется та же форма посредничества; здесь, однако, оно так же естественно приходит в конце, иначе все неразрывно пронизано мифическим. В этих последних произведениях, однако, оно уже не включает в себя то, что еще не прослежено до своего истинного бытия, но скорее те элементы становления, которые вообще неразрешимы для ограниченного человеческого разума, просто вероятное вместо истинного, ιδεα των ειχοτων μυθων, Tim. p. 59 C. В сочинениях же первого класса, поскольку произведения Платона в целом образуют восходящий порядок, в природе вещей заложено, что от более ранних частей мифа постепенно все больше и больше переходит к чисто научному представлению и что поэтому в целом научное представление одного и того же учения всегда позже мифического; исключения, которые служат особой цели, на самом деле могут быть только очевидными и тем самым подтверждать правило. В соответствии с вышеуказанными явлениями, Федр должен считаться старше софиста и государственного деятеля, пока не доказано, что они являются такими исключениями. Только отсюда контраст между мифическим и диалектическим представлением, который также прямо заявлен в диалоге, может быть подчинен общей цели диалога, а именно привязке нашего знания к его эмпирическим условиям. В остальном Платон обычно прибегает к развитому мифу только тогда, когда представление выходит за пределы земного бытия; в противном случае аппарат упрощается, на место мифических олицетворений, таких как номотет в «Кратиле», приходят чувственные сравнения, такие как восковая табличка и голубица в «Теэтете», апелляции к изречениям поэтов, жрецов и провидцев. Однако еще до того, как в голове Платона сложился хор идей, еще до того, как он осознал полный контраст между бытием* и становлением, то есть уже в его сократических работах, можно обнаружить некоторые мифы. Конечно, было бы необъяснимо, если бы эта форма с самого начала рассматривалась как избранная им с полной свободой и осознанием ее значения, тогда как, напротив, поскольку она была внутренне связана с целью, к которой с самого начала вело его все его своеобразие и, соответственно, его концепция сократической мысли, она навязывалась ему с внутренней необходимостью, еще до того, как сама цель предстала перед ним с полной ясностью. В области теории понятий он тоже уже сталкивался с моментами, которые не хотели сливаться в понятие, и даже там это были не что иное, как моменты генетического развития.

Но и внутренняя связь в самой разнообразной внешней форме среди всех платоновских мифов неизбежно вытекает из вышесказанного. Настоящий миф, однако, в более широком контексте вновь берет на себя основное содержание всех трех ранних мифов Протагора, Менона и Горгия, а именно: разнообразие предрасположенностей и инстинктов, avap. vqaig и суд над мертвыми. Если, однако, более поздние мифы в свою очередь связаны с ним дополнительным образом, Шлейер не ошибается, называя его основным мифом.7979
  Ueber diesen ganzen Abschnitt vgl. De nach le in den Anm. 382. angef. Stellen und meine Rec. Jahns Jahrb. LXX. S. 144—147. vgl. mit LXVIII. S. 597 f.


[Закрыть]

Главным возражением против предполагаемой даты написания «Федра» будет отличие по тону и настроению от «Теэтета» и последующих диалектических диалогов. Однако, даже если это мерило, оно не является абсолютным. Для Платона тон и настроение всегда зависят от содержания, и это содержание не случайно для любого из его произведений, а дано в фактическом контексте. Тем более связь содержания с «Симпозиумом» и «Федотом» не может служить доказательством того, что они должны были наиболее близко следовать «Федру»; напротив, то же самое содержание, которое позже заявит о себе в построении конечности согласно Идее, в полной процедуре уже однажды возникнет в основании учения об Идеях из эмпиризма. Наконец, не следует жестко относиться к пифагорейским влияниям, поскольку сами по себе они не столь важны и служат в основном лишь внешнему мифическому аппарату, и даже здесь не обошлось без полемики (p. 243 f.), но тогда эти влияния ничуть не меньше в Государственнике и Пармениде. Однако если в «Политике» полемика более неприкрыта, то у пифагорейцев – p.274A. σοφωτεροι ημων, то это скорее говорит в пользу его более позднего состава, когда первый энтузиазм, возникший после более близкого личного знакомства в Великой Греции, уже уступил место холодному созерцанию.

Конечно, нет ничего невероятного в том, чтобы считать «Федру» программой Платона в начале его преподавательской деятельности в Академии в 389 или 388 годах8080
  Sochers. a. O. S.301.307f. Stallbaum Opp. IV, 1. S. XXI. f. De primordiis Phaedri 8. 27—30. Hermann, Gesch. u. Syst. I. S. 514. Steinliart a. a. O. IV. 8. 24. 26. Die chronologischen Data setze ich als bekannt ans Hermann vorans. Vgl. überdies über dieselben Stallbanm Opp. IX, 2. S. 37 f. 42—45, wo nur die Behauptung, Piaton habe nach den gewichtigsten Zeugnissen schon 309 seine Reisen begonnen, anrichtig ist. Diese Zeugnisse finden sich nttmlich nur bei Diog. Laiirt. III, 6. II, 107. und werden durch den sinnlosen Zusatz an der zweiten Stelle, es sei aus Furcht vor den dreissig Tyrannen geschehen, durchaus werthlos.


[Закрыть]. Но даже в этом случае ничто не мешает нам поместить его сразу после «Теэтета», о котором мы с уверенностью знаем только то, что он был написан после, но не через сколько времени после 394 года; тем более что было бы вполне объяснимо, если бы Платон находил меньше возможностей и времени для литературной деятельности во время своих путешествий.

Софист

Софист» делится на два основных раздела, которые по расположению и мысли ведут себя как оболочка и сердцевина, причем первая, стремящаяся исследовать сущность софистики, занимает начало и конец, а вторая, более идеальная, критически и диалектически рассматривающая основные понятия философии, – центр. Последнее исследование снова делится на три части, а вся дискуссия – на пять.

Предшествующее введение p. 216 – 218 C. связывает этот диалог как продолжение «Теэтета», так как последний, со своей стороны, уже заранее объявил о таком продолжении в своем заключении. Там было сказано, что mau встретятся на следующий день, чтобы продолжить диалог; здесь те же собеседники действительно встречаются снова в соответствии с достигнутой там договоренностью. Из этого, однако, следует, что у Платона уже был план подобного продолжения, когда он писал «Теэтет», но ни в коем случае не то, что реальная реализация уже была в его голове в то время, как это происходит здесь. Скорее, он мог вновь взяться за старый план лишь по прошествии более длительного времени и переделать его в соответствии с текущими потребностями. Довольно острая полемика этого диалога против мегарян (см. с. 216 B. 218 C. 224. 232. 244 B. – D.248 A.-249 A. 258 E.), что было бы несовместимо с ним, если бы диалог действительно был прямым продолжением «Теэтета» и, таким образом, также имел часть в «Посвящении мегарцам», которое помещено во главе последнего8181
  Wie Steinhart a. a. O. IV. 8. 100 und Stallbaum Opp. IX, 1. S. 37. 40. annehmen.


[Закрыть], тогда как борьба, которая, однако, уже имеет место в «Теэтете» против этой школы, ведется в гораздо более скрытой и дружественной манере, и ни в коем случае не касается исключительно их. Кроме того, объявление в «Теэтете» выглядит так, как будто Платон намеревался в это время предоставить самому Сократу продолжать спор с Теэтетом и Теодором, так что введение элеатского чужеземца и отведение ему главной роли в дискуссии было бы лишь позднейшим нововведением.8282
  По этой причине три наиболее значительных современных толкователя Пиатона справедливо не позволили тесной связи между двумя дискуссиями помешать им вставить другие: Шлейермахер – Менона, Евтидем – Кратила, Герман – Кратила, Штейнхарт – Парменида.


[Закрыть]

Причина этой накладки заключается, во-первых, в том, чтобы проиллюстрировать, как элеатская доктрина может быть опровергнута сама собой, или, говоря более позитивно, как она выводит за пределы себя платоновские идеи. Кроме того, вся беседа носит исключительно диалектический характер, тогда как Платон остается вполне верен историческому характеру Сократа, поскольку делает его главным собеседником только в тех беседах, где этические отношения связаны с диалектико-метафизическим рассмотрением.8383
  Ueber beide Punkte s. Steinhart a. a. O. IIL S. 426—420, über den erstem auch sehon As t a. a. O. S. 214.


[Закрыть]

Наконец, эта форма теперь может быть использована и для обозначения реального, относительного выхода за пределы сократизма, реального обогащения его посредством исправленной элеатской доктрины, тогда как в «Теэтете» требовалось только его самоуглубление, разумеется, несомненно, именно с этой целью. Но и в этом случае стимул для этого должен исходить от сократической мысли, а сама элеатская система должна быть сначала погружена в очистительную ванну сократической концептуальной теории, должна быть критически проанализирована и просеяна через нее и ее рукой. Диалог указывает на это, отводя Сократу важную роль постановки всего вопроса исследования и тем самым стимулируя его, а также позволяя ему сказать, различают ли и в Элиаде философа от государственного деятеля и софиста, как он предлагает это сделать.

Элеатизм этого диалога по этой самой причине идеален, и по этой самой причине он может быть представлен только идеальной, вымышленной личностью безымянного элеатского незнакомца. Более того, Платон не мог по хронологическим причинам свести здесь с Сократом никого из действительно исторических представителей элеатизма, даже если бы захотел описать «Софиста» как продолжение «Теэтета» в избранной манере, поскольку беседа последнего относится к последнему году жизни Сократа («Теэтет» p.210D.). Возложить эту задачу на нелеатика, т.е. мегарца, мешало – помимо хронологии – оформление «Теэтета» в той же предпосылке. Более того, эристика преобладала в обеих школах, и поэтому Платон счел необходимым прямо отвести то же подозрение от своего Элката, заставив его скорее описать понимание как цель всей философии. Таким образом, даже ни один исторический представитель этой доктрины не был достоин данной роли, за исключением единственного и неповторимого Парменида, а в его случае это было бы не только вдвойне невозможно, но и он не смог бы противопоставить свою собственную доктрину так явно, как он это делает здесь.8484
  Ueber diesen ganzen Absatz vgl. Steinhart а. а. О. Ш. S. 428f.


[Закрыть]

Важно, однако, то, что здесь впервые происходит явное сопоставление вопросительного и непрерывного дискурса. Сократ спрашивает элеатского незнакомца, как он предпочитает объяснять вопрос – первым или последним способом, и тот отвечает, что, со своей стороны, предпочитает первый способ, если ему дадут послушного и направляющего собеседника. В этом, конечно, нет ничего абсолютно нового, ведь еще в «Горгии» даже самому Сократу предоставлялась возможность делать подобные заявления, p.465E. Но здесь весь смысл рассуждения стал совершенно иным. Элеаты заявляют, что стыдятся не вступать в настоящий диалог с присутствующими при первом знакомстве, а представлять себя им как бы в виде длинной лекции, прочитанной в одиночку или разработанной в вопросах с одним-единственным собеседником. Иными словами, здесь мы имеем дело уже не с совместным поиском истины, как в более ранних диалогах, а с явным, поучительным изложением уже найденной истины другим. Если выбирается вопросительная форма, то она имеет лишь значение последующей проверки изложенного мнения, ибо чем оно правильнее и яснее само по себе, тем больше вероятность того, что оно вызовет понимание и уступку со стороны искусного собеседника. Если же он, напротив, неуклюж и неповоротлив, то перекрестные переходы, необходимые для того, чтобы сделать себя понятным, ухудшат понятность и убедительность для других учеников.

Таким образом, сказанное здесь является существенным дополнением к" Федру», в котором до сих пор отсутствует более точное разграничение между непрерывным и эротематическим дискурсом. Там устанавливается эмпирическая отправная точка эротических отношений – любовь к отдельному человеку; здесь же это дополняется тем, что мы оказываемся в центре более многочисленной школы, где важны не только наставления отдельного собеседника, но и всех слушателей.

Теодоросу выпала почетная роль ввести элеатов, еще раз напоминая, что математика – это подготовка к философии, и поэтому математик вообще и Теодорос в частности заслуживают быть другом философов. В остальном все персонажи лишь набросаны, все в диалоге рассчитано на остроту мысли, художественный элемент полностью подавлен.

Элеаты сначала изложат природу софиста. В первой части (до с.236D.) серия определений разрабатывается аналитическим методом категоризации. Прежде всего, как сказано, необходимо провести упражнение на легком примере. Для этого выбирается рыболов, и то, что этот выбор уже подразумевает насмешку, сравнительное отношение к софисту, показывается в ходе обсуждения тем, что и софист, и рыболов должны быть подчинены одному и тому же высокому роду, а именно искусству охоты, p.221D.E.

В дальнейшем ходе этого разделения софистика вновь оказывается схожей по духу с лживой риторикой: последняя практикует льстивое убеждение на публике, софистика – на отдельных людях. Самая горькая насмешка, однако, падает на последнюю, поскольку она показывает себя наиболее тесно связанной с искусством паразитов, p.222E., за исключением того, что последние, как шуты, стремятся лишь доставить удовольствие и развлечься и требуют в качестве вознаграждения только ежедневную пищу, тогда как софист якобы обещает научить добродетели и позволяет себе платить за это деньгами теуренов.

В непосредственно предшествующем сочетании с искусством любви есть и более глубокий смысл; нужно только помнить, что последнее в благородном смысле есть не что иное, как сама философия. В то время как софист требует вознаграждения, влюбленный дарит подарки тем, кого он убеждает. Иными словами, философ заботится об истинных интересах своих учеников, а софист – только о собственной внешней выгоде. Второе определение софиста как торговца, знающего добродетель, которое в остальном в принципе говорит о том же, добавляет некоторые новые элементы. Ср. Protag. p. 313 C.D. Как правило, он показывает себя оптовиком, торгующим с места на место, что указывает на странствующую жизнь софистов. Но среди них также достаточно людей, которые оседают в определенном месте и торгуют там своими товарами как купцы. Они торгуют отчасти чужими знаниями, полученными от других, а отчасти теми, которые нашли сами. Как и в случае с политиками, здесь они объединены с эпидейктическими ораторами и их сородичами, актерами и фокусниками, которые демонстрируют душевные блага лишь за деньги, тогда как софисты действительно их продают. Строго говоря, настоящими софистами называются только притворные учителя добродетели; те же, кто торгует всякими другими разрозненными знаниями, – лишь их ближайшие собратья по искусству, p. 223 B. – 224 D. Значительное развитие получает рассмотрение софиста как воина слова. Здесь он сначала параллелится с третьим классом ораторов – судебными, но в то время как последние выступают с длинными речами, антилогика софистов или эристика выступает с короткими вопросами и ответами. Крайне горько, когда ее обвиняют в том, что она есть не что иное, как словесная перебранка обыденной жизни в искусственной форме. Наконец, помимо софистической эристики, которая дорого платит за свои ссоры, выделяется еще одна, которая тратит время и деньги на бесполезную болтовню, несомненно, это мегарики, которых поэтому ставят в один ряд с софистами в отношении их догматизма и, следовательно, отсутствия у них чистого чувства истины,8585
  Steinhart a. a. O. III. S. 444.


[Закрыть] с.224D.– 226A. Здесь также не обойтись без более точного вывода об отношениях между антилогикой и риторикой в «Федре», с чем связаны рассуждения во введении об эротематическом и акроаматическом методах обучения как об обратной положительной стороне.

Несмотря на кажущийся полный отход от предыдущих классификаций, следующее объяснение софистики тесно связано с предыдущим. Ведь, ставя перед собой задачу доказать противоречия в традиционных мнениях, антилогика становится критикой прежних философских школ. Только остановившись на этом, она становится скептической и безнравственной; поэтому прямо говорится, что это определение должно быть отнесено к «высокой и благородной софистике», то есть к критике, только в той мере, в какой она становится простым моментом философской деятельности. В педагогическом же плане это эклектическое искусство, которое очищает душу от невежества, обычно связанного с недостатком знаний, давая ей это понять. Невежество – это уродство и дисгармония, нечестие – болезнь и смятение души. В том, что сравнение с гимнастикой и врачебным искусством из «Горгия» вновь взято на вооружение, а судья также описывается здесь как врач души, совершенно отчетливо прослеживается и большее теоретическое углубление. Там философия предстала в виде искусства законодательства, здесь же она первоначально была чисто теоретической умственной гимнастикой.

После того как здесь произошло самое тесное сближение между софистами и философами, пятое объяснение доводит их противостояние до высшей точки.8686
  Steinhart a. a. O. III. S. 446.


[Закрыть] Оно тоже начинается с обозначения софиста как эристика. Нет такого предмета, о котором он не был бы готов спорить и учить спорить других, и само собой разумеется, что это делается не из действительного знания вещей, но что он только распространяет вокруг себя видимость глубокого и всестороннего знания. Он уподобляется тем подражателям, особенно художникам, которые не создают реальных подобий предметов (ειχονες), сохраняя пропорции и цвет одного и того же – такова, собственно, полихроматическая скульптура, – но скорее создают лишь видимость подобия, то есть бледные иллюзии (φαντασματα). Ведь и софист в своих рассуждениях не развивает истину вещей, но лишь обманчивую видимость таковой.

Используемая в этом разделе манера находить понятие предмета путем непрерывного деления вполне соответствует подлинной платоновской диалектике. Но применение ее здесь во многом носит «шуточный» характер, как указывает сам Платон с.232A. Так, сначала искусство завоевания делится на добровольно реализуемое и насильственно завоевываемое, к которому относится и борьба, p.219D., затем само искусство завоевания делится на насильственное и добровольное или убедительное, p.222C., точно так же как затем торг и ссоры в торговле и коммерции снова являются подразделением борьбы, p.225B. C., и, наконец, дважды искусство, требующее денег, включается в категорию приобретения, p.222D.225D.8787
  Schleiermacher a. a. O. II, 2. S. 132 f.


[Закрыть]. Авантюрные словообразования, напоминающие о Кратиле, p. 221B.C. 228C. D. 225 D.8888
  Steinhart a. a. O. III. S. 435 u. 556. Anm. 16.


[Закрыть], добавлены. Цель Платона здесь троякая. Первая – указать на пеструю, противоречивую деятельность софистики, которая таким образом вновь и вновь проявляется во всех видах высших и низших, подчиненных и подвластных жанров. Но если возразить, что это происходит софистически, то первые три определения, в рамках которых только и происходят эти обманы, затрагивают лишь внешнюю видимость, а не диалектическую сущность софистики, и это не требует реального доказательства, а лишь осмеяния. Поэтому Платон использует здесь свой серьезный метод только для того, чтобы придать последнему еще более нелепый вид, противопоставив его ничтожности содержания. Именно придавая ему шутливый оттенок для такой цели, он сохраняет его достоинство и серьезность для серьезных вопросов. Во-вторых, это может быть насмешкой над эристикой, которую Платон так часто критикует за любовь к смешению высших и низших понятий. Конечно, здесь используется не метод мегарян, как считает Штальбаум,8989
  Opp. VIII, 2. S. 32 ff., IX, 1. S. 54 ff. Dies ist nämlich nach dem nuten (Abschn. V. su Ende) entwickelten Charakter der megarischen Begriffslehre unmöglich.


[Закрыть] но ему дается применение, которое, по крайней мере, очевидно, приводит к тому же результату, что и мегарянский метод9090
  Ich wiederhole dies wörtlich aus Jahns Jahrb, LXVIII, S, 415 f.


[Закрыть]. Очевидно, что признание Платона, p.232A., «что из различных описаний софиста получился лишь ряд имен, но не общее понятие, направлено против мегарян, для которых их идеи были лишь различными именами для высшего принципа, а не общими понятиями, включающими все частности. Против них, как и против античников, направлено и замечание, непосредственно связанное с последней частью «Теэтета», стр. 218C., о том, что нужно соглашаться не просто с бессмысленным именем, а с вещью посредством научного объяснения (λογος)9191
  Steinhart a. a. O. III. S. 443.


[Закрыть].

Наконец, в-третьих, и это самый важный момент, во всей этой трактовке снова присутствует репрезентативный момент мифа, к которому, в частности, ведет и сравнение с удильщиком, напоминающее о восковой табличке и голубятне в «Теэтете». И здесь безвкусное явление как таковое, созерцание софиста, которое лишь подводит к более существенным событиям, касающимся самого бытия, может стать объектом научной обработки только таким образом. Этим объясняется то, что восьмерка платоновской категоризации применяется здесь к этому второстепенному предмету, тогда как подчиненный ей метод «гипотетического – косвенного» применяется позже к более глубоким диалектическим исследованиям; это возможно только при ироническом отношении к первому, а мифическое – ироническое снова ясно предстает здесь как отправная точка для второго).9292
  Это также объясняет и устраняет ошибку, допущенную Брандисом в указ. соч. IIa. p. 264, считать гипотетический процесс дополнительным к делению, тогда как он скорее относится к осуществлению индукции и только к делению в той мере, в какой эти два процесса постоянно дополняют друг друга.


[Закрыть]