Текст книги "Генезис платоновской философии. Первый том, вторая часть"

То, что учение о бессмертии является задачей диалога, конечно, ни от кого не ускользнуло295295
  Denn die Ansicht Socher^s a. a. O. S. 79 f., welche den Dialog zu einem blos historischen Werke, zu einer getreuen Erzählung von den letzten Reden und Handlungen des Sokrates macht, verdient keine Berücksichtigung.


[Закрыть], но по этой причине она мало что дает, пока не признается действительное значение этого понятия в платоновской системе и не включается в версию основной идеи. Тем не менее люди обычно утешались первым и неправильно понимали тех, кто пытался применить второе, как будто они хотели отрицать первое, и, самое большее, искали новое средство доказательства в окружающем описании умирающего Сократа296296
  Stallbäum, Opp. I. 2. Prolegg. S. 23. (3. Ausg.)


[Закрыть], но забывали, что у Платона частное может быть только стимулом для исследования, а настоящим доказательством может стать только через свое согласие с общим, так что истинным основанием является опять-таки только последнее. Или же субъективная сторона, изначально связанная с этим описанием, – воля философа к смерти – была, вероятно, возведена в особую художественную второстепенную цель,297297
  Schmidt, Zeitschr. f. d. Gymnasialwesen 1852. p. 522 f. Связь доказательств, предположенных им только что здесь p. 513 ff. int из Jahn’s Jahrb. LXVIII. p. 588 f. и Steinhart a. a; 0. IV. p. 562 note 61 несостоятельны.


[Закрыть] и таким образом истинное единство целого было растворено. В этих условиях следует признать совершенно правильной точку зрения, когда Шлейермахер298298
  a. a. 0. II. 3. im Anfang.


[Закрыть], отталкиваясь от этой самой воли к смерти, утверждал единство бессмертия с учением о познании и тем самым находил в ««Федоне» сущность и осуществление философа, развернутую в сторону собственного познания, как в «Пире» в сторону формирующего общения, за исключением того, что эти две стороны не могут быть резко отделены друг от друга. Только отсюда можно понять значение собеседников, которые у Платона всегда являются воплощением научного предмета диалога, ибо таким образом в Сократе представляется высота знания, а в других – различные склонности, начала и степени образования, которые сначала указывают путь к нему. Только таким образом можно понять, как Сократ может также вмещать свое – якобы – собственное философское развитие и вставлять его таким образом, что кульминация диалога, финальное доказательство, также образует кульминацию этого самого развития.

При всем этом, однако, Шлейермахера несправедливо упрекают в том, что его замысел сам по себе не включает эту финальную кульминацию в явном виде, достаточно299299
  Hermann a. a. O. I. S. 526 f. 528 f. Man vgl. übrigens das schon in meinem Prodr. S. 22 cur theilweisen Abwehr dieses Yorwiirfs Bemerkte.


[Закрыть], разве что не следовало бы упускать из виду, что из него легко можно извлечь непосредственно этот последний шаг. Познание и движение или жизнь едины в своей идеальной основе, даже если они выпадают друг из друга в видимости как таковой; сделать душу принципом познания, следовательно, означает также установить ее в качестве принципа жизни и наоборот; желание философа умереть превращается со временем из стремления к бесплотному бытию в желание облечься в такое тело, которое уже не будет ему непокорно, как нынешнее, и не только в силу своего несовершенства, которое на самом деле проистекает из несовершенства самого духа, как это также ясно из последнего мифа. Согласно этому, бессмертие есть не что иное, как общее выражение для общей задачи души во всех ее разнообразных отношениях, и этот правильный основной взгляд выражает также мнение Штейнгарта, что убеждение в вечной жизни души, носительницы идеи жизни и непрерывно действующего посредника «между миром идей и явлений, возведенным в знание, является основным условием и высшим результатом всей философии. Однако и здесь мы пока не можем найти абсолютно четкой версии, противостоящей всем недоразумениям. Ведь, с одной стороны, высшим результатом философии является скорее учение об идеях, и тогда, по крайней мере, идея вообще не нуждается в посредничестве с явлениями, поскольку она скорее сама является их сущностью, а душа, напротив, сама является лишь объектом посредничества, и поэтому правильнее было бы говорить о ее промежуточном положении между идеей и телесными вещами, но тогда и это надо было бы понимать так, что возникает не только физическая, но и этическая сторона, как, наконец, и диалектическое познание идей возможно для души только в силу этого промежуточного положения. Поэтому истинная задача диалога состоит в том, чтобы представить бессмертие или онтологию души как точку пересечения между диалектикой, с одной стороны, и этикой и физикой – с другой, тем самым относительно завершая первую, но подготавливая вторую.300300
  Dass ich hiemit meine frühere Ansicht Prodr. S. 23 ff. nicht aufgegeben, sondern nur näher bestimmt habe, ist bereits Jahn*8 Jahrb. LXX. S. 122 – 124 von mir bemerkt worden.


[Закрыть]

Только этим объясняется ретроспективный взгляд Платона на все свое предшествующее развитие, который возводит «Федон» в завершающий член диалектического ряда его произведений. Это объясняет также, почему не только так сильно подчеркивается возвышение клятвенного диалога до высочайших высот его собственного человеческого знания, но и почему его влияние на других представляется полным, так как ни в одном другом платоновском произведении его ученики или другие ораторы не стоят рядом с ним с такой независимостью, как здесь Симмий и Кебет.301301
  Штейнхарт а. а. О. IV. p. 390. p. Прямое объяснение самого Сократа p. 78 A. Сюда же относится описание слушателей и сотрапезников как его истинных судей, p. 63 E. 69 E., и это снова предлагает точку сравнения с Банкетом, p. 219 C., так как в обоих диалогах содержание обвинения против него одинаково помещено вместе с более ранними обвинениями Аристофана, p. 70 B. C., ср. с Symp. p. 221 B. (см. с. 417 выше).


[Закрыть] Наконец, этим объясняется и тот факт, что здесь даже не так много говорится о внутреннем устройстве души, как в «Федре» и «Пире», во-первых, потому, что это подготовительное положение само по себе, поскольку оно относится к физическим и этическим деталям, следовательно, не к вводному, а к развернутому подходу такого рода, а во-вторых, что более важно, потому, что в силу онтологической точки зрения все проводимые здесь исследования могут даже естественно относиться только к действительной сущности души, которая является именно только рациональной ее частью, поскольку две другие части возникают лишь как посредствующий элемент между ней и телом в целом и, конечно, должны возникать также в силу телесно-образующей деятельности духа, но не могут рассматриваться там, где столь решительно подчеркивается бесплотность, даже если она присутствует лишь для научной абстракции. Только таким образом можно поддерживать точку зрения, что этика и физика, согласно их истинному содержанию бытия, уже вливаются в диалектику, если только, с другой стороны, сам разумный человеческий дух уже рассматривается как проявление и в нем уже установлено различие индивидуальностей,302302
  В соответствии с этим я не могу согласиться с трактовкой Deuschle, Jahns Jahrb. LXX. p. 321 f. что Пиатон признает грандиозность песков только в телесности и чувственности человека, согласно чему, с этой стороны, утверждаемое им там жесткое оппонирование Платона христианству должно быть тем более несостоятельным, так как исключительное приписывание человеческих добродетелей божественной благодати, с отвержением всякого человеческого сотрудничества, из которого, как известно, вытекают абсолютное предопределение и упразднение человеческой свободы, едва ли имеет право считаться истинно христианским. Единственное верное замечание Дойшля заключается в том, что возвышение интеллектуального над моральным у Платона и Аристотеля, тем не менее, является антихристианским.


[Закрыть] для чего эсхатологические мифы служат диалектическим дискуссиям как необходимое дополнение и, как уже отмечалось выше, как необходимый мост от диалектики к этике и физике.

Конечно, вся эта взаимосвязь может стать полностью ясной только из последующих работ. Но в ходе обсуждения уже стало достаточно ясно, что и в какой степени «Федр» непосредственно дополняет собственно диалектические беседы. Остается лишь вопрос о том, стоит ли и в какой степени Пир между ним и Парменидом. Если же бессмертие есть сущность души и в то же время единая с ней животворящая сила, то она должна уже в этом мире нести в себе то же самое и точно так же делать частью себя то, что на самом деле смертно, то есть тело и низшие части души; без этого, следовательно, представление о бессмертии было бы неполным. И именно это земное бессмертие, бессмертие смертного через любовь и деторождение, является содержанием Пира. Оно, однако, теперь организовано по отношению к высшему бессмертию как подготовка к совершенству – смерть есть завершение жизни, поскольку она есть переход к высшему существованию, – и поэтому должно предшествовать ему в соответствии с восходящим представлением Платона, но по этой самой причине оно также должно возникнуть в упорядоченной последовательности всех своих стадий снизу вверх. Ее высшая ступень – формирующее философское общение, конечным результатом которого, однако, является собственное знание мастера, но не учеников – ибо ученичество всегда обозначает лишь низшую степень знания, – а самого мастера. На этом Пир заканчивается, и именно здесь начинается Федр; более того, если там земное бессмертие имеет свое эмпирическое основание в гераклитовском становлении, то здесь начинается первое фактическое доказательство бессмертия путем переноса его на смену жизни и смерти, то есть земного и сверхъестественного существования самой души. Однако философский мастер должен приучать своих учеников к философской самодеятельности, чтобы в конце концов они, стоя на собственных ногах, постепенно сами достигли мастерства, и мы также видим этот аспект его работы здесь, в «Федоне», частично уже завершенным вышеописанным образом, частично завершенным в том, что центр и узловая точка всего философствования, учение бессмертия, здесь доведена до конца, по крайней мере, насколько это можно было сделать с помощью средств, ранее приобретенных Платоном.

Поэтому не без оснований Федр, Пир и Федон были поставлены рядом друг с другом как предсуществование, земная жизнь и послесуществование.303303
  Steinhart а. а. О. IV. S. 300.


[Закрыть]

Но этого недостаточно, поскольку в «Федре» двух последних не хватает так же мало, как в «Федоне» двух первых; более того, даже сказать, что последние являются основными отношениями, к которым восходит все остальное, – это слишком. Однако главный миф «Федра» решает свою задачу таким образом, что в конечном итоге позволяет земной жизни и промежуточным состояниям вернуться к предсуществованию, то есть описывает цикл с последним. Но предсуществование само по себе является лишь точкой отсчета для воспоминания, а последнее скорее включает в себя конечные условия человеческого познания, так же как и само по себе, и насколько в «Банкете» и «Федре» видение направлено на познание как таковое, настолько теснее определяются отношения, что оба последних разделяются, так сказать, на содержание Федра, поскольку Банкет преследует внешние условия, а Федр, с другой стороны, внутреннюю сущность человеческого знания, подобно тому как Горгиас – практическую, а Теэтет – теоретическую сторону Менона. Но это разделение и деление сразу же устанавливает более глубокое различие. Федр главным образом озабочен борьбой и преодолением этих внешних условий, и более того, он исключает все внешнее, что не имеет прямого отношения к знанию, особенно деторождение, p. 250 E. f., и поэтому он способен признать все другие интеллектуальные занятия, кроме философии, лишь очень косвенно и как бы мимоходом. Банкет же, напротив, берет за основу телесность и чувственность в их самом широком распространении, а значит, прежде всего, деторождение, и показывает, как они постепенно и позитивно поднимаются к познанию, а если между деторождением и формированием добродетели все же остается промежуток, то он заполняется возведением души в принцип жизни в Фаэдо. Однако в «Федон», в самой тесной связи с этим, онтология души идет от познания к жизни; в «Федре», напротив, движение является лишь отправной точкой для познания. Таким образом, даже в «Пире» любовь связана с жизнью в той же мере, что и с познанием, и поэтому различные виды и формы любви приобретают значение, которое в «Федре» является лишь философским. Именно по этой причине бессмертие представлено в «Федре» предпочтительно с точки зрения предсуществования, то есть с интеллектуальной точки зрения, которая в «Федре» также не отсутствует, но, напротив, предстает в более строго научной форме, а мифическая окраска отсутствует лишь потому, что ее уже можно было предположить оттуда. Именно поэтому узкая граница личных отношений в любви, а следовательно, и необходимое условие физической красоты возлюбленной, не преступается, а трактуется как зародыш, в котором уже заключено все последующее развитие, чтобы удержать в узде всю широту разнообразных отношений души; в Симпосионе же, где отдельные степени развития выходят одна из другой, это трактуется как юношеская незрелость304304
  Schleiermacher а. а. О. П, 2. S. 381, obwohl ich darin nicht Prodr. S. 80 mit ihm die Bezeichnung des Phädros als eines Jugendwerkes hätte erblicken sollen.


[Закрыть].

Именно это расширение взгляда делает возможным дальнейшее предположение, что если в «Федре» любовником является только учитель, то в «Пире» – еще и ученик, который, сам еще находясь под руководством своего учителя, в то же время уже учит других, p. 210 A. εαν ορθως ηγηουμενος. По этой же причине, наконец, в «Федре» Сократ служит уже не Зевсу, как там, а Аполлону, как в «Теэтете», только здесь этот бог приобрел более глубокий смысл, самодействующего завершения той стороны человеческого развития, которая завершена с самого начала. Одним словом, там бессмертие трактуется как стык между диалектикой, с одной стороны, и этикой и физикой, с другой, таким образом, что оно ведет от последней к первой, здесь же, наоборот, таким образом, что оно ведет от первой ко второй.

С этого момента можно, наконец, полностью осознать, насколько все его последующее развитие уже с самого начала заложено в глубоких зачатках, содержащихся в самых ранних произведениях Платона. После подробного изложения различных аспектов развития темы любви в «Федре» и «Пире», с одной стороны, и в «Лисиде», с другой, мы можем предоставить читателям самим убедиться в том, насколько первые являются лишь идеальным воплощением вторых, тем более что другие305305
  Steinhart a.a.O. LS. 268. Anm. 33. Zeller a.a.O. II. S. 170. Anm. (vgl. jedoch unsere obige Anm. 38). Nur geht Schleiermacher a. a. O. II, 2. S. 377 denn doch darin etwas zu weit, in jeder von den Reden des Gastmahls gerade ausschliesslich je einen von den verschiedenen im Ljsis aufgestellten Gesichtspunkten als Grundgedanken wiederzufinden.


[Закрыть] уже достаточно подчеркнули моменты сравнения. Точно так же уже в» Хармиде» мы сталкиваемся с самоотношением знания и однообразием знания о знании с выводимым из него знанием о благе, но и то и другое – лишь в чисто формальном отношении.

Первое приложение. О времени, в котором происходят предыдущие диалоги

Не будет лишним сделать последующий обзор искусства, с которым Платон выбирает время, в которое он помещает свои диалоги, тем более что это требует в некоторых моментах более обширного обсуждения, чем это было уместно для нашей настоящей цели, которую, с другой стороны, можно удобно проследить здесь. Самые ранние произведения вообще не основываются на каком-либо определенном времени, за исключением того, что они, кажется, предполагают энергичную мужскую жизнь Сократа (стр. 39). Что касается Протагора, то текст Hermann, Gesch. u. Syst. I. p. 619, прим. 324, следует сравнить с текстом Штейнхарта а. а. О. I. p. 425 ff, Frei, Quacstiunes Protagureae p. 68—72, и 0. Weber, Quaesliones Prolagoreae, Marburg 1850. 4. p. 16 f., все трое согласны с тем, что время этого диалога не может приходиться на 429 год, поскольку Перикл и его сыновья еще живы (p.314E. 319E.329 A.). Поэтому Шлейермахер уже предположил 431 год. Вебер, однако, подчеркивает, что Фидий, умерший в 432 году, также, по-видимому, считался еще живым (p. 311 B.). Поэтому мы предпочли бы поставить 433. Однако остаются два хронологических несоответствия, которые Фрей, в частности, пытается объяснить без труда: 1) что Каллий уже оказывается в полном владении состоянием своего отца, в то время как его отец Иппоникий, если и не был убит при Делионе в 424 году, то, во всяком случае, мог умереть лишь незадолго до 423 года (см. об этом Krüger, Historphilol. Studien II. p. 288 ff., Хербст в своем издании Xenoph. Symp. Praef. p. VI. и Prolegg. p. XI. f. и Frei), чтобы иметь возможность представить Первого в самом безудержном блеске его распутства (ср. то, что Вебер замечает по этому поводу против Frei), и 2) упоминание дикарей Ферекрата, которые, по крайней мере, согласно Athen. XI. p. 505 E. в конце 420 г., p. 327 D.; это также оправдывается крайней уместностью их упоминания в контексте данного отрывка. Конечно, один из двух последних пунктов можно с таким же успехом принять за основу первоначального определения, а остальные рассматривать как нарушение времени, но ни одно время не подходит для окраски всей беседы так, как время наивысшей и незамутненной афинской полноты образования и жизни перед Пелопоннесской войной.

Так, Сократ появляется здесь еще в полной силе мужественной молодости (p. 317 C.), и только теперь следует цепь рассуждений, в которых – за единственным исключением Кратила – он предстает как старик или, по крайней мере, в преклонном возрасте, что, помимо необходимости этого, часто вытекающей из отношения к его испытанию, ясно свидетельствует о том, что Платон только с этого момента действительно начинает осознавать свой выход за пределы сократовской позиции. Так, Men. p. 91 E. и, судя по всему, также Euthyd. p. 286 C. (как впервые заметил Винекельман) уже предполагают смерть Протагора, которая, вероятно, произошла в 311 году (см. Frei op. cit. p. 75 ff.), так же как угроза, с которой Анитос уходит от Сократа, может даже показаться прямой прелюдией к его обвинению; кроме того, см. Men. p. 76 A., а также отрывки, цитируемые из Euthyd. и Theät. p. 142 и 182 и эссе «Эвтифр.»; в «Апол.» и «Крит.» дело в любом случае самоочевидно, «Софист» и «Политик» следуют за «Теэтетом» как продолжения; касательно «„Федра“, наконец, см. p. 227 C. z. E.», так же как Лисий вернулся в Афины только в 411 году, а Исократ, родившийся в 436 году, уже появляется в конце как юноша, полный надежд, даже если, с другой стороны, не только брат Лисия Полемарх, убитый Тридцатью (p. 257 B.), но и Софокл и Еврипид еще живы (p. 268 D.), и время, следовательно, должно приходиться на 405 год.

Горгий доставляет больше трудностей. Böckh, Jenaer Litteraturzeitung 1808. vol. 3. p. 197, Sybrand, De Piatonis Gorgia, Hartem 1829. p., Vögel in den Actt. soc. Gr. Lips. T. I. p. 231 f. и Штейнхарт а. а. О. II. p. 393 f. берут 427 год, Шлейермахер а. а. О. II, 1, Ast a. a. 0. p. 237 ff, Stallbaum Opp. II, 1. p. 40 ff. (2-е изд.) и Hermann a. a. O. I. p. 634 f. Anm. 390 в отношении его 305. Для первого предположения совсем не благоприятно то, что оно не находит явной поддержки в самом диалоге, так как нигде не указано, что здесь имеется в виду первое появление Горгия в Афинах, на котором только оно и основывается. Действительно, уступка самого Штейнгарта, что с таким же успехом можно думать об одном из его следующих, несомненно, очень многочисленных посещений, в принципе уже лишала бы его всякой твердой почвы, если бы в противном случае это предположение о его более частом пребывании в Афинах было верным, ибо тогда он вполне мог бы снова оказаться там в 405 году; но оно не только ничем не подтверждается, но есть и значительные, хотя и не неопровержимые, основания против него, ср. у Фосса, De Gorgia Leontine, Halle 1828. p. 24. 26, хотя сам Фосс разделяет мнение Штейнгарта, и единственное, что можно сказать с уверенностью, это то, что Горгий, естественно, должен был вернуться на родину сразу после того, как организовал свою экспедицию, чтобы дать отчет о ее успехах, но что он, вероятно, вскоре после этого вернулся в Афины во второй раз, предположительно по приглашению самих афинян, см. Foss op. cit. pp. 20—23, и это второе пребывание, следовательно, предположительно является первым, которое мы здесь рассматриваем. Последнее предположение, однако, основано на явном утверждении, c. 473 E., что Сократ за год до этого был председателем кейтов, ибо тот факт, что это относится – только в шутку – к тому же факту, о котором говорится в Apol. p. 32 B., а именно к его поведению в этой должности на суде над победителями Аргинуса, был обоснован Стальбаумом с убедительными причинами, так что Штейнхарт должен был, по крайней мере, основывать свое возобновление противоположного предположения Сибранда и Фёгелина, основанного на простой возможности, на попытке опровергнуть его. Простой внешний подсчет того, какое из двух предположений оставляет наибольшее число временных нарушений в других данных, ничего не решает в случае Платона, и точно так же временные нарушения, вытекающие из каждого из них, должны быть одинаково хорошо объяснены внутренне; вопрос, следовательно, только в том, к какому из них лучше всего применить всю пестроту разговора. Штейнгарт считает очень подходящим фоном распад демократии вскоре после смерти Перикла, и, конечно, справедливо; но в 405 году этот распад был еще более продолжен, и поэтому этот момент времени был еще более подходящим. С другой стороны, утверждение Штейнгарта, что Сократ не назван здесь стариком, совершенно неверно, поскольку Аст уже отметил, что он, по крайней мере, причисляет себя к пожилым людям p. 461 C., чего он не мог сказать о себе ни в 427 году, когда ему был всего 41 год, ни в ближайшем будущем. Однако фактическое определение времени следует брать у ведущего беседу, а не у одного из собеседников.

Второе приложение. Предположения о фрагменте жизнеописания Платона

Не будет слишком смелым предположить, следуя нашим разработкам на с. 126, что в бессмысленном утверждении Диогена Лаэртского (см. прим. 437. ср. II, 62) о том, что Платон отправился в Ме-гару из страха перед тридцатью тиранами, нет даже правды, что это было сделано из опасения, что он окажется вовлеченным в судьбу Сократа, поскольку тогда он, вероятно, покинул бы Афины сразу после смерти последнего. Эта же причина говорит и против дальнейшего предположения Германа а. а. О. I. p. 45, что «естественное отвращение к месту4, отмеченному такими воспоминаниями», побудило его сделать это. Я почти опасаюсь, что в данном случае, как и в случае с предположением (op. cit. p. 34), что болезнь Платона, из-за которой он не смог присутствовать при смерти Сократа (Phaed. p. 59 B.), была следствием душевного потрясения, вызванного этим событием, привнесла в подлинно античный характер Платона сентиментальность, совершенно ему чуждую, и порицание, которое он сам, очевидно, высказывает в отношении сильного потрясения Аполлодора, вызванного той же причиной (см. выше, с. 411), подтверждает меня в этом. Однако, как бы то ни было, мне кажется более вероятным, что мотив путешествия в Мегару был прежде всего научным. В «Эвтифроне» Платон, наконец, не без влияния иностранных философских направлений, но главным образом путем последовательного дальнейшего развития сократовского учения о понятиях самих по себе, дошел до возведения его в область идей, а Эвклид тем временем пришел к тому же результату другим путем, а именно путем слияния его с элеатами (см. с. 297—299). Что может быть очевиднее для Платона, чем намерение лично пообщаться с ним по этому поводу и таким образом дать ему понять, чем отличается его собственная концепция учения об идеях от мегарской, тем более что именно так, по крайней мере, на самом деле и происходило его развитие!

С другой стороны, я сомневаюсь, что все действительно так однозначно, как считает Герман а. а. О. I. p. 46, что Эвклид был первым, кто использовал элеатику против Сократа. Мы даже не знаем наверняка, был ли он действительно первым из числа сократиков, кто основал свою собственную школу, а именно в Мегаре, поскольку вся гарантия этого заключается в том, что в последние годы жизни Сократа он находился не в Афинах, а в Мегаре, см. Theaet. p. 143 A. Phaed. p. 59 B., и если, с другой стороны, Антисфен, в силу Xen. Mem. III, II, 17, вероятно, основал свою школу только после смерти учителя, однако по природе вещей система всегда старше школы, и его система, следовательно, стала известна Платону еще до этого, в письменных или устных выступлениях против своих учеников, как она уже стала известна нам в этических терминах, по крайней мере, в» Пире» Ксенофонта, который, по словам Крюгера, Histor.-philol. Studien II. p. 287 ff. в 422 году, судя по впечатлению, произведенному там всем его обликом. Однако и до смерти Сократа у него должна была сформироваться та же диалектическая идея, тем более что он, по-видимому, стал его учеником только в преклонном возрасте (см. с. 303), и отсюда следует, что он, возможно, уже будучи учеником Горгия (Diog. Laert. VI, 1), заранее знал элеатское учение или, по крайней мере, изучал его, как Эвклид (см. с. 2), во время общения с Сократом. Таким образом, верно и то, что форма ее слияния с сократической подвергается нападкам уже в двух платоновских диалогах, следующих за «Евтифроном», «Евтидем» и «Кратил» (см. с. 136, 163 f.). Но чем больше Платон знакомился с последним через личное общение с ним в самих Афинах, тем более объяснимым становится то, что он чувствовал себя вынужденным обратиться таким же образом к самому Эвклиду по поводу расхождений, которые тот допустил в организации соединения двух учений.

После всего этого нечто подобное тому, что было между Эвклидом и Антисфеном, в конце концов, должно было произойти и с Аристиппом. Он тоже со своими этическими взглядами уже противостоит самому Сократу в «Мемах» Ксенофонта (Xenophon Mem. II, 1, и если в «Филебе» будет показано, что он основывает его на сократовском углублении протагоровского учения о знании, то мы снова предположим, что он изучал его еще при жизни Сократа и, возможно, даже слышал самого Протагора, если, с другой стороны, верно, что появление его соотечественника Теодора как по крайней мере бывшего последователя последнего уже в «Теэтете» указывает на то, что полемика против протагоровской эпистемологии направлена и против его собственной (с. 192). Конечно, «Теэтет» был написан лишь через несколько лет после смерти Сократа. Но нет ничего невероятного в том, чтобы считать исчисление приятного как сущности добродетели, выведенное Протагором в диалоге его имени (c.53), не впервые задуманным Платоном, а действительно уже выведенным Аристиппом, при условии также, что платоновское представление о нем там уже более глубокое, чем у Аристиппа (Steinhart а. а. О. I. p. 418). Различение между хорошим и приятным в «Горгии» было бы тогда, однако, направлено непосредственно против него, что, конечно, еще не оправдывает утверждение Шлейермахера (а. а. О. II, 1. с. 183), согласно которому под Калликлом там на самом деле подразумевается Аристипп.

Можно было бы предположить, что Платон приписал Феодору в «Теэтете» его прежнюю приверженность Протагору только от этого своего соотечественника. Однако есть обстоятельство, которое наводит на совершенно иные предположения. Уже Шлейермахер а. а. О. II, 1. S. 185 замечает, что яркое описание деятельности гераклитов того времени в Эфесе p. 179 E. предполагает личное присутствие Платона в Ионии, и если Платон поддерживал личные контакты с еще живыми представителями старых философских течений, то это само по себе весьма вероятно, несмотря на молчание его биографов. Точно так же он мог надеяться найти не только учителя математики, но и такого представителя учения Протагора в Феодоре, который сделал это во время своего раннего пребывания в Афинах, p. 143 E. cf. Mem. IV, 2. 10, где Платон, возможно, встречался с ним сам (Hermann а. а. О. I. p. 52). Конечно, возможно также, что он знал его только понаслышке306306
  Но в любом случае он должен был знать о нем заранее, если его путешествие в Киринею вряд ли можно считать имеющим какую-то другую цель, кроме поиска Теодороса, и поэтому его более раннее присутствие в Афинах говорит скорее в его пользу, чем в пользу того, что Шлейермахер а. а. О. II, 1. p. 186, против этого же.


[Закрыть]; не следует также отрицать, что он, вероятно, посетил его в то же самое время в интересах математических занятий, в которых он мог уже иметь в виду предварительную подготовку к посещению пифагорейцев, которое он, несомненно, уже тогда намеревался совершить.

Если сказанное верно, то в этом диалоге постоянные попытки Сократа вовлечь Теодора в обсуждение протагорейского учения и то, как Теодор, со своей стороны, всегда старается по возможности избежать этого, приобретают не только научное (с. 180), но и личное значение. Платон снова включил в эту работу часть своей недавней истории, а именно некоторые из своих бесед с Теодоросом об этих вопросах, в которых последний, похоже, обманул его надежду на то, что сможет поговорить с ним о них более точно.

Общение с мегарцами, с эфесскими гераклитами и, наконец, с Теодором – эти три события его недавнего прошлого повлияли на Платона в этом диалоге. Поэтому нас не должно удивлять, если ранение Теэтета в коринфской войне было непосредственным личным опытом такого рода и если известие об участии Платона в битве при Коринфе действительно было основано на этом. По крайней мере, бессмысленность связанной с этим сведений о том, что он также сражался при Танагре и Делионе (Aristoxen. b. Diog. Laert. III, S. Aelian. V. II. VII, 14), конечно, не вынуждает нас отвергать и это, а с учетом его восьми афинских гражданских чувств, которые он всегда сохранял, несмотря на свое отвращение к афинским государственным институтам – о чем подробнее будет сказано во второй части – в этом нет ничего невероятного, и поэтому нам не хотелось бы, чтобы Платон лишился похвалы за это поведение, которое составляет отличительный признак всего характера обоих людей по сравнению с Ксенофонтом, который сразу после этого сражался в Коронее – правда, как изгнанник – против своего собственного родного города.

Если, таким образом, Платон был в Афинах в 394 году, то, конечно, невозможно решить, вернулся ли он туда из Мегары или только после 394 года вообще отправился в Мегару и написал ли он там «Евтидемос» и «Кратил», как мы предположили с. 211, или в Афинах, или, наконец, только в Киринее или Египте. В остальном, однако, наиболее естественным представляется его путешествие из Киринеи в Египет и, следовательно, его возможное пребывание в Ионии раньше, чем в двух последних местах.