Текст книги "Стая"

– Ну, и как успехи? – спросил Эневек, когда официант удалился.

Делавэр пожала плечами:

– Для меня картина ничуть не прояснилась.

– А я к чему-то, кажется, пришёл. Видео этой женщины меня навело.

– Моё видео.

– Ну, ещё бы, – насмешливо сказал он. – Мы всем обязаны тебе.

– Мне вы обязаны, по крайней мере, идеей. И что же ты вынес оттуда?

– В нападении участвовали исключительно косатки-бродяги. Ни одного резидента. И в проливе Джонстоуна, где они живут, нападений не было.

– Итак, опасность исходит от мигрирующих животных.

– И, возможно, от прибрежных косаток. Опознанные горбачи и серый кит – тоже из мигрантов. Все трое провели зиму в Байя-Калифорнии, это даже задокументировано.

Делавэр взглянула на него в замешательстве.

– То, что серые киты и горбачи мигрируют, не новость.

– Мигрируют, но не все. Когда мы в тот день вторично выходили в море – с Грейвольфом и Шумейкером – произошло нечто странное. Я чуть про это не забыл. Нам надо было снять людей с «Леди Уэксхем». «Леди» тонула, а на нас напала группа серых китов. Я уверен, что у нас не было никаких шансов даже самим уйти оттуда живыми, не говоря уже о спасении других. Но тут откуда ни возьмись появляются два серых кита – выныривают и лежат в воде. И остальные отступили.

– И это были резиденты?

– Примерно дюжина серых китов круглый год живёт у западного побережья. Они слишком стары для дальних переходов. Когда с юга приходит стадо, оно принимает этих стариков – с ритуалом приветствия и всё такое. Одного из этих резидентов я узнал, и у него не было в отношении нас враждебных намерений. Наоборот. Я думаю, мы обязаны этим двум китам жизнью.

– У меня нет слов! Они вас прикрыли!

– Господи, Лисия! Что я слышу? Такое очеловечивание – и из твоих уст?

– После того, что случилось за последние три дня, я верю уже всему.

– «Прикрыли» – это всё-таки слишком. Хотя да, я думаю, что это они удержали остальных на отдалении. Им не нравились нападавшие. С некоторой осторожностью можно заключить, что заражены только мигранты. Резиденты вели себя мирно. Казалось, они понимали, что остальные не в своём уме.

Делавэр с задумчивым видом почесала нос.

– Это подходит. Я хочу сказать, много животных исчезло на пути из Калифорнии в открытом море.

– То, что их изменило, следует искать именно там. В глубоком синем море. Далеко-далеко от суши.

– Но что именно?

– Это мы узнаем, – сказал Джон Форд, внезапно появившись перед ними. Он придвинул стул и сел рядом. – И ещё до того, как эти типы из правительства доведут меня до безумия своими звонками.

– Я кое-что вспомнила, – сказала Делавэр за десертом. – Косатки участвовали в деле с удовольствием, а вот большие киты – наверняка нет.

– С чего ты взяла? – спросил Эневек.

– Ну, – сказала она, набив рот шоколадным муссом, – представь себе, что ты должен что-нибудь с разбега таранить и переворачивать. Или падать на что-нибудь угловатое. Ты же сам можешь пораниться!

– Она права, – сказал Форд. – Животное не станет рисковать, если этого не требует защита потомства. – Он снял свои очки и тщательно их протёр. – А что, если нам немного пофантазировать? Что, если всё это было акцией протеста?

– Против чего?

– Против китобойного промысла. Китобои и раньше время от времени подвергались нападению, – сказал Форд. – Когда охотились на детёнышей.

Эневек отрицательно покачал головой:

– Ты сам в это не веришь.

– Это была попытка.

– Неудачная. До сих пор неизвестно, понимают ли киты вообще, что такое китобойный промысел.

– Ты хочешь сказать, они не понимают, что на них охотятся? – спросила Делавэр. – Глупости.

Эневек закатил глаза.

– Они совсем не обязательно усматривают в этом систему. Гринды терпят бедствие всегда в одних и тех же бухтах. На Фарерских островах рыбаки сгоняют в кучу целые стада и без разбору забивают их железными ломами. Настоящая бойня. В Японии, в Футо, забивают афалин и морских свиней. Из поколения в поколение, и животные уже должны бы знать, что их ждёт. Но они всё равно возвращаются в те же места!

– Это не свидетельствует о наличии особого разума, – согласился Форд. – Но ведь и мы в полном сознании вырубаем леса и загрязняем атмосферу. Тоже не говорит о наличии у нас особого разума, а?

Делавэр соскребла с тарелки остатки шоколадного мусса.

– А ведь верно, – сказал через некоторое время Эневек.

– Что верно?

– То, что сказала Лисия: киты могли пораниться, прыгая на лодки.

– Говорю же вам, они обезумели.

– Неужто им промыли мозги?

– Да перестаньте вы фантазировать кто во что горазд.

– А если дело всё-таки в отравлении? – предположил Эневек. – РСВ, вся эта дрянь. Если эта зараза сводит животных с ума?

– Нет, они выражают протест, – продолжал подтрунивать Форд. – Исландия подала заявку на китобойную квоту, японцы их убивают, и даже мака снова хотят бить китов. Вот в чём дело! – Он ухмыльнулся. – Видимо, киты прознали об этом.

– Для руководителя научной комиссии ты что-то слишком ироничен, – сказал Эневек. – Хоть тебя и считают серьёзным учёным.

– Мака? – эхом повторила Делавэр.

– Племя нуу-ча-нальс, – пояснил Форд. – Индейцы на западе острова Ванкувер. Они уже несколько лет пробивают себе право на китобойный промысел.

– Они что, с луны свалились?

– Попридержи своё цивилизованное негодование, мака в последний раз били китов в 1928 году, – зевнул Эневек. У него слипались глаза. – И вовсе не они привели китов на грань вымирания. Для мака речь идёт об их традициях и сохранении их культуры. Ремесло китобоя для них традиционно, а из-за запрета уже ни один мака не владеет этим ремеслом.

– И что теперь? Хочешь есть – иди в супермаркет.

– Не перебивай благородную адвокатскую речь Леона, – сказал Форд и подлил себе вина.

Делавэр уставилась на Эневека. Что-то в её глазах изменилось.

Пожалуйста, только не это, подумал он.

То, что у него индейская внешность, – очевидно, но она не должна делать из этого неправильные выводы. Он прямо-таки услышал звук надвигающегося вопроса. Сейчас ему придётся объясняться. Как он ненавидел это! И дёрнул же чёрт Форда завести речь о мака.

Он быстро переглянулся с директором. Форд понял.

– Продолжим этот разговор в другой раз, – замял он. И, прежде чем Делавэр успела возразить, добавил: – Теорию отравления надо обсудить с Оливейра, Фенвиком или Родом Пальмом, но, честно говоря, я в неё не верю. Все беды происходят из-за нефти и истечения хлористого углеводорода. Ты знаешь не хуже меня, к чему это приводит. К ослаблению иммунной системы, к инфекциям и преждевременной смерти. Но не к безумию.

– Кто-то подсчитал, что через тридцать лет косатки на западном побережье полностью вымрут? – снова вступила в разговор Делавэр.

Эневек мрачно кивнул:

– И не только из-за отравления. Косатки теряют пропитание, лосося. Если они не погибнут от яда, то просто уйдут искать пропитание в других краях.

– Забудь про теорию отравления, – сказал Форд. – Об этом можно было бы говорить, если б в деле были замешаны одни косатки. Но чтобы косатки и горбачи выступали единым фронтом… Не знаю, Леон.

Эневек задумался.

– Вы знаете мою позицию, – тихо сказал он. – Я далёк от того, чтобы приписывать животным намерения или переоценивать их разум, но… неужто у вас нет чувства, что они хотят от нас избавиться?

Все посмотрели на него. Он ожидал возражений, но Делавэр кивнула:

– Да. Кроме резидентов.

– Кроме резидентов. Потому что они не были там, где были другие. Где с ними что-то произошло. Киты, которые потопили буксир… Говорю же вам! Ответ лежит в открытом океане.

– Боже мой, Леон. – Форд откинулся на спинку стула, и щедрый глоток вина забулькал в его горле. – Прямо как в кино! Кто-то им приказал: подите и расправьтесь с человечеством?

Эневек молчал.

Когда ночью он лежал без сна в своей ванкуверской квартирке, в нём созрела мысль внедрить зонд в одного из буйствовавших китов. Что бы ни управляло этими животными, это «что-то» по-прежнему властно над ними. Если снабдить одного из китов камерой и передатчиком, есть шанс добиться столь необходимого ответа.

Вопрос был только в том, каким образом закрепить аппаратуру на одичавшем горбаче, если его и мирного на месте не удержишь?

И эта проблема с их кожей…

Закрепить передатчик на морской собаке – совсем не то, что на ките. Морских собак и тюленей легко поймать на лежбищах. Клей, которым крепится передатчик, хорошо держится на шерсти.

Но у китов и дельфинов нет шерсти. И вряд ли есть в природе что-то более гладкое, чем кожа дельфина или косатки, она и на ощупь как свежеоблупленное варёное яйцо, к тому же покрыта тонкой плёнкой геля, чтобы исключить сопротивление воды и отторгать бактерии. Верхний слой кожи постоянно обновляется. Энзимы отделяют её, и во время прыжков она отпадает тонкими лоскутами – вместе со всеми нежелательными паразитами и передатчиками. И кожа серых китов и горбачей не лучше приспособлена для удержания на себе посторонних предметов.

Эневек встал, не включая света, и подошёл к окну. Он обдумывал один вариант за другим. Разумеется, есть приёмы. Американские учёные закрепляют передатчики присосками. Правда, присоски выдерживают напор воды лишь несколько часов. Другие закрепляют зонд на спинном плавнике. Но тут возникает вопрос, как в такие дни вообще выйти в море на лодке и догнать кита, и чтобы он эту лодку не потопил.

Можно оглушить животное…

Всё слишком сложно. Кроме того, зонда недостаточно. Нужны камеры. Спутниковая телеметрия и видеоряд.

И вдруг он додумался до одной мысли.

Но потребуется хороший снайпер.

Эневек разгорячился, бросился к письменному столу, вошёл в интернет и вызвал один за другим несколько адресов.

Вскоре он уже знал, как действовать.

Заснул он лишь под утро. Последняя мысль была о «Королеве барьеров» и о Робертсе. Вот тоже дело. Директор пароходства так и не перезвонил ему, несмотря на многие напоминания. Оставалось надеяться, что пароходство хотя бы отправило дополнительные пробы в Нанаймо.

20 апреля

Лион, Франция

Бернар Роше корил себя за то, что потерял слишком много времени с исследованием проб воды, но уже ничего нельзя было изменить. Разве мог он предположить, что омар способен убить человека? А то и не одного?

Жан Жером, старший повар ресторана «Труагро» в Роанне, так и не вышел из комы и умер через сутки после того, как перед ним разорвался заражённый омар. Что именно вызвало смерть, до сих пор было трудно сказать. Ясно лишь, что отказала иммунная система – как следствие тяжёлого токсического шока. Несколько человек из кухонного персонала тоже заболели, тяжелее всех – ученик, который дотрагивался до странного вещества и законсервировал его. У всех были головокружение, дурнота, головные боли и проблемы с концентрацией. Ресторан «Труагро» попал в затруднительное положение. Но гораздо больше Роше беспокоило число похожих жалоб, с которыми жители Роанна обращались к своим врачам после гибели Жерома. Их симптомы были выражены не так сильно. Тем не менее, Роше боялся худшего, узнав, что произошло с водой, в которой Жером держал омаров.

Дошли слухи и из других источников. В Париже умерли сразу несколько человек. Говорили, что от испорченного мяса омаров, но Роше догадывался, что это не вполне соответствует истине. Сообщения приходили и из Гавра, Шербурга и Бреста. Роше всё отложил и занялся анализом.

Он снова натолкнулся на необычные соединения, и ему понадобились дополнительные пробы. Он сделал запрос в упомянутые города, но, к несчастью, больше никому не пришло в голову сохранить хоть немного этого вещества. Омары больше нигде не взрывались, как в Роанне, но речь всё равно шла о невкусном мясе, которое выбросили, или о животных, которые не дошли до приготовления, потому что из них что-то выпирало. Роше надеялся, что найдётся хоть один толковый повар, как тот предусмотрительный ученик, но ни рыбаки, ни торговцы, ни кухонный персонал не проявили лаборантской хватки. Так что ему оставались только домыслы. Ему казалось, что в теле омара затаился не один организм, а сразу два. Во-первых, желе. Оно разложилось и полностью исчезло.

Другой организм, напротив, жил; он был представлен в изобилии и казался Роше зловеще знакомым.

Он всматривался в микроскоп.

Тысячи прозрачных шариков прыгали в кутерьме, как теннисные мячики. Если его предположения верны, внутри у этих шариков должен быть свёрнутый pedunculus, такой вид хоботка.

Неужто эти существа и убили Жана Жерома?

Роше взял стерильную стеклянную иглу и уколол себя в большой палец. Выступила капелька крови. Он осторожно ввёл её в пробу, нанесённую на стекло микроскопа, и стал смотреть, что будет. При 700-кратном увеличении красные кровяные тельца Роше походили на рубиновые лепестки цветов. Они покачивались в жидкости, каждое было наполнено гемоглобином. Тотчас прозрачные шарики активизировались. Они высунули свои хоботки и молниеносно набросились на человеческие клетки. Хоботки вонзились в них, как канюли. Зловещие микробы медленно окрашивались в красноватый цвет. Как только красное кровяное тельце было высосано, микроб переходил к следующему. При этом он разбухал именно таким образом, какого Роше и боялся. Каждый из организмов мог поглотить до десяти красных кровяных телец. Он смотрел не отрываясь и заметил, что процесс идёт даже быстрее, чем он думал.

Всё кончилось за четверть часа.

Роше неподвижно застыл у микроскопа. Потом записал: «Предположительно pfiesteria piscicida».

«Предположительно» он написал из-за остатка сомнений, хотя на самом деле был уверен, что точно классифицировал возбудителя, вызвавшего все случаи болезни и смерти. Единственное, что ему мешало, это впечатление, что он имеет дело с чудовищной модификацией pfiesteria piscicida. Это была превосходная степень превосходной степени, поскольку pfiesteria сама по себе уже была чудовищем. Монстр величиной в сотую долю миллиметра. Одно из мельчайших хищных животных в мире. И вместе с тем одно из опаснейших.

Pfiesteria piscicida была вампиром.

Он много о ней читал. Впервые наука столкнулась с ней в восьмидесятые годы – с гибелью пятидесяти лабораторных рыб в университете Северной Каролины. К качеству воды, в которой плавали рыбы, на первый взгляд претензий не было, разве что в аквариуме толклись тучи крошечных одноклеточных. Воду поменяли и выпустили туда новых рыб. Они не прожили и дня. Что-то убивало золотых рыбок, окуней, африканских тилапиасов, часто в течение нескольких часов, иногда за минуты. Всякий раз учёные наблюдали, как у жертв начинались конвульсии, всякий раз из ничего возникали загадочные микробы, которые потом так же быстро исчезали.

Одна ботаничка определила в роковых организмах жгутиковые существа доселе неизвестного вида. Водоросль, динофлагеллат. Вообще динофлагеллатов много. Большинство безобидных, но некоторые проявили себя настоящими метателями яда. Они отравляли целые фермы моллюсков. Или вызывали «красные приливы», которые окрашивали море в кровавый или коричневый цвет. Но по сравнению с вновь открытым организмом они казались безобидными существами.

Pfiesteria piscicida отличалась от своих родственников. В известном смысле её можно было уподобить клещам. Не по форме, а по терпеливости. Лежит себе на дне, с виду безжизненная, окружённая защитной капсулой наподобие кисты, – на годы может замереть без пищи. Пока не проплывёт мимо стая рыб, выделения которых упадут на дно и пробудят аппетит кажущегося мёртвым одноклеточного.

То, что происходило после, можно уподобить лишь молниеносной атаке. Миллиарды водорослей отделялись от своих капсул и поднимались вверх. Оба жгутика на конце тела служили приводом. Один жгутик вертелся как пропеллер, вторым организм рулил в нужном направлении. Достигнув тела рыбы, pfiesteria выделяла яд, парализующий нервы и разъедающий на коже рыбы дыру. После этого она вонзала в рану свой хоботок и высасывала соки умирающей добычи. Насытившись, она отрывалась от жертвы и снова залегала на дно, укутавшись в капсулу.

Сами по себе ядовитые водоросли – нормальное явление. Что-то вроде грибов в лесу. Яды некоторых водорослей известны с библейских времён. Во второй книге Моисеевой описан феномен, который так и наводит на мысль о «красных приливах»: «…и вся вода в реке превратилась в кровь. И рыба в реке вымерла, и река воссмердела, и египтяне не могли пить воды из реки; и была кровь по всей земле Египетской». Так что не было ничего особенного в том, что одноклеточные уничтожали рыб. Новым был лишь размах происходящего. Казалось, болезнь завладела всеми водами мира. Ядовитые атаки на морских животных, новые заболевания кораллов, заражённые морские луга – всё это отражало общее состояние Мирового океана: ослабление от вредных веществ, от опустошительного рыболовства, от безоглядной разработки шельфа и от последствий глобального потепления. Шли споры, представляет ли собой нашествие убийственных водорослей что-то новое, или это периодическое явление, но одно было ясно: они охватили весь земной шар, проявляя свою исключительно креативную природу в возникновении новых видов. Пока европейцы радовались, что pfiesteria не коснулась их широт, норвежцы гибли уже тысячами – от рыбы, а норвежские лососёвые хозяйства оказались близки к краху. На сей раз убийцу звали chrysochromulina polylepis, вид кровожадного меньшого брата pfiesteria, и никто не мог наперёд сказать, с чем придётся столкнуться ещё.

И вот теперь pfiesteria piscicida напала на бретонских омаров.

Но действительно ли это была pfiesteria piscicida?

Роше терзали сомнения. В первую очередь, его озадачивало, как омары могли вообще жить так долго? Неужто водоросли происходили изнутри них вместе с той неизвестной субстанцией? Той желеобразной массой, которая разлагалась на воздухе. Неужто и то и другое возникло внутри омара? Но что в таком случае происходило с его мясом?

Да омар ли то был вообще?

Роше совсем растерялся. С абсолютной уверенностью он знал только одно. Чем бы ни являлась эта субстанция, она сейчас попала в питьевую воду Роанна.

22 апреля

Норвежское море, материковая окраина

В открытом море от мира не оставалось ничего, кроме воды и более или менее ясно отграниченного неба. Взгляду и в хорошую погоду не на чем было задержаться, а в дождь порой было непонятно, то ли ты находишься ещё над поверхностью воды, то ли уже под нею.

Шельф давал глазу хотя бы зацепку в виде бесконечных буровых вышек. А в открытом море, над материковым склоном, где уже несколько дней кружило исследовательское судно «Солнце», вышки были не видны, тем более за моросящей пеленой дождя. Сырой леденящий холод проникал под непромокаемые куртки учёных и моряков. Уж лучше честный крупнокалиберный дождь, чем этот моросящий бульон. Вода, казалось, сочилась не только сверху, но и снизу. Это был один из самых мерзких дней, какие мог припомнить Йохансон. Он натянул капюшон на лоб и пошёл на корму, где технический персонал возился с подъёмом мультизонда. На полдороге к нему присоединился Борман.

– Эти черви вам ещё не снятся? – спросил Йохансон.

– Вроде нет, – ответил геолог. – А вам?

– Меня спасает представление, что я участвую в каком-то фильме.

– Хорошая мысль. И кто режиссёр?

– Пожалуй, Хичкок.

– «Птицы» в глубоководной версии? – Борман кисло улыбнулся. – А вот и зонд!

И убежал к поднятому из воды большому круглому устройству, усаженному пластмассовыми трубками. Они содержали пробы воды с различных глубин. На палубу вышли Стоун, Хвистендаль и Лунд.

– Что говорит Борман? – спросил Стоун.

– С Борманом одна проблема, – пожал плечами Йохансон. – Он почти ничего не говорит.

Стоун кивнул. Его агрессивность постепенно уступала место глубокой подавленности. В ходе замеров «Солнце» следовало вдоль материкового склона к юго-западу до Шотландии, и видеосани поставляли картинки из глубины. Видеосани представляли собой грузное сооружение, похожее на стальной стеллаж, набитый аппаратурой, с сильными прожекторами и электронным глазом, который снимал морское дно и передавал изображение по кабелю, волочась за судном.

На «Торвальдсоне» работал более модернизированный «Виктор». Норвежское исследовательское судно следовало вдоль материкового подножия в северо-восточном направлении и анализировало воду Норвежского моря до Тромсё. Оба судна начали свой путь от предполагаемого места установки подводной фабрики. Но теперь они уже двигались в обратном направлении навстречу друг другу. Их рандеву через два дня завершало полный обмер норвежского подножия и Северного моря. Борман и Скауген предложили провести измерения так, будто речь идёт о неисследованной местности. И с недавнего времени так оно и было. С тех пор, как Борман представил первые результаты измерений, оказалось, что все предыдущие сведения ненадёжны.

Это произошло накануне утром, ещё до появления первых картинок на мониторе. В сырых утренних сумерках они спустили мультизонд, и Йохансон почувствовал себя как в падающем лифте, когда «Солнце» внезапно просело в воде. Первые пробы были немедленно направлены в сейсмическую лабораторию и проанализированы там. Вскоре Борман собрал всю группу в конференц-зале.

Он терпеливо ждал, пока все соберутся, не сводя глаз с листа бумаги.

– Первый результат, – сказал он, – нельзя считать репрезентативным, это лишь моментальный снимок. – Он поднял взгляд: – Всем ли знакомо понятие «метановый шлейф»?

Кто-то неуверенно покачал головой.

– Метановый шлейф возникает там, где из морского дна выделяется газ, – объяснил Борман. – Он смешивается с водой и поднимается вверх. Обычно мы отмечаем появление шлейфа в тех местах, где происходит движение геологических пластов и давлением сминаются осадочные слои. Наружу просачиваются флюиды и газ. – Он откашлялся. – Но, в отличие от Тихого океана, в Атлантике и у берегов Норвегии таких зон нет. Континентальные окраины здесь пассивные. Тем не менее, сегодня утром мы зафиксировали здесь метановый шлейф высокой концентрации. В прежних замерах метан не присутствовал.

– Как высока концентрация на сей раз? – спросил Стоун.

– Она внушает тревогу. Похожие значения мы получали у Орегона. В области с очень сильными смещениями пластов.

– Прекрасно. – Стоун попытался разгладить собравшиеся на лбу морщины. – Насколько мне известно, метан у берегов Норвегии выделяется перманентно. Мы знаем это по предыдущим проектам. Газ всегда найдёт, где ему просочиться сквозь морское дно, и всякий раз этому можно найти объяснение, так что не стоит понапрасну бить тревогу.

– Суть дела в другом.

– Послушайте, – вздохнул Стоун. – Единственное, что меня интересует, действительно ли ваши измерения дают повод для беспокойства. До сих пор я этого повода не видел. Мы зря тратим время.

Борман любезно улыбнулся:

– Доктор Стоун, в этом районе целые этажи континентального склона буквально зацементированы гидратом метана. Это мощный панцирь изо льда толщиной от шестидесяти до ста метров. Но мы знаем также, что эти слои местами проламываются, и там годами выступает газ, который по нашим расчётам не должен выступать. Он должен замерзать ещё на дне, но не замерзает. С этим можно жить, можно даже игнорировать его. Но мы не можем пребывать в блаженном спокойствии, ограничившись парой диаграмм и кривых. Ещё раз повторяю, концентрация свободного метана в водяном столбе непомерно высока.

– А это действительно газовыделение со дна? – спросила Лунд. – То есть, метан поднимается из глубины или, может, он возникает из…

– Тающего гидрата? – Борман помедлил. – Это решающий вопрос. Если гидрат начал распадаться, значит, в локальных параметрах что-то изменилось.

– И вы считаете, это тот самый случай? – спросила Лунд.

– Собственно, параметра всего два. Давление и температура. Но мы не отметили ни повышения температуры воды, ни понижения уровня моря.

– Я же говорю, – воскликнул Стоун. – Мы ищем ответы на вопросы, которых никто не ставил. То есть, у нас есть всего одна проба. – Он оглянулся, требовательно ища поддержки. – Единственная проба газа!

Борман кивнул.

– Вы совершенно правы, доктор Стоун. Всё только домыслы. Но для того мы и здесь, чтобы выяснить истину.

– Стоун действует мне на нервы, – сказал Йохансон Лунд, когда они после совещания вышли в кают-компанию. – Чего он, собственно, хочет? Воспрепятствовать исследованиям? А ведь он руководитель проекта.

– Давай выбросим его за борт.

– Мы и так уже отравили море выбросами.

Они налили себе кофе и вышли с ним на палубу.

– И как ты оцениваешь этот результат? – спросила Лунд между двумя глотками.

– Это не результат. Это промежуточное значение.

– Ну, хорошо. Как ты оцениваешь это промежуточное значение?

– Не знаю. Эксперт у нас Борман.

– Ты правда думаешь, что это как-то связано с червями?

Йохансон вспомнил свой недавний разговор с Ольсеном.

– Я вообще ничего не думаю, – осторожно сказал он. – Думать преждевременно. – Он подул на свой кофе и запрокинул голову. Над ними нависало пасмурное небо. – Я знаю только одно: лучше бы я сейчас сидел дома.

Это было накануне.

Пока анализировались последние пробы воды, Йохансон засел в радиорубке. Через спутник он мог связаться со всем миром. В минувшие дни он начал собирать банк данных, рассылать е-мейлы институтам и отдельным учёным, маскируя всё под личный интерес. Первые ответы разочаровали его. Появление нового червя никто не зафиксировал. Несколько часов назад он, кроме того, вышел на контакт с экспедициями в море. Он разместил свой ноутбук между радиоприборами и открыл программу приёма электронной почты. Улов и на сей раз оказался скудным. Единственное интересное сообщение пришло от Ольсена, который писал, что нашествие медуз на Южную Америку и Австралию явно вышло из-под контроля.

«Не знаю, слушаете ли вы там новости, – писал Ольсен. – Но вчера ночью передали новое специальное сообщение. Колоссальные стаи медуз тянутся вдоль всего побережья. Диктор сказал, что впечатление такое, будто они целенаправленно метят в районы, населённые людьми. Разумеется, это полная чушь. Ах да, и снова крушения. Два контейнеровоза у берегов Японии. Кроме того, продолжают исчезать лодки, на сей раз зафиксированы сигналы бедствия. Странные истории из Британской Колумбии продолжают просачиваться в прессу, но никто не знает ничего конкретного. Если им верить, то в Канаде киты от скуки начали охоту на людей. Но, слава Богу, не во всё надо верить. Вот и вся моя маленькая развлекательная программа из Тронхейма. Смотри не утони».

– Спасибо, – мрачно буркнул Йохансон.

Они тут действительно редко слушали новости. Исследовательские суда были как дыры во времени и пространстве. Официально считалось, что они не слушают новости оттого, что некогда. На самом деле всем хотелось остаться в покое и в стороне от городов, политики и войн, как только под килем начинали биться волны. Пока через месяц-другой не возникала тоска по собственной значительности, по прочному месту в структуре, которое даёт человеку только цивилизация, по иерархии, по хай-теку, по кино, «Макдональдсу» и по твёрдому полу под ногами.

Перед внутренним взором Йохансона стояли черви.

Весь континентальный склон кишел ими. Площади замёрзшего метана скрылись под миллионами трепещущих розовых тел, которые старались ввинтиться в лёд. Это больше не было локальным явлением. Нашествие шло по всему фронту вдоль норвежского побережья.

«Как будто их кто наколдовал…»

Должен же был кто-нибудь ещё натолкнуться на похожий феномен.

Почему его не оставляло чувство, что между червями и медузами есть какая-то связь? А с другой стороны, какое разумное объяснение можно было всему этому подыскать?

Это была какая-то ахинея!

Но эта ахинея носит характер некоего начала, внезапно подумал он. Чего-то такого, на что мы пока лишь бегло взглянули.

Это было только начало.

Ещё большей ахинеи, обругал он сам себя.

Он подключился к CNN, чтобы перепроверить новости Ольсена, но тут вошла Лунд и поставила перед ним чашку чёрного чая. Йохансон поднял на неё глаза. Она заговорщицки ухмыльнулась. После их совместной поездки на озеро в их отношения добавилась конспиративная нота, приятельский заговор умолчания.

По радиорубке распространился аромат свежезаваренного «Эрл грея».

– У нас на борту есть и такое? – удивлённо спросил Йохансон.

– У нас на борту такого нет, – ответила она. – Такое привозят с собой, когда знают, что кому-то это очень нужно.

Йохансон поднял брови:

– Какая заботливая. Интересно, какое одолжение ты хочешь выжать из меня на сей раз?

– Меня устроило бы «спасибо».

– Спасибо.

Она бросила взгляд на ноутбук.

– Ну, дело продвигается?

– Всё не то. А что с анализами последней пробы воды?

– Понятия не имею. Я была занята более важными вещами.

– Вот как! Что же есть более важного?

– Держала за руку ассистента Хвистендаля.

– С какой стати?

– Он кормил рыб. Салага.

Йохансон невольно улыбнулся. Лунд старательно произнесла словечко, которое употребляли только моряки. На научных судах сталкивались два мира – экипаж и учёные. Они беззлобно вышучивали друг друга, насмешливо копировали выражения, образ жизни и гримасы друг друга, прислушивались, присматривались и принюхивались друг к другу, пока не возникало доверие.

– Ты в первый раз тоже блевала, – заметил Йохансон.

– А ты нет?

– Нет! – Йохансон клятвенно воздел ладонь. – Можешь навести справки. Я не страдаю морской болезнью.

– Отлично. – Лунд вытащила бумажку с нацарапанным интернетным адресом и положила перед Йохансоном. – Тогда ты можешь немедленно отправиться в Гренландское море. Там сейчас плавает один знакомый Бормана. Его зовут Бауэр.

– Лукас Бауэр?

– Ты его знаешь?

– Припоминаю один конгресс в Осло несколько лет назад. Он делал доклад. Кажется, он занимается морскими течениями.

– Он конструктор. Строит всё подряд – глубоководное снаряжение, батискафы. Борман сказал, что он участвовал в разработке глубоководного симулятора.

– И он, значит, сейчас в Гренландии?

– Уже несколько недель, – сказала Лунд. – Но ты прав насчёт его работы с морскими течениями. Он проводит измерения. Очередной кандидат в твоих поисках червей.

Действительно, в районе Гренландии залегали мощные месторождения метана.

– А как продвигается Скауген? – спросил он.

– Тяжело. – Лунд покачала головой. – Он сейчас не может действовать в открытую, на него надели намордник, если ты понимаешь, что я имею в виду.

– Кто? Его начальство?

– «Статойл» – государственная компания. Надо ли мне выражаться яснее?

– Значит, он ничего не узнает, – констатировал Йохансон.

Лунд вздохнула.

– Другие ведь не дураки. Они видят, когда кто-то хочет выкачать из них информацию, не делясь своей, и у них есть собственный кодекс молчания.

– Я тебе это предсказывал.

– Да, опять ты оказался прозорлив.

Снаружи послышались шаги. В дверь просунул голову один из людей Хвистендаля.