Текст книги "Переломы"

16

Жюли, сидя в кабинете бывшего мужа перед компьютером, пьет томатный сок. В этой комнате, откуда еще не выветрился запах сигарет, у нее есть все необходимое: ноутбук, кресло, торшер и пепельница, которую она так и не убрала. Филипп тоже курил, причем слишком много.

Поиски в интернете особой пользы не принесли. В департаменте Hop-Па-де-Кале проживает более четырехсот Бланшаров, если, конечно, она правильно написала фамилию, а кататоник произнес именно ее. Проще найти иголку в стоге сена. Наконец она сдается и прекращает поиски. Теперь вся надежда на этот чудо-препарат – ривотрил. Завтра он раскроет все тайны.

Жюли встает и идет в спальню. Уже почти половина шестого, пора собираться в ресторан. Она не удержалась и посмотрела в интернете сайт ресторана. Одна звезда в ресторанном путеводителе «Мишлен», строгий интерьер, хорошие вина в меню. Люк, в отличие от ее бывшего, не признает полумер.

Постояв в задумчивости перед раскрытым шкафом со слегка устаревшими нарядами, она в конце концов выбирает облегающее, но не обтягивающее черное платье. Потом берет пару строгих лодочек и подходящую к ним сумочку. Она должна возбуждать желание, а не провоцировать. Люк Грэхем женат, и она идет с ним не для того, чтобы разжечь его или провести вместе ночь. С нее уже и так довольно любовных разочарований.

Прическа, духи, довольно темная помада – она чувствует себя красивой, и это ее радует. Она все больше нервничает, и от этого ей хочется курить. Жюли хватает пакетик с лимонной жевательной резинкой. О чем они будут говорить вечером? Она совершенно не знает, что собой представляет Люк Грэхем вне стен клиники, но ей кажется, что он симпатичный человек: преданный своей работе, не слишком современный, немного неловкий с женщинами.

Не зная, чем себя занять, Жюли ходит взад и вперед. Нетерпение все нарастает, и она решает выехать немедленно. Еще рано, но она может воспользоваться случаем и выпить бокал в ожидании Люка. Белый мартини – это успокаивает. Она не боится пьяных типов весом под сто двадцать кило и кипящих ненавистью семей, но Люк Грэхем – это нечто иное. Его проницательные серо-голубые глаза излучают внутренний покой и прямо-таки гипнотическую силу.

В тот момент, когда она берет ключи от машины, звонит мобильный. На экране высвечивается имя «Тьерри Воске» – это сотрудник уголовного розыска Лилля. Жюли торопится ответить на звонок. Днем она просила его узнать, не числится ли человек по фамилии Бланшар среди пропавших без вести.

Ничего найти не удалось…

К несчастью, но к счастью для мужчины с проницательными серо-голубыми глазами.

17

Люк заканчивает одеваться в ванной. Надо хорошенько проверить, чтобы все пуговицы были застегнуты как следует, особенно на манжетах. От него пахнет «Фаренгейтом» – туалетную воду ему подарила Анна. К счастью, духи не портятся. Они испаряются…

В тесном помещении с выложенными плиткой стенами гулко звучит голос Алисы. Старый магнитофон оживляет воспоминания девушки. Люк отлично помнит, как проходил этот сеанс психотерапии. Алиса начинала доверять ему, не пропускала сеансов, и ее стало легче разговорить.

– …И потом, папа не хотел показывать меня специалистам, никогда не хотел.

– Почему?

– Он считает, что психиатры занимаются умственно отсталыми, дебилами, помещают их в клиники, откуда им уже не выйти. Он говорил, что всем должен распоряжаться Бог, без всяких лекарств, без мучительного лечения, без ограничения свободы мысли и так далее и тому подобное. И из-за того что он слишком оберегал меня, он меня и потерял.

– Насколько я понял из ваших слов, ваш отец – очень верующий католик. А случались дни, когда он не молился?

– Нет, никогда. Иногда он даже молился много раз в день. Он молился за меня, за маму. За Доротею, за Мирабель, за всех на свете… Он любит Господа и хочет, чтобы все люди любили друг друга. У него… довольно примитивный образ мыслей.

– И он считал, что вы вполне здоровы?

– Думаю, он хотел убедить себя, что это так. Например, он все время сообщал мне какие-то научные факты. С какой скоростью бегает заяц, как называются звезды и где они расположены на небе, про скорость ружейной пули, сезонные циклы, генетические эксперименты и информатику… Он подписывался на кучу журналов и заставлял меня их читать. Другие дети этого не учили. Он старался, он гордился мной, когда я все это рассказывала. Он говорил маме: «Смотри, какая у нас умная дочка!» Но мама, разумеется, никогда не отвечала… И еще он все время заставлял меня рисовать, потому что я действительно была очень способная.

– А Доротея? Ее тоже заставляли все это учить?

– Нет, ее он не трогал, по большей части он вообще не обращал на нее внимания… Все равно рисовать она не умела. Зато у нее были хорошие отметки по математике и по разным другим предметам. Я в математике полная дура.

– Вы помните уроки математики?

– Нет. Ни математику, ни историю…

– Совсем ничего не помните?

– Совсем ничего. Я даже не могу вам сказать, как звали учителей.

– На сегодня у меня еще два вопроса, Алиса. Почему отец позволил вам обратиться к психиатру, если он был против?

– До того как прийти к вам, я была на краю пропасти, у него не оставалось выбора… Потому что если бы я не, я не…

– Вы бы причинили себе зло?

– Думаю, да…

– …И последний вопрос. А вы знаете, почему он выбрал именно меня, чтобы лечить вас?

– Совсем не знаю. Наверное, потому, что вы хороший психиатр. Самый лучший…

Самый лучший психиатр… Люк со вздохом выключает магнитофон. Вдруг раздается стук в дверь.

– Иду!

Он отпирает и тут же распахивает дверь. И широко открывает глаза от удивления.

– Привет, доктор… Надо же, какой ты красивый.

Перед ним в дверном проеме стоит молодая женщина. Серая куртка, сиреневый шарф, волосы собраны в пучок.

– До… Доротея?

Не дожидаясь приглашения, Доротея Дехане входит и захлопывает за собой дверь. Она закуривает, сжимая в руке зажигалку. Погода на улице изменилась. Идет дождь, оставляя на асфальте неровные круги.

– Не представляешь, как трудно стрелять сигареты на улице, особенно под дождем. В лицее было проще. Ребята там никогда не отказывали, и ты знаешь почему. Он тебе даст сигаретку, а ты ему позволишь залезть в трусики… У тебя выпить не найдется?

– Чего вы хотите?

Она садится в кресло, как будто у себя дома. Грэхем не двигается.

– Простите, Доротея, но я должен уйти.

Она выдыхает дым через нос и всем своим видом выражает нетерпение.

– Ладно, теперь о серьезном. В квартире Алисы, в душевой кабине, я кое-что нашла. Кое-что странное…

Люк Грэхем отходит, смотрит в окно, опускает жалюзи и зажигает лампу.

– Что значит «кое-что»?

Доротея встает. Откинув перед зеркалом прядь темных волос со лба, она щелкает пальцами с длинными накрашенными ногтями. Потом резко оборачивается и гасит сигарету в пепельнице на ножке.

– Что значит? Блузку, всю в крови.

Люк чувствует, как у него обрывается сердце.

– Вы шутите?

– Что, похоже? Мой отец в Лилле, в больнице Салангро. Его выпишут сегодня вечером или завтра. Врачам он рассказывает, что дважды ударил себя ножом в грудь – пытался покончить с собой. В тот же вечер, когда вы проводили тестирование.

Люк Грэхем не может скрыть изумление. Он вспоминает рассказ Жюли. Попытка самоубийства. Значит, это был Клод Дехане.

– Чушь! Это неправда!

– Он убежден, что это я на него напала. Что случилось на тестировании? Что ты сделал с моей сестрой?

– После теста визуальной стимуляции Алиса очень плохо себя почувствовала, чуть не потеряла сознание. Мне не удалось поговорить с ней, она замкнулась. Она выбежала из лаборатории, промчалась через приемное отделение и уехала на машине, а я так и остался смотреть ей вслед. Я два дня пытался связаться с ней, но безуспешно. Однако прошлой ночью она оставила мне сообщение на автоответчике, это меня обнадеживает.

Он прикрывает глаза.

– А вы считаете, что это сделала Алиса?

Доротея снова щелкает пальцами:

– Ну, может быть, Берди. Тот самый, которого ты вытащил из ее головы во время тестирования. Я же тебя предупреждала – он может напасть.

Люк внимательно смотрит на нее:

– Я не могу найти ни диск с записью тестирования, ни фотографии – ваши, Алисы, других больных… Вечером после тестирования кто-то проник в дом.

– И что это значит? Ты меня считаешь воровкой? А почему меня, а не Алису?

– Она не знает, где я живу. А вот вы – я знаю, вы за мной следите, ходите перед моим домом, часто бываете в моем саду. Хватит наблюдать за мной, Доротея. Это ни к чему не приведет.

Девушка подходит ближе и смотрит ему прямо в глаза:

– Неправда, это поможет узнать, что ты там вытворяешь с моей сестрой…

Люк Грэхем вздыхает:

– Я хочу только одного – вылечить ее.

Доротея ходит взад-вперед. Теперь она выглядит обеспокоенной.

– Знаешь, отец не хочет неприятностей с полицией и не хочет, чтобы кто-то заглядывал во внутренний мирок Алисы. Поэтому он ничего не скажет. Но когда он выйдет из больницы, то может начать сводить счеты. Прежде всего с тобой. Думаю, отец тебя здорово не любит. И это еще мягко сказано.

Она мрачно смотрит на него:

– Отдай мне мой дневник. Я боюсь, что все это плохо кончится, я не хочу проблем. Я завяжу со всем, не буду больше прятаться. Мне это все осточертело.

Люк с силой трет лоб. Доротея, в отличие от Алисы, существо горячее, ее голыми руками не возьмешь.

– Сейчас вы не можете меня подвести, я должен дойти до конца. Ради вас и ради Алисы. Мы почти у цели, Доротея.

– Я сказала: мой дневник.

Люк подходит к ящику и протягивает ей стопку исписанных листов. Доротея стискивает зубы.

– Это… это ксерокс! Плевать я хотела на ксерокс! Отдай оригинал!

– Он не здесь, а на работе.

Он кладет руку ей на спину, подталкивает к двери.

– Послушайте, Доротея, я обещаю скоро заняться вами. Я придумал, как рассказать вашей сестре о том, что вы живы, не навредив ей еще больше. Но надо сделать то, о чем мы договорились, надо дойти до конца. А когда у Алисы восстановится память, все будет хорошо.

Она грозит ему пальцем:

– Только поосторожнее, ладно? Я не очень-то люблю Алису, но не могу видеть ее в таком состоянии, она же совершенно с катушек съехала. Это моя сестра.

И она уходит, такая же, как всегда: прямая, гордая. Ее машина резко трогается с места.

Оставшись один, Люк берет забытый ею сиреневый шерстяной шарф и утыкается в него носом. Можно сказать, что весь мир ополчился против него. Если Доротея и Мирабель испугаются, дорога к исцелению станет еще труднее. Год лечения может пойти насмарку.

«Думаю, отец тебя здорово не любит. И это еще мягко сказано». Люку становится не по себе. Он никогда не видел Клода Дехане, но много слышал о нем. И он знает, что этого человека все должны бояться.

18

Доротея, по-прежнему вне себя от злости, резко тормозит машину где-то за городом, отъезжает на обочину и смотрит на листки бумаги, лежащие на пассажирском сиденье. Ее личный дневник, описание трех лет ее жизни. Она сожалеет обо всем, она сожалеет о том, что встретилась с Люком Грэхемом, она сожалеет о том, что сказала об отце и своей жизни на ферме.

Она чувствует, что пропала. Ей не следовало доверять свой дневник Грэхему, не следовало так открываться перед ним. Если отцу каким-то образом станет известно о существовании этих записей и о том, какие тайны они скрывают, то…

Она вынимает из-под сиденья зажигалку, собирает листки в стопку, выходит из машины и отходит в сторону. Это тоже надо сжечь. Обязательно.

Она подносит огонек к бумаге, и та сразу вспыхивает. Наблюдая за тем, как обгоревшие листки разлетаются, словно бабочки, она думает о собственной жизни. Ей тоже хотелось бы улететь, снова увидеть городские огни. Ей кажется, что она пропустила все на свете.

Она зажигает последнюю сигарету, которую стрельнула у прохожего. Зрелище исчезающих страниц успокаивает, но это лишь копии, а оригиналы по-прежнему остаются в кабинете психиатра. Надо как можно скорее получить их. Она до сих пор боится отца. Даже когда он в больнице. Даже если его запрут в самую глухую темницу, ничего не изменится.

Она уходит, а огонь пожирает следы ее прошлого.

Бумага чернеет, но на двух страницах, которые вот-вот прекратят свое существование, еще можно прочесть:

7 июля 1995 года

Дорогой дневник!

Ого! Я увидела, что последний раз сделала запись в начале мая! Неужели меня не было так долго? Не волнуйся, я все наверстаю. Когда тебе почти тринадцать, у тебя есть много чего рассказать, но совсем нет на это времени.

Папа все время ходит по участку, что-то считает, рассчитывает, записывает. Я немного порылась и нашла в кармане его охотничьей куртки чертеж. Он собирается купить на рынке двух коров и построить для них коровник. Боюсь, что наш дом превратится в настоящую ферму. Да, сейчас папа все время что-то покупает. Новенький морозильник, новый телевизор и один из самых современных телефонов, с кнопками, просто гениальный! Он объяснил, что после несчастья с мамой мы получим какие-то деньги, ну и тем лучше для всех нас, может быть, у меня будет новый велосипед.

Ну а теперь про маму. Папа часто ездит в реабилитационный центр в Берк-сюр-Мер, это очень далеко. Уже почти три года… Я бывала там очень редко, потому что я не могу. Мне слишком жалко маму. Видел бы ты ее глаза, милый мой дневник! Они напоминают глаза крокодила, который подстерегает добычу, причем даже не настоящего крокодила, а чучело. Да, именно так. Мама превратилась в живое чучело. Там говорят, что она «замурована заживо». Я очень испугалась. Один раз она как-то страшно двигала глазами. Доктор говорит, что иногда движения могут быть ненормальными, но у нее глаза прямо выпрыгивали из орбит, как мячики для пинг-понга. Брр…

Скоро мама сможет приезжать на выходные домой, это круто. Когда я ездила в центр, я спросила, рада ли она, что скоро приедет к нам. Она моргнула два раза, с большим трудом, с большим перерывом. Насколько я понимаю, два раза значит «нет». Папа говорит, что два – это «да». Да, да. Он объяснил мне, что, когда мама упала, она утратила какие-то способности, он назвал это «изменением способности выносить суждения». Кстати, мама так и не может наладить общение с логопедом, кажется, у нее проблемы с мышцами век. И потом, судя по всему, она совершенно не понимает их азбуку. Это еще не самое страшное, не самое, что уж… Мама теперь не в себе – так все говорят… И тем лучше для нее, так она меньше страдает. Иногда люди с синдромом «запертого внутри» остаются в таких клиниках на всю жизнь. Но врачи считают, что папа может за ней ухаживать. Он ездит туда почти каждый день. По необходимости, врачи это понимают.

Знаешь, я ненавижу место, где ее держат, я ненавижу, когда ей в горло суют всякие трубки, потому что она плохо глотает, я ненавижу всех этих больных, и я ненавижу папу, потому что он орет на меня каждый раз, когда я говорю, что хочу быть журналисткой, как он раньше. Я нашла статьи, которые он прячет в сарае, под старым одеялом. Папа ездил в Америку, в Африку, в Польшу и еще в кучу других стран, где очень много узнал про людей и их традиции. Я нашла и его старые фотоаппараты, и вроде бы они до сих пор здорово работают! По-моему, папа хранит все, как какая-то мышь.

Да, я очень хочу быть журналисткой. Я хочу путешествовать. Но посмотри на мои руки, они же все в волдырях! Чтобы наказать меня за то, что я хочу заниматься тем, чем занимался он сам, он все время заставляет меня чистить картошку. Хорошо еще, что обычно Алиса приходит на помощь и доделывает это за меня. Когда она так поступает, я ее очень люблю. Я защищаю ее в школе, когда к ней пристают, а она защищает меня от папы. Такой обмен меня устраивает.

Ну хватит на сегодня, дорогой мой дневник! Не знаю, когда вернусь к тебе. Ты же понимаешь, я не всегда все успеваю…

И второй листок тоже вот-вот превратится в черную бабочку… Доротее уже немного больше тринадцати…

5 ноября 1995 года

Поговорим про Мирабель, соседку, которая живет довольно далеко от нас (два или три километра через грязное поле). Она вовсе не красивая, но зато умная. Внешне она похожа на пластилинового человечка из тех, которых лепит Алиса, ну, ты понимаешь, уродина. Круглая голова с толстыми щеками, а тело крепкое как камень, как будто и не гнется. Про одежду я и не говорю – деревенщина. Дон Диего очень любит эту Мирабель, вечно к ней ласкается. Но вообще этот Дон Диего любит всех на свете, тоже мне сторожевой пес! По утрам папа его так выматывает, что потом этот блохастый целый день спит. Меня, честно говоря, Мирабель не раздражает. Она всегда всем довольна. Папе это очень нравится, он часто с ней смеется. Мирабель Брё – вот ее полное имя.

Но что меня огорчает после появления Мирабель, так это состояние Алисы. Ей, судя по всему, это все не по душе, она все чаще жалуется, что забывает разные вещи, но ничего не говорит, тем более папе. Мне-то она говорит. Я знаю, что Мирабель ей мешает, что ей от этого плохо. Хотя Алиса должна была бы радоваться, что ей больше не надо спать в одной комнате с папой, что у нее наконец есть своя комната. Так нет же! Поди пойми Алису, дорогой дневник! Иногда я думаю, что она и в самом деле дура.

А что до папы, то мне все больше хочется, чтобы его наказали за то, как он со мной обращается, чтобы ему было плохо. И за это я тоже ненавижу Мирабель, которая с ним веселится. Алиса-то, она никогда ничего не говорит, слушается, и все. Милая маленькая рабыня. Прости меня за такие дурные мысли, но я ничего не могу поделать, они у меня такие…

Да, вот еще. Я и Бога ненавижу за то, что Он сделал с мамой, но об этом никто не должен знать, понятно? Потому что, если папа узнает, он свернет мне шею, как кроликам.

19

Алиса медленно открывает глаза. Все расплывается, но она узнает свою комнату, свою кровать, свою мебель. Склонившись над ней, Фред протягивает ее очки:

– Ну как, получше?

Молодая женщина садится, ей еще не по себе. Она смотрит на часы. Без двадцати семь.

– Что… что случилось?

– Самсон, беженцы, газ… помнишь?

Алиса застенчиво кивает. Фред садится на край кровати:

– Ты вдруг выскочила из моего фургона на светофоре. Во сколько же? Часа в три. Я волновался. У меня был твой номер телефона, поэтому удалось выяснить твой адрес. Дверь была не заперта. Вот я и вошел…

Алиса внезапно вспоминает минуты, предшествовавшие черной дыре. Она видит площадь, полицейских, распыляющих газ, слышит крики.

– Фотография! Где фотография, которую дал Самсон?

Фред кивает в сторону ночного столика:

– Это что, твоя сестра-близняшка?

Алиса берет снимок, поджимает губы.

– Да, моя сестра-близняшка…

Фред вздыхает и проводит обеими руками по лицу:

– Ну так почему же, когда я тебя спрашивал, ты сказала, что у тебя нет сестры?

Алиса медлит с ответом.

– Потому что Доротея умерла десять лет назад.

В комнате воцаряется ледяное молчание. Фред указывает пальцем на фотографию:

– Но женщина на этой фотографии вовсе не мертвая. А две тысячи седьмой – это сейчас.

Алиса с лихорадочной скоростью обувается:

– Это все безумие какое-то. Мне надо понять.

– Куда ты собралась?

– К отцу.

Она выходит в гостиную. Фред хватает ее за руку:

– Постой-постой. Задержись на пару секунд и объясни. Я что-то никак не врублюсь.

– Что тебе надо объяснять? Почему на этой фотографии женщина, которая давно умерла? Нет у меня объяснения!

Фред берет ее за руки и пытается успокоить.

– Ну давай подумаем, хорошо? Всему можно найти объяснение. Как умерла твоя сестра?

Алиса смотрит ему прямо в глаза. В них читаются боль и сострадание.

– Она разбила голову о камень. Умерла мгновенно.

Девушка трет глаза. В голове вихрем проносятся обрывки прошлого.

– Она часто сбегала с вершины холма и как ненормальная прыгала с откоса вместе с Доном Диего. Отец говорил, что это опасно, наказывал ее. Но она опять бралась за свое – такой уж у Доротеи был характер, она редко слушалась. Она умерла в день нашего пятнадцатилетия. Двадцать девятого сентября девяносто седьмого года.

– Ты там была? Ты все это видела?

– Нет… Я… я совершенно не помню то время. Наверное, у меня была долгая черная дыра, на несколько дней. Когда я пришла в себя, Доротею уже похоронили в саду. Папа сказал, что она умерла.

Фред ходит взад-вперед, обхватив рукой подбородок. Его взгляд становится серьезным, напряженным.

– Значит, ты не видела ни как все случилось, ни ее тела?

Алиса трясет головой:

– Нет. Но отец показал мне кучу бумаг. Он получил разрешение похоронить ее в нашем саду, оно было подписано префектом Па-де-Кале. И свидетельство о смерти, выданное нашим семейным врачом. В глубине сада была… могила, на камне написано имя моей сестры и даты жизни. Разве я могла хоть на мгновение представить себе, что…

Алиса прижимается к его плечу. Ей необходимо выплакаться, излить душу. Фред ласково шепчет ей на ухо:

– Откуда тебе было знать… Тебе говорили, что случилось во время твоей черной дыры?

– Отец сказал, что у меня была температура. Что я бредила… Он говорил так всегда, после всех моих провалов.

– Сумасшедший дом какой-то. Слушай, Алиса, надо понять, что в действительности произошло.

Она отодвигается:

– Так я именно это и хочу сделать. Я должна пойти и проверить, увидеть своими глазами. Хочу понять, не превратилась ли моя жизнь в одну огромную ложь.

Фред натягивает куртку. Алиса кладет руку ему на плечо:

– Я пойду одна.

– Но…

– Прошу тебя. Мне и так нелегко.

Фред сжимает губы, потом целует ее в лоб и выходит вместе с ней из квартиры.

– Хорошо. Но будь осторожна.