Текст книги "Адский поезд для Красного Ангела"

В наступившей тишине раздался первый вопрос:

– Вы с самого начала говорите о серийных убийцах. Вы действительно считаете, что убийца Мартины Приёр – один из них?

– Совершенно очевидно, да. По всем соображениям, которые я вам только что высказала… Классический или массовый убийца не хвалился бы своими подвигами, не шел бы на провокацию. И сцены преступления были бы гораздо, несравненно менее подготовленными. К тому же не будем забывать, что мы имеем две потенциальные жертвы и совершенное убийство, а это самое убедительное доказательство…

– А помимо статистики, располагаем ли мы конкретными деталями, достоверными фактами, применимыми к нашему убийце? – спросил Леклерк.

Она сдержано ответила:

– Он правша…

– Откуда вы знаете?

– Узлы веревки завязаны одним способом, правый конец проходит в петлю, образующую узел. Левша сделал бы наоборот… Этот факт не отражен в деле, но я предполагаю, что вы обратили внимание.

Присутствующие молчали.

– Нельзя сказать, что тот факт, что он правша, отсеивает много народу, – нарочито усмехнувшись, вмешался Торнтон. – Скажите, мадемуазель Вильямс, мне кажется, серийные убийцы используют modus operandi[23]23
  Способ совершения преступления (лат.).


[Закрыть], который всегда повторяется при каждом убийстве. Любопытно было бы понять, почему он попытался выдать за несчастный случай убийство Розанс Гад? Если, конечно, это действительно один человек. И почему только теперь взял его на себя?

Этот умственный кастрат на сей раз отважился коснуться верхней планки своего интеллекта.

Не дав сбить себя с толку, она продолжала:

– Рассмотрим временной аспект событий. Два последних проявления убийцы очень близки по времени, можно сказать, одновременны. Оба представляют собой фиксацию сцен невероятных мук. Когда начинается серия, чаще всего это не первое правонарушение серийного убийцы. Некоторые уже совершали убийства в подростковом возрасте, другие для утоления своих фантазмов используют животных наподобие тренировочной площадки. Очень вероятно, что наш убийца поддерживал специфические отношения с Розанс Гад, разбудившие дремавшие где-то глубоко в его душе импульсы. Потом внезапно страх быть разоблаченным заставил его замаскировать убийство под несчастный случай. Но теперь куколка стала бабочкой, и, что обычно нравится делать подобным личностям, он хвалится этим убийством, как забытым трофеем, который следует достать с чердака.

Торнтон откинулся на спинку стула, зажав в зубах ручку. Явно удовлетворенный…

– Каково ваше мнение относительно отрезанной головы и вырванных и вставленных обратно глаз? – Чтобы привлечь ее внимание, я помахал рукой.

– Довольно трудно пересказать вам все мои выводы, иначе наше собрание растянется надолго, до вечера… Вы прочтете мой доклад. И все же на ваш вопрос я отвечу сейчас, поскольку вы его задали. Убийца стремится достичь цели, крайнего возбуждения в момент акта убийства, который в данном случае превращается в кровавый ритуал. Этот ритуал позволяет ему извлечь глубокое наслаждение от акта самой пытки. Он овладевает жертвой, лишив ее головы. Самым неожиданным является выражение лица Приёр, искаженный болью рот, молящие глаза, обращенные не к потолку, а к небу. Он работал над этим лицом, как скульптор с камнем. Он хочет передать нам послание и, поверьте мне, сейчас я этим занимаюсь, ориентируется на религиозный след. Однако я предпочла бы больше ничего не говорить, поскольку мое исследование еще далеко от завершения. Еще вопросы? – Она обвела присутствующих взглядом. – Прекрасно. Спасибо за внимание, господа.

Публика покидала помещение в легком облачке перешептываний, с опущенными глазами. Речь была выстроена на уровне моих ожиданий, и бо́льшая часть моих вопросов нашла ответы.

– Великолепное выступление! – поздравил я психокриминалиста, когда она уже собиралась уходить. – Вы противостояли скептицизму некоторых присутствующих вескими доводами.

– Мсье Шарко… Мне кажется, я уже когда-то видела ваше лицо, только не припомню где.

– Я присутствовал почти на всех ваших лекциях.

– Ваши рапорты отличаются очень хорошим подходом, а анализ – четкостью и точностью. Они во многом облегчили мою работу.

– Позволите угостить вас кофе?

– У меня назначена важная встреча, комиссар, а я уже опаздываю. В другой раз обязательно… До встречи…

Торнтон окликнул меня, когда я входил в свой кабинет.

– Довольно школярский анализ, верно?

– Вы о чем?

– О монологе Вильямс. Похоже на пересказ книжонки о серийных убийцах. Это мог сделать кто угодно.

– Но только не вы, уж во всяком случае.

Прислонившись спиной к стене и скрестив ноги, он разглядывал свои ухоженные ногти:

– Я узнал, что вы настаивали на… как бы сказать?.. моем отстранении от ваших грядок.

– Верно. Ну и что?

– А то, что, похоже, вы проиграли. – Он направился к лестнице. – Думаю, нам придется встречаться часто, комиссар! Чаще, чем вам бы хотелось!

* * *

Я был поглощен чтением рапорта Элизабет Вильямс, когда в моем кабинете, размахивая над головой кипой бумаг, появился Сиберски:

– Я знаю, откуда взялся стереотаксический аппарат на снимке!

Я поднял голову:

– Говори! Быстро!

– Я опросил лаборатории вивисекции, имеющие аппараты такого типа. Одна из них, в предместье, несколько месяцев назад подверглась нападению Фронта освобождения животных. Баламуты подтырили их оборудование.

– Поехали!

* * *

Километров шестьдесят к западу от Парижа. Лаборатория «Huttington Life Science», HLS[24]24
  Видимо, аллюзия на «Hunttingdon Life Sciences», американо-британскую исследовательскую организацию, занимающуюся доклиническими экспериментами на животных.


[Закрыть], раскинула свои бетонные корпуса в глубине промышленной зоны А, в Верноне, посреди местности, поросшей стриженной на английский манер травой. Первосортное строение, в авангарде модернизма, с крышами в форме крыльев дельтаплана и дымчатыми пластиковыми окнами. На пропускном пункте, расположенном перед въездом на собственный паркинг, рыжий верзила, поразительно напоминающий вытащенного из будки спаниеля, счел правильным встать нам поперек дороги, будто опущенного шлагбаума было недостаточно.

– Я могу взглянуть на вашу визитку? – пролаял он.

– Никакой визитки! – рявкнул я в ответ и выставил в окно трехцветное удостоверение. – Мы днем звонили директору. Он согласен нас принять.

– Пожалуйста, не двигайтесь с места…

– Красивая у него масть, вы не находите? – с выразительной улыбкой пробормотал Сиберски.

Прежде чем поднять шлагбаум, сторожевой пес обменялся несколькими словами со своим приемником-передатчиком.

– Проезжайте!

– Хороший песик, – вполголоса проговорил мой коллега, когда мы медленно катили мимо охранника. И добавил: – Я вот думаю, как они могут там работать? Это похоже на огромную камеру пыток…

А я размышлял о лагерях массового уничтожения в виде роскошного теплохода с металлическим капканом в каждой каюте, холодного и наполненного безнадежным лаем, беспричинным страданием и полным неуважением к племени животных. И все это ради того, чтобы при помощи макияжа украсить каких-то кикимор…

Ассистент провел нас по лабиринтам коридоров под резким светом неоновых ламп. Каждая следующая запертая дверь напоминала предыдущую, каждый шаг вперед, казалось, оставлял нас на месте, словно само здание было всего лишь последовательностью бесконечно повторяющихся и поставленных один за другим одинаковых блоков. И никаких окон.

Только завывание тишины, осязаемое и тяжелое, как ледяной туман. И снова лестницы впереди. Потом другие коридоры… И наконец ассистент покинул нас возле кабинета директора.

Человек могучего телосложения, которого не скрывал рабочий халат, листал массивный доклад. Прежде чем он положил его на стол обложкой вниз, я успел разглядеть название: «Методы дебаркинга лазером класса А».

– Дебаркинг – это лишение способности лаять, – шепнул мне на ухо Сиберски. – Способ заставить собак не слишком орать.

– Проходите, прошу вас, – холодным, как мрамор, голосом пригласил нас человек с непослушной прядью волос.

Я немедленно определил его как человеческое воплощение холоднокровного животного, рептилии с нефритовыми глазами и бугристой кожей, лишенного представления о добре и зле. Этот тип не мог занимать никакого иного кресла, кроме того, в котором сидел, – кресла директора лаборатории вивисекции.

– У нас к вам несколько вопросов, – произнес я, подойдя поближе.

– Знаю, давайте. Только побыстрей! У меня много работы! – проскрежетал он с раздраженным видом.

Я уселся напротив него в кресло на колесиках. Сиберски, напряженный, как натянутая струна, предпочел вертикальное положение.

– Пять месяцев тому назад, а именно седьмого мая, вы после акции, проведенной защитниками животных, заказали в компании «Радионикс» два стереотаксических аппарата, столы и оборудование для иммобилизации, сейчас гляну… дренажные трубки, циглеровское кресло и разное другое оборудование с такими же прелестными названиями. Можете ли вы что-нибудь рассказать нам об акции Фронта освобождения животных?

– Фронт освобождения животных… Сволочи…

Движением баскетболиста он бросил бумажный шарик, не долетевший десяти сантиметров до корзины, и смерил моего лейтенанта взглядом, который наповал сразил бы даже громоотвод.

– Они ворвались к нам в ночь на первое мая. Мы заявили о краже и ущербе в комиссариат Вернона. Может, вы могли бы связаться с ними?

– Расскажите поподробнее о Фронте освобождения животных…

– Изначально это английское движение; во Франции они появились около года назад. Выступающий против опытов на животных отряд, состоящий из людей слабых, но организованных. Не пытайтесь найти среди них помешанных на войне или сторонников крайней жестокости. Большинство из них не едят мяса, плавают с дельфинами или выращивают животных. Но эти пакостники отравляют нам существование!

В кабинет проникли солнечные лучи, оскверненные широким дымчатым окном, пробитым в западной стене, словно гигантская смотровая щель. Сияющая снаружи жизнь тоже казалась вытесненной из этого блиндажа, в котором было место лишь мрачным полутонам на молчаливых лицах.

– Так они, значит, украли у вас все это оборудование, – продолжал я.

– Нет. Просто сломали, чтобы мы не могли больше его использовать. Понимаете, наши колбы плохо переносят удары бейсбольных бит. Пропало только несколько инструментов.

Сиберски оторвался от стены в глубине кабинета:

– Каких инструментов?

Директор бросил в сторону лейтенанта змеиный взгляд. Мужчины буквально буравили друг друга глазами. Нацист ответил:

– Стереотаксический аппарат и разные мелочи, электрические пилы, бинты, перевязочный материал, антисептики, анестетики, в частности кетамин…

Лейтенант стиснул мою руку. Я ощутил, как дрожат кончики его пальцев. Директор подошел к окну и взглянул на небо, которое из-за затемненных окон имело желтоватый оттенок. Рука хозяина кабинета судорожно сжималась в кулак и разжималась, напоминая бьющееся сердце. Я громко заметил:

– Вас что-то беспокоит, господин директор…

– Известно ли вам, что страховщики требуют, чтобы мы днем и ночью записывали на видеокамеры все происходящее в лабораториях? Мы обязаны хранить кассеты полтора года, после чего нам разрешено стереть или выбросить их.

– Значит ли это, что вы располагаете видеозаписью той знаменитой ночи?

– Частично. До кражи. Обычно защитники животных не прикасаются к камерам. Они предпочитают, чтобы мы… как бы сказать… обнародовали их отважный порыв… Но вероятно, один или два человека вернулись обратно вскоре после нашествия отряда. Они разбили камеры и унесли оборудование… Я все пытаюсь понять, зачем им мог понадобиться стереотаксический аппарат?

Я украдкой подмигнул коллеге:

– А можно взглянуть на запись?

Этот Адольф с приклеившейся ко лбу прядью повернулся к нам:

– Полагаю, вы догадываетесь, что злоупотребляете моим великодушием?

– Я надеюсь, у вас в этом есть своя корысть. Если мы прижмем эту организацию, вы избавитесь от многих бед. Или я ошибаюсь?

– Хм… Ну что же…

Он нажал кнопку.

– Я иду во второй видеозал. И чтоб меня не беспокоили!

Он пригласил нас следовать за ним. Снова эти пустынные коридоры, словно прорытые под землей. Строгая геометрия, бесконечные перспективы. Проходя мимо открытой двери, я различил поскуливание собаки. Слабое и очень редкое, томительная жалоба такой эмоциональной силы, что оно проникло в меня и потрясло. Было в этом сетовании что-то всеобщее, что, несмотря на языковой и видовой барьер, заставляет вас пронзительно ощутить страдание другого. Там, на алюминиевом столе, на спине лежал бигль. Его крестом расставленные и привязанные лапы выворачивались невероятным образом и, вырывая клочья шерсти и мяса, пытались освободиться от ремней. Прежде чем я успел разглядеть еще что-нибудь, директор проскользнул передо мной и резко захлопнул дверь:

– Нам прямо! Пойдемте, пожалуйста!

Перед моим мысленным взором возник образ истязаемой женщины. Мы прибыли к месту назначения. Нам пришлось спускаться под землю, и мы все шли и шли по бесконечным ступенькам.

Как в атомное бомбоубежище…

О божественное видение! Небольшое толстое растение, разумеется искусственное, весело подскакивая, пыталось придать печальному залу хоть толику радости. Директор отпер шкаф с этикеткой «Первый семестр 2002». Тщательно выбрал нужную кассету и вставил ее в видеомагнитофон.

Вторжение защитников животных оказалось стремительным и разрушительным. Как если бы в посудную лавку запустили команду перевозбужденных игроков в американский футбол. Превосходно организованные люди в масках принялись освобождать собак, кошек, потом кроликов и мышей, и орды животных пушистой толпой ринулись в коридоры, словно с тонущего Ноева ковчега. В общей суматохе оборудование в помещении под непрерывно повторяющимися ударами бейсбольных бит превратилось в месиво битого стекла и нагромождение яростно растоптанных обломков.

Ураган продолжался четыре минуты тридцать секунд. А спустя еще три минуты удары по объективам разных камер положили конец фильму.

– Вот уж поработали… – прокомментировал директор, останавливая запись. – Интересно, правда?

– Вы передали копию в комиссариат Вернона?

– Разумеется. Эту пленку и записи с других камер наблюдения, которые представляют сцену с разных точек. Однако ваши коллеги, похоже, не слишком спешат с расследованием… Скажем, они заняты чем-то другим.

Мы снова поднимались наверх. Внезапно я ощутил, будто меня накрыло какой-то волной. Собачий вой… Я слышал, как воют собаки. Директор шел перед нами, и я шепнул Сиберски на ухо:

– Слышишь, как воют собаки?

– Да, очень слабо, но слышу. Отвратительно…

Резкие, душераздирающие звуки отчаянных жалоб теперь звучали сильнее. Собак мучили, на них ставили опыты… Ставить опыты… Внезапная мысль заставила меня задать директору вопрос:

– Скажите, здесь поблизости есть приют для животных?

Мотнув головой, директор откинул прядь со лба, а потом ответил:

– Вам прекрасно известно, что противоположности сходятся… Вы найдете их здание в трех километрах отсюда, если поедете дальше той дорогой, по которой прибыли сюда. – Простодушная улыбка. – А что, вы хотите заявить им, что мы издеваемся над животными?

Во дворе Сиберски поддразнил похожего на спаниеля охранника, сделав вид, что бросает ему кость. А потом спросил меня:

– Что-то я не очень понял про приют для животных. Зачем нам сейчас туда ехать?

– МНЕ, а не нам. Я отвезу тебя в комиссариат Вернона. Получи максимум информации. Может, наши коллеги изо всех сил старались… – я одарил его улыбкой, – обнаружить этих ребят из Фронта освобождения животных. Пусть какой-нибудь капрал доставит тебя к нам в контору. Потом прогуляйся на набережную Часов и отдай техникам копии кассет. Вдруг они обнаружат что-нибудь ускользнувшее от нашего внимания? Ничего нельзя упустить…

– Только вот насчет приюта для животных? Вы мне так и не объяснили.

– Чтобы проверить одну догадку… Помнишь черную старуху, мою соседку?

– Тетку с рыбными котлетами?

– Да. Она считает, что обладает особым даром… предугадывать события… Каждый раз она говорит мне о воющих псах, которые скулят в ее воображении… – Я резко затормозил на красном светофоре, заметив его в самый последний момент. – Когда мы сейчас услышали эти звуки, во мне как будто какой-то механизм сработал. Они скулят, потому что страдают от пыток, какими бы современными методами они ни производились… Как пытка, которой подверглась та женщина на фотографиях. Знаешь что? У меня есть смутное предчувствие, что, прежде чем перейти к акту в натуральную величину, убийца тренировался на собаках.

В приюте для животных в Верноне нашли убежище почти пятьдесят собак и около семидесяти кошек. Встретивший меня ветеринар оказался сенегальцем с толстыми, как дольки грейпфрута, губами. Сухая кожа шелушилась на лбу и скулах, а глаза с белками какого-то воскового цвета наводили на мысль, что он подхватил какую-то лихорадку вроде малярии.

В кабинете пахло дворняжкой: какой-то смесью впитавшихся в обтрепанный палас запахов мокрой шерсти и больных ушей. Сквозь толстые блоки прозрачного стекла, вставленного в окно, зеленая шевелюра кипарисов выглядела размытой и смягченной, как на акварели.

– Что пвоизошло, господин полицейский? – спросил врач, акцент которого сильно напоминал выговор Дуду Камелиа. У него тоже была досадная манера заменять «р» на «в».

– Мне бы хотелось знать, имеется ли у вас картотека пропавших животных?

– Разумеется, общегосударственная картотека, ведущая учет потерянных, брошенных или пропавших животных. Как вы можете догадаться, она берет в расчет только клейменых собак.

– Можете ли вы запросить ее?

Он присел у компьютера, «макинтоша» последней модели с надкушенным яблоком на крышке.

Глядя на его губы и лоб размером с футбольное поле, можно было предположить, что у него огромные толстые пальцы. Но они оказались точеными, словно чуткий инструмент юной швеи, и легко летали над клавишами.

– О чем вы хотите заявить?

Легкий ветерок раскачивал кроны кипарисов, и их зеленая масса колыхалась за массивными стеклами. Я присел к экрану:

– Покажите мне собак и кошек, пропавших в округе между первым мая и сегодняшним днем.

– Собак или кошек? Мне надо выбрать!

– Собак…

– Собак… В Верноне… В радиусе, скажем, тридцати километров… Тридцать километров, подходит?

– Вполне.

Компьютер пошуршал пару секунд, прежде чем выдать вердикт, подключилась оперативная память.

– Сто двадцать пропавших собак.

– Вы можете сгруппировать их по городам и рассортировать в порядке убывания?

– Подождите… F8… Пожалуйста…

Ничего очевидного. Максимум по четыре пропавших собаки на город или деревню… в самое разное время. Никаких совпадений. Ничего.

– А если попробовать с кошками?

– Уже…

Результат еще хуже. Никуда не годится… И все же что-то подталкивало меня, и я продолжал настаивать:

– А можете повторить запрос по собакам, но с расширением радиуса до шестидесяти километров?

– Конечно… – ответил врач. – Но в таком случае мы уже попадаем на Париж и рискуем получить целую уйму… Могу ли я высказать свое соображение, многоуважаемый господин полицейский?

Неужели этого парня когда-то, в прошлой жизни, избили полицейские, если он до такой степени боится? Или, может, он видит в них высших существ вроде усатых богов, прибывших на Землю в корзине салата фризе?

Я воскликнул:

– Да конечно, давайте!

Он вернулся на предыдущую страницу:

– Я не знаю, что именно вы ищете, но место интенсивного исчезновения собак видно – как нос на лице! А я могу вам сказать, что у меня нос заметный!

У меня подпрыгнуло сердце.

– Покажите!

Он ткнул пальцем в четыре разные точки на экране:

– Четыре деревни или городка, на расстоянии не более пяти километров один от другого, километрах в двадцати отсюда на юг.

Такое захолустье, что я и названий-то не знал. Он продолжал, угли его глаз разгорались.

– И… исчезло четырнадцать собак! В период… с одиннадцатого июня по второе июля, то есть меньше чем за месяц! Четырнадцать собак меньше чем за месяц в радиусе десяти километров. Многовато, не так ли?

Большой нос и должен обладать исключительным нюхом! Я заметил:

– Из вас бы вышел отменный фараон!

Он вспыхнул:

– Подождите! Похоже, у меня для вас есть кое-что получше… Совпадение пород пропавших собак!

На экране появился список: лабрадор… лабрадор… коккер… лабрадор… Собаки хорошего размера, ласковые и покладистые, обладающие простым характером и легко поддающиеся дрессировке.

Глядя на экран, я спросил:

– Вам известно, что стало с этими собаками? Нашли ли кого-нибудь из них?

– Понимаете, господин многоуважаемый полицейский, люди обращаются к нам, только когда теряют своих собак. Зато когда находят, непременно забывают сообщить об этом. У нас нет никаких сведений о том, что с ними стало. Эта общегосударственная картотека превращается в помойку, потому что ее никогда не чистят.

– И последний вопрос, потому что вы, похоже, знаете здешние места как свои пять пальцев. Есть ли поблизости какие-то лаборатории, ставящие опыты на животных? Может, кто-то занимается отловом собак для проведения своих экспериментов?

– Нет, не в курсе. Кроме HLS, ближайшая косметическая лаборатория находится в Сен-Дени. А HLS работает только с заводчиками биглей. К тому же ловщики животных не охотятся на подобных собак, разве что если у них есть заказ. Обычно их больше интересуют бродячие дворняги, эти мешки с блохами, исчезновение которых скорей устраивает жителей, нежели беспокоит…

– Спасибо, мсье Н’Ген. Можно сказать, вы оказали мне огромную помощь. Могу ли я получить адреса владельцев, обратившихся в картотеку?

Он сменил тон:

– Не возьмете ли кошечку в знак признательности? Мне до конца недели предстоит провести восемь усыплений. Для меня это почти как убить собственную душу.

– Увы, доктор… Я редко бываю дома…

Он заговорщицки подмигнул:

– А для жены?

* * *

Я медленно катил в сторону Эгльвиля, стараясь выбирать проселочные дороги, чтобы сполна насладиться цветущей зеленью деревни. Я остановился на опушке небольшой вязовой рощицы, чтобы помочиться. За моей спиной, до совершенно прямой линии горизонта, напоминая кладбище с соломенными надгробиями, выстроились стога золотистого сена.

Вот откуда был собачий вой, преследующий Дуду Камелиа. Он шел отсюда, из заброшенных на плоской равнине деревень. Я ощущал, что расследование продвигается, но в совершенно неведомом направлении, словно космический зонд, исследующий Вселенную, никогда не зная, куда он движется и что на самом деле ищет.

Я думал о нем, о Человеке без лица, о котором говорила Дуду Камелиа. Это он вернулся на место учиненного защитниками животных погрома, чтобы собрать орудия смерти, анестетики, перевязочные материалы. Я догадывался о его притязаниях, его желании точным и рассчитанным ударом скальпеля причинять горе и страдание. Я буквально видел, как он вынюхивает свою жертву, преследует ее на расстоянии, подстерегает, чтобы однажды вечером наброситься на нее, подобно тому как бросается на запутавшегося в паутине комара черная вдова.

Я думал о той связанной женщине в грязном подвале, измученной, морально истерзанной стрелами ужаса. Бывают моменты, когда становится невозможно ощущать страдания другого человека; их можно вообразить, почувствовать, как они пробегают вдоль позвоночника, содрогнуться и зарыться с головой под одеяло. Но невозможно поставить себя на его место. Никогда…

Разрабатывая «собачий след» и не слишком представляя, куда он может меня привести, я рассчитывал получить преимущество над убийцей. Я сошел с тропы, которую он для меня наметил, и пошел кратчайшим путем, позволяющим обогнать его. Я вспоминал фразы, неизменно звучащие в каждой лекции Элизабет Вильямс: «Преступник никогда не передвигается один. Куда бы он ни шел, повсюду его сопровождают некие элементы, оставляя несмываемый след его присутствия. На месте преступления происходит обмен между преступником и составляющими пространство невидимыми элементами; убийца оставляет что-то от себя и уносит с собой крохотную частицу места, где он находился, и ничего не может с этим поделать. Именно на этом обмене нам следует строить расследование».

Возможно, существует связь между убийцей – Человеком без лица – и пропавшими собаками. Возможно, в какой-то момент состоялся пока что не обнаруженный обмен, который обретет свой смысл, когда тропа закончится…

Но что меня ждет впереди? Неудача? Осознание своей неспособности защитить гниющую во мраке и сырости сточной канавы женщину, чьего имени я даже не знаю?

Я сел в машину и продолжил путь к югу. Впереди лениво и болезненно рдел закат.

* * *

«Неудача – лучшая плетка», – твердил мне дед, имевший страсть говорить афоризмами.

Поедая татар-бифштекс в бистро, где атмосфера напоминала ту, в которой зарождались первые клетки жизни в период докембрия, я размышлял о том, что старик, безусловно, не учитывал всех параметров, а именно ЗКН, закона крайней непрухи. Пять адресов, вычеркнутые из составленного ветеринаром списка, – это пять провалов. Единственное заключение, сенсационное, которое я сумел вывести, – это то, что все собаки пропадали ночью, когда спали в будках за пределами дома. Никакого лая, ни одного свидетеля; в каждом случае дома выбирались уединенные, и собаки, похоже, лизали ноги своих похитителей.

Я ехал уже минут десять, когда у меня зазвонил мобильник. Прежде чем ответить, я остановился на обочине.

– Комиссар Шарко? Это Арман Жаспер, специалист по дешифровке изображений из лаборатории в Экюлли.

Экюлли, регион Рона-Альпы, жемчужина лабораторий научной полиции.

– Мы проанализировали фотографии истязаемой женщины, полученные нами из Парижа по цифровому каналу. И обнаружили наличие проходящих вдоль верхней части стен вентиляционных труб довольно значительного диаметра. На оригинальном снимке их скрывала темнота. На фотографии, где женщина сидит спиной, на уровне потолка нам, кажется, удалось различить нечто напоминающее вентилятор. Я говорю «кажется», потому что задний план, несмотря на проведенные над изображением процедуры сглаживания, по-прежнему очень размыт, а в помещении слишком темно. По диаметру устройства и труб специалист по строительству определил, что системы подобного типа разрабатывались для перегонки довольно большого объема воздуха. Многих сотен кубометров в час… Так что совершенно очевидно, что жертва находится не в частном владении вроде подвала или гаража, но, скорее, в строении размером со склад…

– Великолепно! Что еще?

– Кое-какие детали, которые я еще должен упомянуть в рапорте. Но ничего определяющего. Завтра утром я отправлю его вам по электронной почте. Я решил сразу поставить вас в известность относительно этого пункта. Мне показалось, это важно…

– Ничего лучше и придумать невозможно…

Я круто развернулся и вскоре уже входил в знакомое бистро. На сей раз праздничная атмосфера напомнила мне о том, как в Лилле я, девятнадцатилетний, служил ночным сторожем в морге. Двое занятых игрой в дартс пропойцев с багровыми лицами и трое других, подпирающих стойку бара, тупо уставились на меня, недоумевая, что этот субъект в галстуке нашел столь примечательного в этом заведении, «Веселеньком местечке», если приходит сюда второй раз подряд в течение неполного часа. На меня уставился детина с лицом, раздутым, словно бочонок виски, который точно взорвется, если кому-нибудь взбредет в голову прикурить сигарету; с его взъерошенной бороды свисали клочья пены. Он ткнул локтем в бок подпирающего справа барную стойку собутыльника и растянул рот в насмешливой ухмылке. Я подошел к прилавку и обратился к кружку интеллектуалов:

– Есть ли тут поблизости заброшенные склады, такие места, куда многие месяцы не ступала нога человека?

Владелица злачного места еще и рта не успела раскрыть, а Борода-в-Пене уже насторожился:

– А тебе зачем? Ты из налоговой, что ли?

Его дружки, Правый Столб и Левый Столб, заржали. Те, что играли в дартс, с любопытством подошли и облокотились на стойку, не выпуская из рук бокалов пива с виски. Обращаясь к бородатой молекуле этанола, я спокойно ответил:

– Я только задал вопрос. Любезность предписывает людям цивилизованным, когда кто-то задает вопрос – право слово, достаточно простой, чтобы один из членов общества, способный дать ответ, сделал это. Так что я повторю, если неудержимый порыв веселья, охвативший это заведение, заглушил мои слова: нет ли тут поблизости заброшенных складов?

– Ну, ты комик!.. Убирался бы ты восвояси и оставил бы нас в покое. – Пеннобородый продемонстрировал свой кулак размером с молот. – Вот этим я как-то раз дал по башке поросенку. Тварь взвизгнула, и больше никто никогда ее не слышал. Ты тоже хочешь попробовать?

Хозяйка махнула тряпкой по его щеке:

– Не дури, Мордоворот. И закрой пасть, а не то вышибу тебя пинком под зад!

– Простите, мадам, – кривляясь, отвечал тот. – Уж и пошутить нельзя…

Хозяйка налегла на стойку, выкатив из декольте гигантские груди:

– Нет, сладкий, что-то не припомню. – Она сделала вид, будто раздумывает. – Здесь нет промышленных зон. У нас тут настоящая деревня.

– А в окрестностях Ломмуа или Бреваля?

– Нет-нет…

Тут вмешался Мокробородый, в глазах его плясало пламя.

– А я знаю! Завывалы! Гау!.. Гау!.. Что же ты не расскажешь ему о Завывалах?

– Он спросил про склады! – огрызнулась хозяйка. В голосе ее слышалась властность. – А не про бойни.

– Неа, – покачнулся Правый Столб, – он сказал: «…такие места, куда многие месяцы не ступала нога человека».

– Говорите, бойня? – перебил я.

Мокробородый прикончил свой стакан, облив бороду очередной порцией пива, и ответил:

– Ага. Завывалы. Поговаривают, будто это дом с привидениями и что каждую ночь там воют какие-то звери… Сам-то я не проверял… А вот Гюс там бывал. Гюс, расскажи!

Игрок в дартс только махнул рукой:

– Не… Неохота… Чего там говорить…

– Просто он обделался со страху, – содрогнулась хозяйка. – А вы что, взаправду туда собрались?

– Да, вот получу от вас адрес…

* * *

Утомленные городские фонари давали лишь слабый рассеянный свет, растекающийся по широким прямоугольникам полей. Темнота все плотнее заполняла пустоты среди густолиственных крон, медленно стекала по кузову моего автомобиля, порой тонкими дымчатыми змейками заливала косой луч моих фар. Впереди, еще севернее, вспарывало горизонт, подобно пылающему закату, оранжевое свечение Паси-сюр-Эр. Следуя указаниями Мокробородого, после пересечения двух департаментских дорог я свернул на муниципальную С15 и проехал по ней три километра, а затем оказался на более узкой дороге, обозначенной как тупик. Фары высветили старую ржавую решетку, запертую на множество висячих замков. Я припарковался на обочине, так что задние колеса оказались в гуще грязных зарослей, когда-то бывших садом, и, выключив зажигание, вооружился тяжелым фонарем и своим «Глоком-21». Линия мощных фонарей вдоль автотрассы А13, в нескольких кабельтовых от здания, в игре света и тени прорисовывала в пустых аллеях, заполоненных нетронутой крапивой и сорными травами, порыжелый портрет уныния и разорения. После дождливой прошлой недели в неглубоких лужицах стояла гнилая вода, и ртутно-серым казалось в ней отражение луны. Я пролез в ограду через один из многочисленных проломов, как, наверное, делали, несмотря на отчетливые предупреждения о наказании за нарушение запретов, десятки любопытных, жаждущих притронуться пальцем к кровавой материализации своих страхов. Внушительное, облицованное плиткой кирпичное здание с металлической арматурой посреди растрескавшегося асфальта казалось терпящим бедствие кораблем в океане одиночества. Терпкая смесь тревоги, детских страхов и смутных воспоминаний свернулась комком у меня в горле, едва уловимо замедлила мои движения, лишила меня уверенности. Я колебался, не зная, звонить ли дежурному офицеру бригады, побеспокоить ли Сиберски, чтобы он присоединился ко мне… Слишком много сомнений… Я принял решение совершить первичный осмотр в одиночку…