Текст книги "Головокружение"

– Что?

Зверь казался крупнее, чем во сне, и словно прилип к стенке. Я до отказа повернул регулятор газа, чтобы увеличить световое пятно, и пошарил рефлектором во все стороны. Все-таки нет ничего более застывшего, чем этот треклятый камень. Ни движения, ни малейших признаков жизни.

– Там что-то было… какой-то зверь…

– Зверь? Вы что, бредите?

Я снова посветил лучом фонаря. Ничего. По спине у меня пробежал ледяной холодок.

– Ладно, пошли…

Мишель на миг насторожился, вслед за мной осматривая потолок:

– Отсюда надо выбираться.

Мы подошли к обрыву. Любой обрыв и все, что хоть вблизи, хоть издали напоминает трещину или расселину, меня вообще пугает. А тут была просто дыра в преисподнюю, и в придачу сверху, грозя затянуть нас в эту дыру, дул демонический ветер. Мне стало не по себе, ноги задрожали. Лицо обдало холодом. На ощупь стенка расселины оказалась очень скользкой, края наверняка известковые. Я ощутил на запястье железный браслет и вдруг представил, как повисну между небом и землей, прикованный за руку, с болтающимися в пустоте ногами. Я брыкаюсь и кричу, а надо мной нависает железная маска и пытается меня поднять только силой рук. Он пыхтит и задыхается, но не может больше, ему обжигает руки, и он выпускает цепь, и она не выдерживает… Ужасный крик взорвал мне череп, перед глазами замелькали вспышки ослепительного света. Это кричал Макс Бек, голос его тонул в вихрях снега, а борода покрылась инеем.

И он сорвался в пропасть.

Голова у меня закружилась, ноги ослабели, и я рухнул, задыхаясь.

А дальше наступила чернота.

17

Том сказал себе, что, в сущности, жизнь не так уж пуста и ничтожна. Сам того не ведая, он открыл великий закон, управляющий поступками людей, а именно: для того чтобы человек или мальчик страстно захотел обладать какой-нибудь вещью, пусть эта вещь достанется ему возможно труднее. Если бы он был таким же великим мудрецом, как и автор этой книги, он понял бы, что работа есть то, что мы обязаны делать, а игра есть то, что мы не обязаны делать. И это помогло бы ему уразуметь, почему изготовлять бумажные цветы или, например, вертеть мельницу – работа, а сбивать кегли или восходить на Монблан – удовольствие.[13]13
  Перевод К. Чуковского.


[Закрыть]

Марк Твен. Приключения Тома Сойера. Первая «толстая книга», которую прочел Жонатан Тувье; ему было девять лет

– Ты как?

Голос прозвучал гулко. На потолке плясали тени. Устало пыхтела горелка перед палаткой. Я приподнялся на локтях с ощущением, что проглотил целый мешок песка.

– Это что еще…

Надо мной склонился Фарид, его дыхание отдавало характерным «голодным» запахом. Он повернулся на бок и склонился над ящиком.

– Похоже, ты потерял сознание, и этот притащил тебя сюда.

Полотнища входа в палатку были закатаны и подвязаны. Вдали, возле ледника, маячил еще один огонек: фонарь на каске.

– Я выставил горелку наружу. Ты прав, на ткани скапливается слишком много влаги, мне пришлось вытирать палатку полотенцем. И потом, не хочется, чтобы все время было темно, понимаешь? Мне тогда кажется, что я умер. Погляди, у меня уже пальцы стали как лед. Даже в перчатках их надо все время согревать. Если позволишь, я снова заберу твое имущество.

Он стащил с меня перчатки, которые, наверное, решил вернуть, пока я был без сознания, и натянул их на руки.

– Я много возился с замком, но лучше вдвоем, чтобы без остановок. Один крутит колесики, другой дергает дужку. Я дошел только до тысяча сто шестьдесят седьмой комбинации, представляешь? Очень холодно, просто кости трескаются.

Я ощупал голову:

– Со мной прежде никогда такого не бывало, чтобы ни с того ни с сего потерять сознание. Сколько времени я пробыл в отключке?

– Да немало. Я уж волновался, что ты вообще не перестанешь пыхтеть, как авиационная турбина, и при этом непрерывно болтать.

– Я что, разговаривал?

Он кивнул:

– Ты меня очень удивил. Похоже, тебя одолевали отвратительные кошмары. Тебя что, отец в детстве бил?

У меня сжались челюсти.

– С чего ты решил? Что я там такое болтал?

– Да ничего. Просто я за это время успел выкурить две или три сигареты и раз четыреста перекрутить колесики замка. К тому же зажечь сигарету становится все труднее.

Он достал вторую, и последнюю, пачку и небрежно вытащил сигарету:

– Гляди, они совсем отсырели. И проигрыватель не работает. Слишком сыро. Ни музыки, ни сигарет. И что мне тогда делать, спрашивается?

Он шмыгнул носом, заткнув одну ноздрю. В горле у него слышались хрипы, не предвещавшие ничего хорошего.

– Так что с тобой случилось?

Я помотал головой:

– Не знаю. Похоже на гипогликемию. Мушки в глазах, а потом – ничего.

– Не ты ли считался из нас самым выносливым?

– Прежде всего, я самый старший. И потом, горы, экстрим – это было давно.

Я присмотрелся к его нижней губе: она сильно распухла. Ощупать ее он не дал: отпихнул мою руку.

– Тоже мне мамочка нашлась… Ничего, бывало и хуже.

Он кивнул куда-то в угол и потер руками плечи:

– Видал?

Я посмотрел туда, куда он показывал, и у меня сжалось сердце. Угол, где находились последний апельсин, две бутылки водки, кастрюля и запас газа, был пуст. Остались только тарелки, Желанный Гость под стаканом и опрокинутый газовый баллончик. Я его осторожно встряхнул, все еще не веря.

– Пустой, – сказал Фарид. – Эта свинья в маске решила позабавиться с нашими жизнями. Спер все наши припасы и делает с ними, что ему заблагорассудится. Его надо контролировать.

Юный араб уселся, подтянув колени к подбородку, и обнял себя руками.

– Теперь он расхаживает только с заряженным револьвером. Когда он все спер, он уже наставлял пушку на меня, потому что я хотел ему помешать. Клянусь… я уже решил, что он меня грохнет. Слышал бы ты его голос. В меня никто никогда не целился. И я уверен, что под маской он улыбался. Убийца – это он. Ясное дело, он. По неизвестной причине он укокошил того типа с татуировкой. Говорю тебе, у этого парня крыша поехала. Сначала он видел, как я делаю то, чего я не делал. И еще – я несколько раз слышал, как он разговаривал сам с собой. А теперь эта кража. Потому что это настоящая кража.

Я посмотрел ему в лицо и не увидел ничего, кроме отчаяния растерянного мальчишки.

– Скажи мне, что ты ничего не бросал в пропасть.

Он снял перчатку с правой руки и приложил к сердцу ладонь, держа два пальца в виде буквы «V»:

– Я правоверный мусульманин. Клянусь матерью… Пакет там уже лежал. Ну, теперь ты мне веришь?

– Очень хотелось бы.

Я обернулся, ища глазами собаку. Пок куда-то пропал. Быстро вскочив, я бросился ко входу в палатку. Голова все еще кружилась.

– Покхара! Пок!

Мой пес развалился в сторонке на земле, в природной нише, как в конуре. Он поднял морду, смерил меня безразличным взглядом и продолжил свое занятие. Я сощурился и подошел поближе. Пес выгрызал шерсть у себя на лапах; на них уже розовели участки голой кожи.

– Пок! Ты зачем это делаешь?

Он зарычал, не глядя на меня. Правое ухо встало торчком, хвост распушился, губа задрожала. Это явно был сигнал: не подходи, держись на расстоянии. Такого поведения я за ним не замечал с того дня, как его избили. Он тоже был обречен и тем самым показывал нам, до какой степени мы сами сбились с пути.

В этот момент кто-то чихнул, и я отвлекся от своих мыслей. Покосившись на вход в палатку, я увидел Фарида. Он испуганно взглянул на меня и плотнее укутал шею и плечи спальником.

– Ничего, просто чихнул, правда? Пройдет. Пройдет обязательно, клянусь. Мама всегда говорила, что я крепкий и здоровый. Никаких насморков, ничего, единственная проблема – вечно холодные руки и ноги. Доктор сказал, что у меня плохое кровообращение, мне надо все время согреваться. Когда я каждый год в октябре копал картошку на поле, мне всегда казалось, что при малейшем порыве ветра я разобьюсь на кусочки. Это вроде той болезни, что зовется алексией, я тут ничего не могу поделать.

– Ты схватил насморк, потому что пещера проникает в каждого из нас и пронизывает насквозь. До самых потрохов. Она сопротивляется, не желает, чтобы ее одолели, и одолевает нас. Послушай, как она поет, ей на нас плевать. Если мы хотим отсюда выбраться, придется с ней сражаться каждую секунду. Ты ведь не собираешься сдаваться, верно?

Молчание само по себе – признак слабости. Я поднял перевернутый стакан:

– Погляди на Желанного Гостя, на моего паучка, и скажи себе, что если уж такой хрупкий организм справляется, то и мы тоже справимся.

Я собирался уже выйти из палатки, но он меня окликнул:

– Жонатан? Я голоден.

Голод… слово, которое стучит мне в голову по сто раз на дню.

– Я так голоден, что готов обглодать себе руки. Это как? Мы здесь три дня? Три дурацкие вертикальные палочки… А кажется, уже три месяца. И я… не знаю, сколько их еще будет, этих палочек. Мне… мне уже хочется заснуть и не просыпаться никогда. Так было бы гораздо проще.

Вернувшись в палатку, я отдал себе отчет, до какой степени наши тела пребывают в опасности и до какой степени нам плохо.

– Сейчас чувство голода ощущается наиболее резко. Надо перетерпеть, и твой организм привыкнет к отсутствию пищи, ему будет достаточно воды с запахом апельсина. Ведь ты же голодаешь в Рамадан?

– Это разные вещи. И потом, в Рамадан всегда можно сжульничать. А здесь меня не покидает чувство, что силы вот-вот кончатся.

– Знаю. В этом огромную роль играет холод. Он заставляет организм растрачивать резервы на поддержание температуры для жизнеобеспечения. И этим объясняется то, что наши глаза видят порой странные вещи. Но если я здесь нашел маленького паучка, это означает, что есть и другие насекомые, а может, и мелкие зверьки. Будем есть их, если придется.

– Я не видел никаких насекомых. Ни одного живого существа. Микробы и те мои. А что? Если мы найдем навозного жука, мы его что, на троих делить будем?

Я подумал о существе, которое карабкалось по скале. Животное или вообще непонятно что? А может, привиделось? Я вздрогнул, а Фарид снова зашмыгал носом.

– Ты, наверное, рассердишься на меня… ну, что я думаю о таких вещах, но… это без конца крутится у меня в голове. И отделаться от этой мысли я не могу.

– А в чем дело?

– Может быть, существует решение проблемы еды. Кое-что, что поможет нам продержаться. И придаст нам сил, бодрости и тепла. Ну, скажем так…

– Говори, что ты ходишь вокруг да около?

– Твоя собака.

Его ответ убил меня, я почувствовал себя обескровленным. То, что для них было очевидным, мне даже не приходило в голову. Потому что Пок был не просто собакой. Он был моим лучшим другом.

– Моя… моя собака?

Фарид вскинулся, сбросив с плеч спальник и сняв перчатки. Пальцы у него были и правда в ужасном состоянии.

– Я с самого начала задавал себе вопрос, зачем здесь твоя собака. С чего это тебе такие привилегии, почему именно тебе захотели доставить удовольствие. Как видишь, само понятие удовольствия здесь не существует. Вряд ли наш палач, учитывая его садизм, хотел тебе сделать приятное. И потом… все эти тарелки, приборы… Думаю, ответ на вопросы один: голод. Обалдеть, до чего пустой желудок обостряет способность мыслить.

Меня захлестнул гнев.

– Никто никогда не прикоснется к Поку.

– Ну да, ты говорил. Но ты же говорил, что нельзя бросать человека, который нуждается в помощи? Скоро помощь потребуется мне. Я не хочу умирать, а тем более здесь и такой смертью. А твоя собака – всего лишь животное.

– Для меня Пок – гораздо больше, чем собака. В тот день, когда я вырвал его из лап неминуемой смерти, не я спас ему жизнь, а он мне.

– Ну так он еще раз может спасти тебе жизнь, и нам тоже. Жертва на благо общества… У нас демократия, парень. Если ничего не предпринять, то сдохнем все, и пес вместе с нами.

– Нет, весьма сожалею. Съесть мою собаку – это… это равносильно каннибальству.

Фарид вернулся в свой угол и натянул рукавицы. Сигарету он раскуривать не стал, только понюхал с жадностью.

– В любом случае имей в виду, что если уж я об этом подумал, то уж Мишель и подавно. И он твоего разрешения спрашивать не станет.

18

Когда я учился в школе, у нас в коридоре висел застекленный ящик, выкрашенный красной краской. Там, насколько я помню, хранился топор. А снизу была надпись: «В случае опасности разбить стекло». Думаю, что каждый, кто прочтет мое руководство по выживанию, должен поместить его у себя в доме в такую же застекленную витрину.

Макс Бек (напарник Жонатана Тувье по восхождениям). Выживание в любых условиях

После слов Фарида мне очень захотелось сразу приласкать Пока, и я вышел из палатки. Он больше не выгрызал у себя лысин в шкуре, я обнял его и вдруг заметил, что к его губе прилипли кусочки бумаги. Под собачьей грудью оказалось письмо, которое пес уже начал жевать.

Мне захотелось пустить себе пулю в лоб: это письмо я оставил в палате Франсуазы за два дня до того, как мы узнали, что у нас есть донор костного мозга. Слезы хлынули у меня из глаз. Бумага смялась и попортилась, но текст сохранился хорошо, и я принялся читать про себя:

Моя милая Франсуаза,

вчера вечером я впервые в жизни нашинковал красной капусты. Не знаю, с чего это вдруг меня потянуло на кулинарные подвиги, однако объяснение пришло, когда я сел писать это письмо. Не успел я нарубить и половины, как всадил себе нож в палец. Если бы ты была рядом, ты бы рассмеялась, как обычно, и побежала к шкафу, где хранятся бинты и антисептики. У этого шкафа еще дверца заедает… Подтрунивая надо мной, ты бы распечатала пластинку лейкопластыря и заклеила мне безымянный палец.

В конечном счете этот эпизод с капустой прекрасно показывает, кто я такой. Индивид, абсолютно не приспособленный к самым простым житейским занятиям. А ведь из таких неброских деталей и складывается семейное счастье.

Этот «трагический» эпизод я мог бы рассказать тебе, вместо того чтобы писать письмо. Вот приду и расскажу, что не просто по глупости порезал себе палец, что затеял шинковать капусту, чтобы услышать знакомое постукивание ножа о деревянную доску. Для меня услышать этот звук в нашем старом доме – еще один повод ощутить твое присутствие.

Такими мыслями я обычно делился с тобой либо в письмах, либо по телефону. Я всегда описывал важные моменты нашей жизни. Когда мое сердце, выбирая между скалами и тобой, выбрало тебя. Мне всегда удавалось ловко уходить от диалога, и это качество я, несомненно, унаследовал от отца. Знаешь, дорогая, слова любви постоянно жгут мне губы, но они как волны, которые гаснут, подкатывая к пляжу. Не могу понять, почему в свои пятьдесят лет я боюсь выговорить «я люблю тебя», не утонув в твоих глазах. Я пишу тебе «дорогая», но никогда этого не говорил, я пишу «милая Франсуаза», а в жизни говорю просто «Франсуаза», как будто слова тоже надо экономить.

Милая Франсуаза, мне очень скоро понадобится твоя помощь в отношении Клэр. Ей еще нет двадцати, но нам с тобой обоим надо с ней поговорить. Надо рассказать ей правду о ее прошлом по мере наших возможностей. А я трушу, и мне снова не хватает мужества. Ты ведь поможешь мне, моя Франсуаза?

И еще одно, что я хотел бы тебе сказать. Ты часто спрашивала, зачем я полез в горы. Понимаешь, большие трудности порой заслоняют собой мелкие. В какой-то момент нашей жизни мы все штурмуем Эверест. Мать, когда дает жизнь новому человеку, молодая пара, когда потуже затягивает пояса, чтобы купить дом… Трудно судить, что проще. Строить свою жизнь в вертикальной плоскости, как это делал я долгие годы, – всего лишь средство убежать от мучений, которые меня преследовали всю мою юность, и надежда, что во мне произойдут перемены.

В следующий раз я расскажу тебе правду о своем прошлом, притом лично, а не на бумаге.

Со всей моей любовью,

Твой Жо

Я прижал к груди письмо и посмотрел в глаза Поку:

– Где ты это нашел? Говори, где ты это нашел?!

А этот дурачок в ответ облизал мне пальцы. Я быстро собрал обрывки бумаги и засунул в карман. Мне хотелось умереть на месте. Мерзавец подобрался к моей жене, проник к ней в больничную палату. Он стащил письмо, принес его сюда и спрятал. Видно, рассчитывал, что рано или поздно я его найду. А если Фарид действительно что-то выбросил в пропасть? И выронил это письмо, блуждая в темноте? Я незаметно взглянул на араба. Он съежился и дрожал от холода. Снова склонившись к собачьему уху, я тихонько спросил:

– В подземелье еще кто-то есть? И он прячется? Скажи, мой пес…

Я выпрямился и обшарил глазами все темные углы. Прямо передо мной луч налобника освещал поверхность ледника. И я решительным шагом направился к маячившему там силуэту Мишеля. В прошлый раз пришлось оставить горелку Фариду, но теперь пришло время принимать жесткие меры. Мы уже не живем, а выживаем. У меня ослабли и перестали слушаться ноги. Они заметно отяжелели, мышцы то и дело сводило, особенно при ходьбе. Фарид прав: я самый крепкий, но без горючего даже полноприводной автомобиль не сдвинется с места. Случилось то, чего я опасался: мой внутренний источник энергии иссяк. Не победив меня морально, «Истина» прибегла к гораздо более пагубному средству: истощить физически.

Стоя перед ледяной завесой, Мишель дымился, как тарелка с кашей. От его свитера, от шеи, сквозь дырочки в маске и даже от ботинок шел пар. Вооружившись острым камнем, которым я делал зарубки в календаре, он с каким-то остервенением откалывал куски льда. Заметив меня, он не оставил работы:

– Я вижу… вы снова… в строю.

Мишель запыхался. Он топтал ногами отколотые куски льда, превращая его в крошку, чтобы набить кастрюлю. Я крепко схватил его за запястье:

– Для чего вы затеяли эту игру?

– Я выдалбливаю холодильник… для нашего трупа… тут для этого… есть все необходимое…

– Я не об этом. Я о наших припасах. Апельсин, водка, газ.

Он резким движением высвободил руку и продолжил долбить лед.

– Наши… припасы? Не беспокойтесь… Я их… спрятал… в надежном месте… В леднике… Что галерея, что ледник… одно и то же…

Стянув мокрые рукавицы, Мишель принялся засовывать безымянный палец в дырочки на маске. Пальцы у него были красные. От крови.

– Пот щиплет… Эта чертова мерзость… Маска… Честное слово, я бы, наверное, в огонь бросился… только… ради удовольствия… поглядеть, как она… плавится.

И он начал чесаться, словно его атаковал целый рой невидимых мух. Потом указал на ледяную стенку:

– Вы заметили… там, в глубине… какое-то пятно? Как по-вашему… что это такое? Дырка? А если это… то, что Фарид… искал прошлой ночью?

– Слой льда очень толстый, а света мало, поэтому ничего не видно. Но это, несомненно, осколок скалы, вмерзшей в лед, больше быть нечему…

Я снова взял его за руку:

– У вас кровь на руках. Если не ошибаюсь, не ваша?

Он повернул перед собой руки ладонями вверх. Пальцы у него дрожали, изо рта пахло перегаром. Наверное, надо было ему сказать, что, вопреки всеобщему убеждению, в больших дозах алкоголь действует как токсин, уменьшая способность противостоять холоду. Добрых секунд двадцать Мишель стоял не двигаясь, все так же держа перед собой ладони.

– Повторяю: кровь не ваша?

Он покачал головой:

– Пустяки… Ведь мы рождаемся с кровью матери на руках… когда выходим из чрева, ведь так? И ступать ногами по крови и по внутренностям – одна из сторон… жизни. Это все равно что вернуться… к истокам…

Он нес какую-то околесицу и был явно не в себе. Что пользы заговаривать с ним сейчас о письме?

– Я вот думаю о своей жене… Я знаю, что с ней все в порядке… Что с ней ничего не случилось…

– Вы должны немедленно вернуть все припасы в палатку.

– Э, нет… так я уверен, что вы оба не сделаете мне какой-нибудь подлянки исподтишка. Я видел, как вы переглядывались… Слышал, как вы переговаривались шепотом… Прислушайтесь, вы слышите? Шушуканье… все время кто-то шушукается. У вас… против меня… заговор.

– Да что за ерунда! Просто у нас у всех начинаются галлюцинации. Надо заставить себя понять, что это всего лишь галлюцинации.

Мишель вдруг наклонился, набил себе рот колотым льдом и принялся жевать. Ведь заболеет. Лед хрустел у него на зубах. Проглотив ледяную кашу, он быстро обернулся и уставился в темноту, будто что-то там увидел. Я проследил за его взглядом, но ничего не разглядел.

– Вы кого-то увидели? – спросил я. – Чей-то силуэт? А может, животное?

Он облизал себе пальцы.

– Я спрятал все наши припасы за красную линию… Гениально она придумана, эта красная линия… Не находите? И газ в надежном месте, в галерее. От перерасхода и вообще… Я буду приносить по мере… надобности… чтобы вскипятить воду. Но если… вы что-нибудь замыслите против меня… тогда…

– Да никто не собирался против вас замышлять.

– Вы-то нет, вы не замыслите. А вот араб – этот да. Он точно заговорщик, у него дурной глаз. Не знаю, какую игру он затеял, но я его выведу на чистую воду.

– Да никакой у него не дурной глаз.

– Такой-такой, они все такие. А те, что с голубыми глазами, самые порочные. Они, как красивые маленькие лягушки в Амазонии, наиболее опасны.

– Перестаньте пить на пустой желудок, это разрушает мозг. А наши запасы – отнюдь не ваша личная собственность.

Мишель перевел дух. Очень метко сказал Фарид: у него точно крыша поехала.

– А что произошло на краю обрыва? – спросил он. – У вас случился приступ паники, когда… я вас попросил спуститься в расселину.

– Ну… голод, слабость. Небольшая гипогликемия, но теперь мне гораздо лучше.

– Гипогликемия? Вы что, за дурака меня держите? Нет, я видел страх в ваших глазах. Страх подростка. Вы же говорили, что были альпинистом. Альпинисты расщелин не боятся. Почему вы бросили альпинизм и занялись туристскими походами? Ведь горы – это как алкоголь, правда? Начнешь – а остановиться уже не можешь. Что с вами произошло наверху?

Я сжал кулаки, и он это заметил, засовывая в рот очередную порцию льда, которую тут же выплюнул.

– Это долгая история.

– Мне кажется, у нас достаточно времени. Может, ради этого нас здесь и заточили. Чтобы было время поговорить. Я вас слушаю.

Я отвернулся, ничего ему не ответив.

– Тувье?

– Что?

– Вам бы лучше потренироваться в скалолазании, пока совсем не ослабли. Потому что я гарантирую: так или иначе, а вам придется спуститься в эту расселину. И очень скоро.