Текст книги "Караван-сарай"

3. Непреходящая ингаляция

Когда мы вошли в бар – на тот момент самое модное место в столице, – я различил в толпе множество знакомых лиц, впрочем, как всегда, одних и тех же: весь этот мелкий парижский люд, охочий до славы. Вокруг зашептали моё имя, но Берта уже увлекала меня к заранее заказанному столику, прямо рядом с оркестром. Музыканты, предсказуемо отвечая на шум толпы, исполняли самую тихую музыку, которую мне только доводилось слышать; вместе с тем время от времени один из негров, от долгого пребывания в Париже выцветший до загорелого марсельца, испускал истошный вопль. Молодая особа, которой меня едва представили, разоткровенничалась: «Вот ведь действительно зверского обличья люд – но какие поразительные личности; говорят, характер у них на диво покладистый. Вам не кажется?»

Прежде чем я успел ответить, к нашему столику подошли две пары, должно быть, друзья Берты: высокая блондинка, довольно хорошенькая, с нитью фальшивого жемчуга и двумя рядами восхитительных зубов[53]53
  Предыдущая часть абзаца переделана: «Я ответил ей нелепой игрой слов: терпеть не могу уксус, мадам. Высокая блондинка, довольно хорошенькая, присела к нашему столику; её украшала нитка фальшивых бриллиантов и восхитительные зубы».


[Закрыть] (или наоборот, я уже не помню); спутник её[54]54
  Замена: «этой женщины».


[Закрыть] своей изысканностью походил на продавца галантерейного магазина. Двое других выглядели не так блистательно: мужчина силился отпускать комплименты остроумию окружающих, а его жена, после нашумевшего развода только что снова вышедшая за него, натянуто славила доброту, ум и утончённость новообретённого супруга[55]55
  Фраза зачёркн.


[Закрыть].

Своим чередом появилась и «дьявольски милая» Генриетта Фиолет[56]56
  Замена: «Генриетта Пипи».


[Закрыть]: её усталый вид выдавал женщину, которая обычно выбивается из сил, ещё не встав с кровати.

Крупный мужчина, принадлежавший, как мне сказали, к уже не существовавшему Двору, поклонился ей и пригласил танцевать; моя соседка, блондинка в жемчугах, при взгляде на него ставшая положительно пунцовой, призналась мне, стоило Его Светлости отойти, что при виде этого человека её охватывает необоримое желание выковырять ему глаза булавками – как обычно извлекают из раковин морских улиток!

Я попытался её успокоить. В этот момент через толпу к нам протолкался некий причудливый персонаж – несмотря на вечерний костюм, под мышкой он сжимал тоскливый портфель чёрной шагрени: это был не кто иной, как Ларенсе[57]57
  Замена: «Антракт».


[Закрыть]! Делать было нечего, мы нашли ему место за столом, и он вытащил свой манускрипт.

– Знаете, я после давешней нашей встречи много думал, – заявил он мне, – два часа кряду не вставал из-за стола и хотел бы представить на ваш суд внесённые изменения и в особенности добавленную главу.

– Давайте, может, главу, вкратце, – отвечал я, подавляя раздражение, – а уж изменения как-нибудь после.

Понизив голос, он начал:

С тех пор он существовал в состоянии непреходящей галлюцинации, он грезил наяву, точно курильщик опия[58]58
  Фраза, проясняющая ироничное название главы, отсылает (разумеется, с насмешкой) к двум ключевым для сюрреализма практикам: гипнотическим трансам и рассказам о реальных снах.


[Закрыть]. Пышность его воспоминаний могла сравниться лишь с великолепием его нынешней скорби. Сочетание богатого воображения и материальной бедности было невыносимо. Теперь, зная, что первый день месяца он проводил у зелёного сукна, Мари вряд ли могла удивляться тому, что уже на пятый он оставался без средств и не мог явиться к ней. Что ж, это простительно, не так ли? Но она сердилась на него за поспешные откровения, мешавшие ей теперь лгать Полю. Она полулежала на диване – так, что голова оставалась в тени, и он не мог видеть страдания у неё на лице: впрочем, и сам он то и дело проводил рукой по лбу, гадая, не померещилось ли ему всё накануне; в конце концов, выведенный из себя неловкостью ситуации, он резко бросил ей:

– Почему ты не отвечаешь? Вертишься на диване, точно уж на сковородке!

– Почему?

– Да, почему?

– Ты хочешь знать, почему? Что ж, к чертям всю эту мнимую стыдливость: поговорим начистоту. Я так больше не могу! Правду говорят: картёжника могила исправит, и деньги, что ты просишь у меня, только глубже загоняют тебя в долги. Оставь меня, я хочу побыть наедине; да, правда, уходи.

Лицо его исказили гнев и отчаяние:

– Уйти, – воскликнул он, – и оставить тебя ему! Тогда как ты сама…

Он был ещё так молод…[59]59
  В ходе правки фрагмент переделан: «С тех пор он существовал в состоянии галлюцинации, он грезил наяву, точно чистильщик опия. Пышность его воспоминаний могла сравниться лишь с великолепием его нынешней скорби. Сочетание бедного воображения и материальной бедности было невыносимо. Теперь, зная, что первый день месяца он проводил у зелёного сукна, Мари вряд ли могла удивляться тому, что уже на пятый он оставался без средств. Что ж, это простительно, не так ли? Но она сердилась на него за поспешные откровения, мешавшие ей теперь мыть ноги. Она полулежала на диване – так, что голова оставалась портретом, и он не мог видеть страдания у неё на лице: впрочем, и сам он то и дело проводил рукой по промежности, гадая, не померещилось ли ему всё накануне; в конце концов, выведенный из себя неловкостью ситуации, он резко бросил ей:
  – Почему ты не отвечаешь? Вертишься на диване, точно уж, совокупляющийся со шмелём!
  – Почему?
  – Да, почему?
  – Ты хочешь знать, почему? Что ж, к чертям все ягодицы: поговорим начистоту. Я так больше не могу! Правду говорят: блядуна могила исправит, и деньги, что ты просишь у меня, только глубже загоняют тебя в блядки. Оставь меня, я хочу побыть наедине; да, правда, уходи.
  Лицо его исказили гнев и отчаяние:
  – Уйти, – воскликнул он, – и оставить тебя ему! Тогда как ты сама…
  Он был ещё так молод…»


[Закрыть]

Я положил руку на плечо романиста:

– Мы с вами выбрали неудачное место для чтения, я почти ничего не слышу – но чувствую, какие эмоции переполняют ваши строки… Довольно читать – возвращайтесь-ка к письму, голубчик. Ступайте тотчас же домой, ночью так хорошо работается!

Он отправился восвояси, обуреваемый одновременно гордостью и беспокойством, – но распрощался при этом со всеми довольно надменно.

Негритянская музыка, позволившая стольким ничтожествам сойти за новаторов, вот уже некоторое время обволакивала и баюкала меня: казалось, что под плечами, руками, головой у меня вырастали уютные подушки. Право слово, она всё милее, чем наши несчастные оркестрики, которые раз за разом наигрывают вам «Трубадура» или «Кармен»! Да и потом, блюз напоминал мне об Америке[60]60
  Пикабиа трижды побывал в США: в 1913 г. на Оружейной выставке в Нью-Йорке, в 1915-м по пути на Кубу, где он должен был купить партию патоки – но куда так и не добрался, – и в 1917 г. по случаю выхода трёх нью-йоркских номеров «391».


[Закрыть] – так что вскоре я уже начисто позабыл Ларенсе.

Я, вместе с тем, был удивлён, не увидав в этом заведении ряд знаменитостей, без которых, как правило, не обходился ни один вернисаж; поразмыслив, я решил, что они, должно быть, просто не решились покинуть другой клуб, в котором обыкновенно блистали! Моя спутница наверняка думала о том же самом: склонившись ко мне, Берта Бокаж прошептала:

– Надо же, Жан Бабель[61]61
  Имеется в виду Жан Кокто, яркая фигура франц. авангарда и любимец модных кафе, в этом качестве – соперник Пикабиа. «Штаб-квартирой» Кокто было кафе «Гайя» на улице Дюфо, соседнее и соперничающее с дадаистской «Сертой» в пассаже Оперы – что обыгрывается в предыдущем абзаце. В диалоге ниже Берта Бокаж отсылает к реальным талантам Кокто как пародиста-имитатора.


[Закрыть] куда-то подевался.

– Вы что же, расстроены? Я знаю, он кажется вам забавным и интересным.

– Интересным, да, но, как правило, куда меньше, чем те, кого он передразнивает; он одарённый жонглёр – такое впечатление, что на носу у него балансирует рояль. Но если убрать декорации, станет видно, что шито это всё белыми нитками! Терпеть не могу нитки вообще, и тех, кто за них дёргает, в частности.

– Да, нитки и перевязывание пакетов я оставляю приказчикам – но вот нож, чтобы эти верёвки перерезать, у меня всегда с собой!

– Да вы, похоже, ревнуете – или просто не в духе?

– Допустим, но странно, что вы мне на это пеняете. Не вы ли сравнивали сильную половину человечества со стаей шакалов, подбирающих объедки за караванами?

– Бывают шакалы приручённые, они на диво послушны! А это что за прекрасное создание там, у входа? Никак, Ивонна Паве[62]62
  Pavée – франц. «вымощенная», т. е. Ивонна Мостовая. Возможно, имеется в виду Мари де ля Ир (1878–1925), знакомая и биограф Пикабиа.


[Закрыть]! Вот кто и в девяносто будет прекраснее своих двадцати! Поговаривают, она была любовницей какого-то дадаиста.

– Не верьте всему, что слышите; но кто это с ней?

– Гласс, американец.

– Какой такой Гласс?

– Вы не знаете Гласса?

– Никогда бы не подумал, что бывают такие имена!

Они искали глазами свободный столик. Ивонна хотела танцевать со всеми неграми по очереди, так что вскоре мы остались без оркестра; Глассу тогда пришла в голову блестящая идея усесться за пианино и заиграть «У меня в табакерке восхитительный табак»[63]63
  Популярная франц. песенка, авторство которой приписывается аббату де Латеньяну (1697–1779).


[Закрыть].

Рядом с нами зашептали новое имя – и действительно, в толпе появился Пьер Морибон, автор последней горячей новинки «Яичники – открыты всю ночь»[64]64
  Moribond – франц. «умирающий». Имеется в виду Пьер Моран (1888–1976), франц. писатель, автор серии новелл «Открыто всю ночь» (1922–1951). Каламбур, основанный на созвучии ovaires и ouvert, принадлежит Марселю Дюшану.


[Закрыть]. У него за спиной вырос ещё один молодой человек, который[65]65
  Следующие страницы рукописи (26 и 27) утеряны.


[Закрыть]

<…>

собирался уходить, но она попросила меня сполоснуть несколько оставшихся от ужина тарелок, объяснив, что для пущего спокойствия отправила прислугу по домам, а потому уборкой теперь должны заниматься любовники.

4. Прочь

Повесив трубку телефона, я тотчас вскочил в такси и приказал отвезти меня к мадам ХХ на проспект Булонского леса. Этаж – последний – мне указал мой юный друг Пьер де Массо[66]66
  Вся фраза при последующей правке зачёркн. Франц. писатель Пьер де Массо (1900–1969) – а именно он был «молодым человеком» из предыдущей главы – член парижской группировки дада и некоторое время – сюрреалистов; входил в ближний круг Пикабиа. Возможно, с него также списаны некоторые черты Ларенсе – делая первые шаги в литературе, он так же ни на шаг не отходил от своего кумира Пикабиа. В «Караван-сарае» именно персонаж де Массо знакомит лирического героя Пикабиа с героиней этой главы Розиной Отрюш (Hauteruche), а брак с ней Ларенсе в конце книги может напоминать об ухаживании «реального» де Массо за Жерменой Эверлинг – эту параллель подтверждает и карикатура на де Массо в одном из номеров «391», где тот оседлал страуса, франц. autruche, что отсылает к имени этой героини в романе.


[Закрыть]. Что ж[67]67
  Зачёркн.: «Что ж».


[Закрыть], я, не медля, позвонил – дверь открылась сама собой: никакой горничной за ней не было (с некоторым беспокойством я вспомнил тут его рассказ о необходимости самому мыть за собой посуду!). Моим взорам предстала квартира, лишённая всякой мебели; вместе с тем на каждой из дверей висела голубая эмалированная табличка, указывавшая предназначение комнаты, которая за ней скрывалась[68]68
  Зачёркн., начиная с «с некоторым беспокойством» в предыдущей фразе.


[Закрыть].

Так, на стене прихожей, в которой я стоял, красовалась надпись «туалет»! Я прошествовал затем мимо «столовой», «гостиной» – поистине крошечной[69]69
  Вставка рукой Эверлинг: «миниатюрной».


[Закрыть] каморки, – затем «кухни», «спальни» и так далее. Наконец я добрался до последней двери – на этот раз безо всякой таблички – и постучал; как и входная, она распахнулась сама, и взгляду моему предстало престранное зрелище: по стенам вокруг всей комнаты под микроскопическими стеклянными колпаками[70]70
  Замена: «в крошечных коробочках».


[Закрыть] красовались миниатюрные копии – точно макеты декораций – гостиной с мебелью XVIII века, современной столовой, позолоченной ванной и дальше в том же духе; венчал эту причудливую коллекцию полностью обставленный кукольный домик. Подняв глаза, в углу комнаты я увидал огромный камин: его вытяжка служила одновременно балдахином кровати – почти вровень с полом, – а на ней возлежала дама, «без которой я больше не мог жить».

По виду хозяйки, моё появление её ничуть не смутило: она безо всякой жеманности указала мне на место подле себя и, заметив, что украдкой я невольно поглядывал на её вычурную инсталляцию, принялась описывать её искусность, удобство и практичность, после чего спросила:

– Когда же вы повезёте меня на прогулку в вашем авто? Что вы вообще рассчитывали сегодня делать?

– Почём мне знать; а вы?

Воцарилось долгое молчание, мы оба избегали друг друга взглядом. Я чувствовал, что мыслями она была далеко, и мне начинало казаться, что эта женщина всегда чуть в стороне от той стороны, где любил находиться я!

Все поступки в жизни она, должно быть, репетировала в уме, её впечатлительная натура несла на себе отпечаток чьего-то судьбоносного влияния, от которого в голове у неё зажглись звёзды некоей мнимой Большой медведицы, а зверям обычно нет дела до всяких там любовных абстракций.

Она вдруг взяла меня за руки и, посмотрев прямо в глаза, сказала:

– Знаете, я – женщина, не терпящая обиняков.

Что за дурацкое вступление! Я чувствовал, как меня всё больше охватывало разочарование – казалось, мне подсунули гнилой фрукт, который, оплывая, принимал очертания сердца.

Какая там загадочность – я словно обнаружил на месте облаков клочья пыли из-под кровати! Думаю, на шляпку любой провинциалки смотреть было бы приятнее, чем на это отполированное существование, столь далёкое от всего, что меня обычно привлекало. Но останавливаться на полпути не в моих правилах, и я предложил этому причудливому созданию тотчас отправиться со мной на прогулку в авто.

Мы немедля поймали такси[71]71
  Весь пассаж до стихотворения зачёркн.


[Закрыть] и отправились в гараж за моей машиной; шофёр нёсся с поистине головокружительной скоростью, каждую секунду уворачиваясь от неминуемых аварий; когда мы наконец добрались целыми и невредимыми, моя спутница спросила, не было ли мне страшно?

– Ещё как было, – ответил я, скрыв от неё, что в глубине души я жаждал столкновения! Авария мгновенно избавила бы меня от этой случайной попутчицы, уничтожив и её, и меня, и навсегда покончила бы с той тревогой, что превратила меня в неизбывного невротика.

Мы зашли в гараж, где посреди исполинских лимузинов я в конце концов отыскал мою изящную машинку. После нескольких осечек с зажиганием мотор оглушительно взревел, мы расположились под беличьими покрывалами и выехали было в город, однако мой болид, обыкновенно без труда выжимавший сто пятьдесят в час, взобрался по улице Роше лишь ценой немалых усилий; моя спутница сухо обронила, что прогулка со мной оказалась куда менее опасной, нежели поездка в такси! «Не вы одна мне это говорите», – отрезал я.

Пришлось вернуться в гараж; я знал, что там работает один механик, превосходно разбиравшийся в автомобилях этой марки. Приняв ключи, он заверил меня – сцепление будет исправлено за двадцать минут. Я вернулся в приёмную предупредить мадам ХХ и обнаружил, что она поглощена беседой с усевшимся на старых покрышках молодым человеком, в котором не без удивления узнал Ларенсе. Он вскочил мне навстречу и затараторил как ни в чём не бывало:

– Дорогой друг, я был у вас с визитом, но мне сказали, что вы, должно быть, отправились прогуляться в авто. Наудачу я отправился сюда – какое же счастье найти вас, да ещё и в компании Розины Отрюш[72]72
  Помимо черт Жермены Эверлинг (также «входящей» в Берту Бокаж), моделью для этого персонажа отчасти могла также стать рус. – франц. певица Ханя Рутчин, часто бывавшая в салоне Пикабиа и Эверлинг на улице Эмиль-Ожье; среди прочих её подпись фигурирует на картине Пикабиа «Мышьяковый глаз» (1921).


[Закрыть]!

Так я узнал имя моей попутчицы.

– Действительно, редкая удача, – процедил я, – но если вы явились сюда с намерением читать вашу рукопись, то, поверьте, сейчас никак не время, мы уезжаем и…

– Ну дайте я хоть стихотворение вам прочту – оно ваше, я отыскал его сегодня утром, разбирая бумаги.

Моя избранница подошла к нам и также настаивала на чтении стихов.

Ларенсе извлёк из жилетного кармана портсигар, вытащил оттуда несколько сложенных листов папиросной бумаги и прочёл с каждого по четыре строчки, объявив вначале название:

РОНДЕЦ КРЫСЫ-ДАДА

 
Первый из мужчин
Был первым парнем на деревне
А у его Евы
Капелька духов на груди
Ветер уносит лепесток
Точно любовь – иллюзии
В сырую ночь
И взгляд наш застилают слёзы
Взгляните – там вдали цветок
Что звенит колоколом на ветру
Мужчина и женщина расцарапали друг другу лица
И у них родился[73]73
  Замена: «рождается». Здесь и далее в машинописи вся правка сделана рукой Эверлинг.


[Закрыть] ребёнок
Его глаза были[74]74
  Зачёркн.: «были».


[Закрыть] позолочены любовью
Как же они сияли[75]75
  Замена: «сияют».


[Закрыть]
Через несколько дней
Ребёнок сорвёт цветок-колокольчик
И всё начнётся заново
 

– Надо же, это мои стихи? – обратился я к Ларенсе. – Они совершенно вылетели у меня из головы, так что могу оценить их как беспристрастный слушатель: поистине великолепно!

– Хотите ещё одно?

– Если угодно.

Он снова принялся читать:

ПИПИ

 
Нет ничего лучше тайны
Тайна походит на малину
Малина же – на ночь
И ночь – на день
А день напомнил мне невесту
Невесту, точно вокруг шеи жемчуга´
Жемчуг – та же драгоценность
Драгоценность – что твоё дитя
Дитя сродни сну
А сон похож на Бога
Это я знаю наверняка
 

Романист выудил из портсигара новые листки, его было не остановить; Розину, похоже, происходящее также немало забавляло. Ларенсе продолжал:

НОЧЬ

 
Ночь засыпает за горизонтом
Прядка твоих волос
Точно ночь
О берегись любимая
Грядёт час, когда солнце
Набросится на тебя
Луна выцветает на солнце
Когда оно взмывает по небосклону
Его свет тешит зевак
Мне же[76]76
  Зачёркн.: «же».


[Закрыть] нужны лишь твои поцелуи
Ночь засыпает за горизонтом
 

Я по-прежнему не мог припомнить этих бредней[77]77
  По некоторым свидетельствам, Пикабиа забывал содержание номеров «391» уже через неделю после их публикации.


[Закрыть]; самое большее, отыскать какие-то черты моего стиля! Вот уж действительно, таких лирических высот я за собой не знал! Ларенсе, расплывшись в улыбке, в итоге признался:

– Послушайте, не сердитесь, я вас разыграл: это мои стихи, но скажи я так вначале, вы ни за что не согласились бы их послушать[78]78
  Замена: «услышать».


[Закрыть]; у вас всегда такой отсутствующий вид, так что я уж прибегнул к такой уловке, дабы привлечь ваше внимание. Вот, взять хотя бы прямо сейчас – вы словно за сотни вёрст отсюда: не будет ли нескромностью спросить, о чём вы думаете?

– Ничуть: я думаю о мысли. Наша мысль абсолютна в тот момент, когда мы думаем, она существует сама по себе, она выходит за любые рамки, сталкиваясь со всем остальным, что также выходит за рамки, она пускается в свободное странствие и становится предметом некоей идеи. Идея же является передаточным звеном между объектом и химическими трансформациями в нашем мозге.

Синий, зелёный, красный – иными словами, все цвета спектра – являются международно признанными объектами, однако в формировании идеи они не участвуют: им, подобно велосипеду, присуща цикличность! Содержимое мысли может принять обличье идеи в руках того, кому под силу ухватить её на лету.

Я увидел, как от сказанного мной глаза у Ларенсе буквально закатились внутрь; никогда ещё его белки´ не были столь выразительны! Он словно пытался отыскать внутри себя антитезу, которой мог бы меня срезать: не найдя её, он заговорил со мной о пятне у него на спине. Но тут – весьма кстати – пришли доложить, что моя машина готова.

Мы с Розиной отправились прочь, покинув литератора, который всё ещё подавал нам какие-то знаки: махал на прощанье, что ли?

Мотор зарычал, и мы рванули по улицам Парижа, не остановившись даже заплатить подорожную. Никакой возможности сбросить передачу, мы летели вперёд без передышки и через несколько часов, к полуночи, были уже в Марселе. Эта бешеная скорость и тот постоянный риск, который она с собой несла, сблизили меня с этой женщиной больше, чем могли бы привязать все годы, проведённые рядом; нас объединила важность того, что мы оба поставили на карту. Насколько всё-таки верно, что рутина лишь отдаляет людей друг от друга, тогда как непредвиденное со всеми своими опасностями способно сплотить их ещё больше. Наутро мы двинулись дальше, в Монте-Карло, где тут же устремились в казино! Моя спутница уселась к рулетке и выиграла пятьсот тысяч франков, поделившись со мной половиной! Уверен, именно вызванное вечерним выигрышем возбуждение сделало последующую ночь любви – первую для нас! – поистине незабываемой. Эта женщина, которую я слегка презирал и которую считал ниже себя, доказала мне, что существо, порочное во всех отношениях, превзойдёт того, кто просто умён.

Назавтра Розина Отрюш пожелала во что бы то ни стало посетить со мной выставку картин в поддержку жертв карточного стола; придя в восторг от полотна Кормона[79]79
  Фернан-Анн Кормон (1845–1924) – франц. художник, автор картин на экзотические, исторические и батальные сюжеты. В 1890-х гг. (в 1894-м или 1895-м, по разным источникам) Пикабиа занимался на частных курсах в мастерской Кормона.


[Закрыть], она провозгласила: «Какая жалость, что вы не пишете таких картин! Вот была бы прелесть!» Эта фраза порадовала меня, доказав, что и за мной водится грешок – страсть выражать неосязаемость предположения. Предположением – незримым, но ощутимым – наполнено всё, что нас окружает: как же нам хочется верить в возможность произведения, созданного по смехотворному подобию вещей, которые никто никогда не видел!

На выходе из зала я остановился перед одной из последних картин Мари Лорансен[80]80
  Мари Лорансен (1883–1956) – франц. художница спутница и муза Г. Аполлинера; в частности выставлялась с кубистами из «Золотого сечения», к которым одно время принадлежал Пикабиа. Они были дружны, она сотрудничала с «391», а Пикабиа продвигал на выставках её картины и написал несколько её «механоморфных» портретов – что не мешает ему в этом пассаже высмеивать её «остепенившийся» и финансово успешный псевдокубистский стиль 1920-х гг.


[Закрыть]: вот ведь женщина, способная заработать на жизнь что кистью, что рулеткой! Напротив висел Пикассо – как и портной Рибби[81]81
  Ателье готового платья на Больших Бульварах.


[Закрыть], ещё один мастер обращения с холстиной[82]82
  Пикабиа, плохо переносивший чужую известность, явно завидует растущей популярности Пикассо – в том числе воодушевлению, с которым его приняли сюрреалисты.


[Закрыть].

Моя подруга заявила:

– Решительно, живопись вам претит?

– Она наводит на меня скуку, граничащую с отвращением.

– Природа тоже вас отталкивает, в путешествии вы ни за что не хотите остановиться, осмотреть окрестности…

– Всё это я уже давно видал, и в природе меня занимает только солнце. А что если нам отправиться в Канны[83]83
  Пикабиа обосновался в Каннах в конце 1924 г.


[Закрыть]?

Она согласилась.

Мы прибыли в город довольно рано, так что, переодевшись, решили поужинать в казино. Стояла самая роскошная в Каннах пора, февраль: космополиты постепенно вытеснили случайных гостей ноября (рассчитывающих, что в это время «будет подешевле»), зябких «декабристов», бегущих из Парижа с наступлением первых холодов, и, наконец, кротких владельцев всех этих вилл, приезжающих в январе «хоть чуток насладиться» своей собственностью прежде, чем сдать её англичанам.

Тех же, кто приезжал сейчас, совершенно не интересовали целебные воды или мимозы в цвету: из всех процедур им была прописана только баккара – правда, для многих такое лечение оказывалось весьма радикальным!

В итоге публика на субботнем гала-ужине подобралась в особенности блестящая.

Поджидая Розину в холле, я наблюдал за прибывающими дамами, закутанными в песцовые или шиншилловые мантильи: всё-таки они неповторимо охватывают фигуру! Такое впечатление, что под мехами у них вздымались вторые ягодицы – так негритянки Дагомея носят на спине детей, подхваченных платком!

В гардеробе вымуштрованные лакеи освобождали их от драгоценных накидок. Я был удивлён, что они не представали взору совершенно нагими, облачёнными лишь в нити жемчуга. Индийским заклинателям змей мы можем противопоставить заклинательниц драгоценностей.

Наконец, по лестнице с уверенной осанкой спустилась Розина Отрюш – на её тонких и утомлённых губах играла надменная улыбка, которой, как я уже понял, она неизменно встречала общество других женщин.

Мы спустились в ресторан: за одним из столиков сидели Шеналь[84]84
  Марта Шеналь (1881–1947) – франц. оперная певица-сопрано, с 1920 г. – близкая знакомая Пикабиа, который любил появляться с ней в свете, шокируя тем самым своих друзей-дадаистов и сюрреалистов, не терпевших истеблишмент и в особенности не переносивших популярности Шеналь в патриотических и реваншистских кругах (она прославилась исполнением «Марсельезы» 1 1 ноября 1918 г. на ступенях парижской Оперы, завернувшись во франц. флаг).


[Закрыть] и Миляга Сэм[85]85
  Жорж Гурса, по прозвищу Сэм (1863–1934) – франц. художник-иллюстратор, карикатурист и светский хроникёр.


[Закрыть]. Проходя мимо, я услыхал, как Сэм говорил: «…Что за жизнь! Мне надоели эти ужины, которыми вас пичкают целый день напролёт. По мне, так я уж сам за себя заплачу!» Чуть поодаль напыщенный своей музыкой Рейнальдо Ан[86]86
  Рейнальдо Ан (1874–1947) – франц. композитор родом из Венесуэлы. Прославился, в частности, исполнением своих песенок в парижских салонах.


[Закрыть] напоминал воздушные шары, что раздают в ресторанах по вечерам, но которые сдуваются уже к трём утра.

Вскоре появился Пуаре[87]87
  Поль Пуаре (1879–1944) – франц. кутюрье, известный своими эксцентричными моделями; конкурент Жака Дусе, покровительствовавшего постимпрессионистам, дадаистам и сюрреалистам (о нём см. примеч. 129).


[Закрыть] в костюме бегонии. Вошедший за ним Вольяно был сковородкой.

Метрдотель хлопотал вокруг Анри де Ротшильда[88]88
  Генри де Ротшильд (1872–1947) – франц. предприниматель, филантроп и драматург; Марта Шеналь была его любовницей, так что для Пикабиа действительно было бы лучше, чтобы Ротшильд был глух и слеп.


[Закрыть] – к счастью, туговатого на ухо, – и Анри Летелье[89]89
  Анри Летелье (1867–1960) – франц. общественный деятель, одно время глава редакции «Газеты» (Le Journal), перешедшей от республиканских взглядов к националистической, крайне правой и профашистской позиции. Позднее – мэр Довиля, неподалёку от Онфлёра, где летом швартовал свою яхту Ротшильд.


[Закрыть], вечно ищущего новую позу, способную напомнить предыдущую. Морис Ростан[90]90
  Морис Ростан (1891–1968) – франц. поэт, писатель и драматург, старший сын драматурга Эдмона Ростана; один из наиболее видных геев в обществе межвоенных десятилетий.


[Закрыть] посреди всей этой толпы выглядел куском мыла в ванной – знаете, такие розовые мыльца, ловко подпрыгивающие на поверхности воды? Так приятно опустить их на дно – с каким изяществом они выскакивают обратно! Ван Донген[91]91
  Кеес ван Донген (наст. имя Корнелис Теодор Мари ван Донген, 1877–1968) – франц. (голл.) художник-фовист, знаменит, в т. ч. своими светскими портретами; известны его многочисленные стычки с дадаистами и с Пикабиа в частности.


[Закрыть], крошечный гигант, богемный холстомаратель на потребу светских дам, рисующий с ловкостью карточного шулера, был обеспокоен скудностью меню. Ж.-Г. Домерг[92]92
  Жан-Габриэль Домерг (1889–1962) – франц. художник, автор китчевых композиций, часто портретов обнажённых женщин.


[Закрыть], непревзойдённый мастер вульгарности, оценивал грунтовку своих последних эскизов. За его столиком сидела Сара Рафаль[93]93
  Сара Рафаль – франц. танцовщица кабаре и киноактриса.


[Закрыть] с глазами сиамской птицы – вечно грустная из-за того, что пропустила эпоху Кранаха и его нагих натурщиц.

Джазмены наслаждались диссонансами оркестра, откуда с позором был изгнан даже намёк на какой-то ритм – танцующие пары никак не могли попасть в такт! С шага сбивались даже сновавшие между столиками официанты.

Графиня Трипль[94]94
  Имеется в виду баронесса Жанна Дубль; известна её фотография 1914 г. с Пикабиа, его сыном Винсенте и с Эверлинг.


[Закрыть], стройная блондинка, на мгновение подозвала меня к себе:

– Мы с княжной Шапо[95]95
  Chapeau – франц. «шляпа». Скорее всего, Пикабиа имеет в виду княжну Мюрат, супругу вторым браком князя Жозефа-Иоахима-Наполеона Мюрата.


[Закрыть] устраиваем поздний ужин – постарайтесь непременно быть; как, я вижу, вы не один? Разумеется, приводите и вашу спутницу. Но, право слово, – добавила она вполголоса, указывая на Розину, – где ты подобрал это создание? Экая мразь…

– У «Картье», – отвечал я, – проходил как-то по рю де ля Пэ[96]96
  Улица в Париже между Вандомской площадью и Оперой, где сосредоточены ювелирные мастерские, роскошные магазины и отели класса люкс.


[Закрыть]!

Я вернулся к моей подруге, которая была уже не одна: Ларенсе, прибывший в Канны тем же вечером, читал, усевшись на моём месте!

– Я требую от вас великой жертвы.

– Какой же.

– Вы католик – перейдите в иудаизм[97]97
  Намёк на обращение в католицизм франц. поэта и художника Макса Жакоба (1876–1944), еврея по рождению. Ср.: «Все евреи стали католиками, а католики – иудеями» (Ф. Пикабиа, «Пильау-Тибау», 1921).


[Закрыть].

– Как, вы хотите, чтобы я отрёкся от веры моих предков?

– Именно, дружище: я этого и добиваюсь.

Он пролистнул несколько страниц и продолжил:

Свадьба с крайней поспешностью была сыграна несколькими днями позже в Лондоне, и молодая женщина последовала за супругом в Голландию. Во время высадки, пока пара считала свои чемоданы, за спиной у них послышался сухой кашель. Мари охватило нехорошее предчувствие: обернувшись, она оказалась лицом к лицу с высоким смуглым мужчиной; его бегающие глазки искрились странным блеском. Она прижалась к Поль-Полю, позабыв в то мгновение всё то, что её в нём удручало, и мысленно держась лишь за то, что их связывало, но человек уже затерялся в толпе. Мари сказала себе, что, должно быть, обозналась, и к ней вернулись её былой апломб и дурное настроение.

– Послушайте, – сказал я, – милейший друг, дайте же нам поужинать. Ещё раз, ваш роман великолепен. В издательстве «Алло» у вас его с руками оторвут[98]98
  Зачёркн.: «у вас».


[Закрыть] – вместе с тем, каждое чтение на публике только придаёт ему свежести; смотрите-ка – вон вас уже ждут друзья[99]99
  Зачёркн.: «вас».


[Закрыть], ступайте к ним.

Заверив, что прибыл на Ривьеру исключительно с целью повидать меня, Ларенсе всё же согласился оставить нас в покое, сообщив на прощанье, что среди прочих также зван вечером к княжне.

Ещё какое-то время поглазев на танцующих, в ожидании ужина мы отправились играть в баккару – ведь где ещё страсть неизменно идёт по нарастающей? В зале царило оживление; там даже появился господин на велосипеде, весьма благообразного вида – хоть и в лёгком подпитии; с криком «Коррида!» он бросил на стол сто луидоров. Крупье спросил его, сдавать ли карту: «Спускайте собак, – отвечал тот, открыв свои девять и шепнув крупье: – Главное, ни слова королеве-матери!» – исчез. Мне пояснили, что это известный в узких кругах барон: в клубе ему как инвалиду войны всё сходило с рук! Порой тому случалось выкидывать поистине неописуемые коленца – так, однажды он вытащил из ширинки искусственный фаллос и, опустив его на сукно, пометил тем самым свою ставку!

Я в свою очередь уселся напротив чрезвычайно ухоженного господина в орденах – он попадался мне во всех известных казино, в Довиле, Биаррице, Экс-ле-Бене, где обычно проигрывался в пух и прах, с остервенением перебивая все ставки; я выиграл у него триста луидоров. Он, казалось, был в отчаянии и сказал мне, грустно улыбаясь:

– Что ж, Дугласа Фэрбенкса я увижу ещё не скоро!

Видя моё недоумение, он пояснил:

– Я играю, чтобы позволить себе пойти в кино, для меня это – самая большая радость; увы, выигрываю я от силы раз в десять дней, а то и две недели, так что пропускаю все новые серии «Человека в одноглазой маске»[100]100
  Следов такого фильма или сериала обнаружить не удалось. Учитывая предыдущее упоминание Дугласа Фэрбенкса, можно было бы предположить параллели с фильмом «Человек в железной маске», где актёр играет Д’Артаньяна, однако эта лента была сделана в 1929 г., уже после выхода «Караван-сарая». Пикабиа мог видеть в его этой роли в фильме 1921 г. «Три мушкетёра». До 1924 г. вышли три фильма про «человека в железной маске», но без Фэрбенкса.


[Закрыть].

Я попытался втолковать ему, что куда резоннее было бы не играть, а ходить каждый вечер в кино.

– Ну нет, – отвечал он, – куда приятнее осознавать, что билет в день выигрыша достаётся мне бесплатно.

Рядом со мной уселся подтянутый, холодный и надменный англичанин; лакей поспешил к нему с пепельницей, но стоило ей оказаться на столе, как мой сосед подскочил вне себя от ярости. Выяснилось, что пепельницы, поставленные справа, приносили ему неудачу, так что он не захотел оставаться ни минуты дольше и не стал даже забирать поставленные деньги! Один из директоров-распорядителей рассыпался в извинениях за оплошность недавно нанятой прислуги. Мне как-то рассказывали о некоей даме, до того суеверной, что выиграть она, по её мнению, могла, лишь поужинав макаронами! Ужас ситуации состоял в том, что она терпеть не могла мучного!

За нашим столом сидел и Клод Фаррер, могучий и вздорный повелитель морей[101]101
  Клод Фаррер (наст. имя Фредерик-Шарль Баргон, 18761957) – франц. морской офицер и писатель, член Французской академии, автор «экзотических» романов в духе П. Лоти. Ниже упоминается его жена, актриса «Комеди Франсэз» Генриетта Роггерс (1881–1950).


[Закрыть]: пока сдавали карты, он рассказывал, что накануне вечером к нему явились сразу пять призраков, вооружённых косами и пистолетами: «Я немедленно обратил их в бегство, заявив, что призраков не бывает!»

Роггерс тогда поставила пять луидоров на карту своего супруга, но, само собой, проиграла…

Что же до Розины Отрюш, то ей по-прежнему везло; она только что выиграла четыре тысячи франков у Пьера Вольфа[102]102
  Пьер Вольф (1865–1944) – успешный франц. драматург, а также либреттист водевилей и оперетт.


[Закрыть] – того на мгновение отвлекла одна из присутствующих дам, и он ко всеобщему неудовольствию покрыл не той картой, впрочем, немедля утешившись очередной остротой. Я посоветовал Розине остановиться на достигнутом, если она всё ещё хотела купить несколько так понравившихся ей шляпок…

Мы вернулись в ресторан, столы уже были накрыты, но из гостей мы пришли первыми. Несколько минут спустя появилась и хозяйка вечера в сопровождении своей близкой подруги Жюльет Фланель. Княжне Шапо, единственной и международно неповторимой, была знакома лишь одна жизнь – её собственная; проживала она её с усердием и, вынужден признать, определённой элегантностью. Короткие волосы, напоминавшие картофельную соломку, обрамляли лицо учительницы из школы полублагородных девиц; пальцы её украшали драгоценные мужские перстни, и она имела обыкновение – как я не раз мог воочию убедиться – весьма соблазнительно поглаживать ими фишки для баккары. По правде сказать, она мне нравилась, меня привлекала её ничем не скованная жизнь – я находил её куда честнее и изящнее существования стольких женщин, использующих хорошенькое личико как приманку для мужчин – или других женщин, – и силящихся придать ему отпечаток темперамента и страстей, которых в нём не было и в помине; кто-то действительно попадался на подобный буржуазный колорит, за которым, по сути, нет ничего, кроме снобизма и стремления не остаться незамеченной.

С княжной, кстати, был связан и случай из моей жизни: однажды вечером, когда мне в особенности не везло в картах, я почувствовал у себя на плече чью-то руку; обернувшись, я увидел Шапо: та протягивала мне монетку в пять франков! «Возьмите, – сказала мне она, – эта монета приносит удачу, я как-то одолжила её испанскому королю, и он выигрывал весь вечер». Монета оставалась в моём распоряжении два дня, но выигрыш ко мне так и не шёл – княжна, напротив, за эти два дня разбогатела на двадцать пять тысяч франков. Верить в талисманы, впрочем, я не перестал; один мой знакомый, русский, не способен выиграть, если рядом с ним на сукне не стоит ночной горшок слоновой кости!

К нам присоединялись всё новые друзья: Марсель Дюшан, знаменитый автор «Обнажённой, спускающейся по лестнице», отказавшийся от живописи, «чтобы сосредоточиться на сводничестве» – поэтический парадокс в духе остальных каламбуров Рроз Селяви[103]103
  Рроз Селяви – женское «альтер эго» Дюшана, от имени которой он публиковал игры слов и каламбуры. Картина Дюшана «Обнажённая, спускающаяся по лестнице» (1912) стала гвоздём Оружейной выставки в Нью-Йорке (1913), на которой побывал и друживший с ним Пикабиа. После картины «Ты меня…» (1918) Дюшан решил оставить живопись – обращавшуюся, по его мнению, лишь к зрению, а не к разуму – и на многие годы посвятил себя исключительно игре в шахматы. Говоря о «сводничестве», Пикабиа отсылает к афоризму Дюшана: «Я хотел бы превратить паразитизм в одно из изящных искусств».


[Закрыть], – и скульптор Рафаэль Уайт, смысл жизни которого – любовь! Он любит скульптуру, живопись, женщин, он большевик, но вынужден ссужать деньги антикоммунистам.

Проходивший мимо Блез Сандрар, швейцарский Агасфер[104]104
  Франц. (швейц.) поэт Блез Сандрар (наст. имя Фредерик-Луи Созе, 1887–1961) в 1923 г. работал с Э. Сати над проектом постановки о ночной жизни Парижа под названием «После ужина» – но затем Сати решил заказать либретто Пикабиа: результатом стал «Спектакль отменяется», а между Пикабиа и Сандраром установилась взаимная неприязнь. Упоминаемые здесь страсть Сандрара к путешествиям (сравнение с Вечным жидом), его попытки работать в кино и временное разочарование в литературе – реальные детали его жизни.


[Закрыть], остановился на мгновение у нашего столика рассказать о своих проектах: Марокко, Китай, Бразилия, кино – не преминув упомянуть о своём отвращении к любой литературе.

Графиня Трипль спросила меня, кто это там сидит один-одинёшенек за столиком прямо перед нашим: Марсель Дюшан поспешил сообщить ей, что это господин Воллар-с-БольшойДороги[105]105
  Намёк на чутьё и коммерческую хватку арт-дилера Амбруаза Воллара (1866–1939), открывшего публике – но и сделавшего состояние на произведениях – Сезанна, Гогена, ван Гога и Матисса, а ближе ко времени действия «Караван-сарая» – Шагала, Руо, Пикассо. Пикабиа играет на созвучии фамилии Воллар и слова voleur (вор).


[Закрыть].

Я успокоил графиню, заверив её, что речь идёт о величайшем, честнейшем и самом образованном торговце картинами. Она внимательно посмотрела на меня, после чего губы её тронула усмешка удовлетворённой объяснением женщины.

В некотором отдалении подобралась компания из десятка морских офицеров. Я был знаком с некоторыми из них, а потому не мог отказать себе в удовольствии распить с ними бутылочку шампанского. Молодой лейтенант поведал[106]106
  Замена: «рассказал».


[Закрыть] мне о последнем – совершённом сегодня же – подвиге одного аса авиации из их гарнизона. Тот побился об заклад, что в два часа пополудни влетит на своём аппарате прямо в номер Марты Шеналь в «Карлтоне» через балконную дверь, которую та никогда не закрывала; сочтя исполнение подобного пари делом чести, он попросил двух своих друзей быть тому свидетелями. Ровно в два часа – секунд, может, без двадцати – из-за холма Шевалье показался самолёт: с чудовищным рёвом он пронёсся над головами собравшихся к окну г-жи Шеналь, в которое и врезался – по пути потеряв над морем пилота! Дверь номера была закрыта на два оборота, а сама певица куда-то отлучилась, так что прислуга никак не могла попасть внутрь, чтобы убрать осколки. Вернувшись позднее переодеться к вечеру, Марта Шеналь смогла лишь воскликнуть: «Боже мой, кто учинил у меня весь этот беспорядок!» Незадачливый ухажёр-авиатор тем временем был вынужден добираться до гарнизона вплавь, чтобы не привлекать лишнего внимания.

Рассказ немало позабавил собравшихся: люди указывали на сидевшую через весь зал Шеналь, как если бы за штурвалом самолёта сидела она сама!

Рассматривая окружавших меня вояк воздуха и моря, я вскоре начал различать присущие каждому из двух видов внешние – и, следовательно, внутренние – признаки.

Моряки – загорелые, осанистые, в мундирах с иголочки – говорили громко, и им, казалось, было тесно в душном зале ресторана. Лётчики же, в смокингах или простых костюмах, выглядели измождёнными и нервными, ни от одного из них не исходило то впечатление спокойной силы, которое производят обычно люди спортивного склада и в особенности те, кто по роду службы во флоте регулярно сталкивается с бушующей стихией!

Я вскоре разделил их на две категории – любителей женщин и любителей наркотиков! Признаюсь, милее мне были последние.

Оставив мундирам танцы и флирт, я предложил второй группе сегодня же вечером покурить опия. Сам я уже давно не предаюсь такого рода занятиям, но порой так приятно окунуться в атмосферу, которую создаёт приятно ложащаяся в руку трубка, вновь вкусить очарование тех ночей, когда все тяготы и заботы жизни остаются за порогом.