Текст книги "Приданое для Анжелики"

Перевозка на лошадях была чрезмерно дорогой. Поэтому Адриан с часок посидел над картой и проложил маршрут так, чтобы все время оказываться у проторенных речных путей. Он договаривался со старостой деревни, платил ему. Тот назначал сопровождающего. Зерно быстро, пока не видят комиссары, загружали на лодки или попутные баржи и отправляли вниз, к портовым городам.

Там зерно ждала еще одна перегрузка и доставка морем в Нант или прямиком в Орлеан. Адриана устраивал практически любой крупный город, не обязательно Париж. Главное, что ему лично не приходилось контролировать каждую мелкую партию. Зерно шло само, потому что каждого сопровождающего ждал в финале оговоренный бонус.

Уже после второй деревни Адриан стал корректировать маршрут и намеренно выбирать именно те районы, где, по слухам, прошли реквизиции. Коммуны крестьянина пугали. Адриан шел следом и недорого закупал хлеб.

Молодой человек даже начал подумывать, что главные депутаты конвента, сплошь люди состоятельные, не могут не понимать, насколько хорошо работает подобная схема. Издал грозный декрет о реквизициях, казнил несколько «заговорщиков» и тут же скупил все, что подешевело. Напугал коммунаров голодом или пруссаками и тут же сдал им это же зерно в счет государственного заказа, но уже совсем за другие деньги.

Впрочем, поработав на армию, Адриан и на войну стал смотреть как-то иначе. Бог с ним, что каждый полк обязательно сопровождала целая армия спекулянтов и мародеров. Ладно, что где-то комиссары зерно реквизировали, где-то закупали. Документы всегда сгорали в пламени войны, и все зерно оказывалось в итоге как бы купленным.

Сама война виделась ему титанических размеров коммерцией, выгодной для тех немногих семей, которые держали под собой главные товарные потоки Франции. Когда Адриан об этом думал, он чувствовал себя рыбой-прилипалой, расчетливо следующей за крупным хищником, птицей из тех, что выковыривают мясо, застрявшее между зубов у крокодила, а иногда и вороном, доедающим то, что осталось после пира стаи гиен.

Анжелика прибыла в монастырь, точнее, к его остаткам ранним утром, с опозданием в четыре дня. Лично ее такая задержка не тяготила. Монастырь, да и Франция как таковая страшили девушку куда больше. В затянувшейся поездке была другая беда. Едва кормовые деньги, выданные отцом Жаном, кончились, женщина, сопровождающая Анжелику, принялась бурчать и поглядывать в ее сторону так красноречиво, что та очень хотела вцепиться ногтями ей в лицо. Мало того что она все четыре лишних дня ехала в узеньком промежутке меж пыльных тюков со всяким барахлом, так еще ее пытались попрекнуть едой!

Тетка ее реакцию оценила правильно, но бурчать не перестала. Когда они приехали, эта особа заметалась в поисках официального лица, которое подпишет ей бумагу. Мол, послушница принята из рук в руки.

Анжелика выбралась из кареты, хлопнула дверцей, сняла свои единственные мягкие дорожные туфли, уже начавшие расползаться, и двинулась прочь. Крики позади стали раздаваться позже, когда девушка уже перевалила за бугор, но она даже не обернулась – не хотела.

Анжелика родилась во Франции и даже приезжала сюда шесть лет назад, но не знала этой страны. Теперь ее удивляло все. Нежное сентябрьское солнце, множество мелких ручейков, лысые взгорки, перелески, прохладная земля под босыми ногами – все было внове, не как на Мартинике. И уж точно не как в этой ужасной Испании.

Иногда Анжелика встречала здешних крестьян, которые приветствовали ее легкими поклонами. Когда солнце поднялось, девушка сняла поношенный балахон, полученный в испанском монастыре, и осталась лишь в дорожном платье. Все приветствия мгновенно прекратились. Теперь на нее, явно нездешнюю птицу, смотрели с нехорошим интересом и недоумением. Анжелика забеспокоилась и снова натянула монашеский балахон. Лучше терпеть жару, чем ловить спиной эти взгляды. С ней тут же опять стали здороваться с приязненной улыбкой и почтением.

Пожалуй, Франция скорее нравилась ей, чем нет. Если бы не странный акцент местных жителей, то она чувствовала бы себя вполне уютно.

Ближе к вечеру мягкая дорожная пыль сменилась мелкими камушками, небо заволокло тучами. Ровно в тот момент, когда прогрохотал гром, она перевалила через очередной бугор и увидела мужчин. Их было много, может быть, триста или даже пятьсот. Они огибали бугор длинной колонной по четыре-шесть человек в ряд, и никто не смотрел в ее сторону, почти все глядели под ноги.

Анжелика осторожно, стараясь не поколоть ноги, и без того натерпевшиеся, спустилась ниже и поняла: это молодые солдаты. У них еще не было формы, каждый шел в своем, домашнем. Но по бокам колонны двигались уже настоящие военные, видимо командиры. Они покрикивали, отпускали шутки и сами же над ними смеялись.

Пожалуй, лишь теперь Анжелика поняла, насколько устала. Она подошла еще ближе к дороге, может, потому, что внутренне надеялась на какую-то помощь, но когда лица стали видны лучше, испугалась. Впавшие глаза и обтянутые кожей скулы говорили о голоде, долгом, каждодневном. У них на Мартинике такие лица были только у рабов, новеньких, едва выгруженных из трюмов.

– Смотри! Монашка!

Анжелика непонимающе завертела головой и увидела, что колонна уже кончается. Из-за бугра выезжали кибитки, обтянутые цветастой материей, – одна, вторая, третья!

– Иди к нам, сестра!

– Беги быстрее! Вымокнешь!

Анжелика поймала смеющийся взгляд и тоже улыбнулась. В небесах громыхнуло.

– Иди скорее!

Девушка подобрала подол монашеского балахона, охая, побежала по мелким камушкам, подала руку и повалилась вперед.

– Куда идешь, сестра?

Анжелика кое-как уселась. На нее смотрели несколько пар глубоких женских глаз. Эти простые лица, обтянутые кожей, были такие же, как у солдат.

– В Париж.

– И мы в Париж! На войну.

Анжелика удивилась.

– А зачем?

Женщины рассмеялись, но как-то невесело.

– А где ж еще прокормиться, если не на войне? Впереди наши мужчины, позади – мы. Им – воевать, нам – подбирать то, что плохо лежит.

Анжелика ничего не понимала.

– А дома разве не лучше?

Женщины разом погрустнели.

– Дома – голод.

Потемнело, сверху по натянутой материи застучали крупные, тяжелые капли.

– На, поешь.

Анжелика удивилась и благодарно приняла кусок хлеба и луковицу. Она откусила, принялась жевать и вдруг увидела то, что интересовало ее куда больше, чем еда, – зеркало. Самое настоящее, круглое. Пожалуй, она не видела зеркала уже недели две.

– Держи, – кто-то протянул ей вожделенный предмет.

Анжелика стащила капюшон, заинтересованно глянула и замерла. На нее смотрели впавшие настороженные глаза над обтянутыми кожей обветренными скулами.

В считаные дни подтвердились худшие опасения Марии-Анны. Жирондистская пресса клеймила якобинцев последними словами, рефреном повторялось «беззаконие», «убийцы», но это ничего не меняло. Убийства все продолжались, волнами расходились от Парижа до самой последней деревни. По всей стране так же волнами шли и реквизиции. В церквях с икон обдирали золотые оклады, появился декрет о конфискации имущества Мальтийского ордена, семьи эмигрантов были обложены специальной данью на содержание солдат-добровольцев. Но никто не смел и пикнуть.

Даже лояльная элита чувствовала опасность. Филипп Орлеанский, первый претендент на престол, в духе времени принял фамилию Эгалите. Высокородный Колло д’Эрбуа предложил отменить королевский сан как таковой. Терезия Кабаррюс вместе с мужем просто исчезли из Парижа, возможно в последний момент.

Мария-Анна подошла к мужу и предложила последовать примеру Терезии.

– Это невозможно, – решительно ответил Антуан.

– Почему?

– Потому, что я не закончил работу.

Это была не совсем правда. Да, муж все время изобретал себе новые научные забавы, но Мария-Анна знала его даже лучше, чем он себя.

– Ты просто прячешься, боишься об этом думать.

Тогда муж вспыхнул.

– Не говори о том, чего не знаешь!

Мария-Анна уперла руки в боки. Она видела, как это делают базарные торговки, и знала, что такая метода помогает достучаться до внимания супруга.

– Не увиливай.

Антуан покраснел, вдруг обреченно махнул рукой и заявил:

– Следствие уже началось. Никто пока обвинение не предъявил, но тот из нас, кто сбежит, поставит под удар всех бывших генеральных откупщиков.

Мария-Анна похолодела.

Значит, началось.

– Кто-нибудь уже бежал?

Муж покраснел и ответил:

– Да, есть такие.

Тогда она взбеленилась.

– Так почему же мы еще здесь? Сколько можно думать об остальных? Когда ты вспомнишь о жене?

Антуан побагровел.

– Ты мне не жена. Все претензии – к Пьеру Самюэлю.

Мария-Анна вздохнула. Она уже видела, что погорячилась.

– Я – твоя семья. Мы с тобой прожили под одной крышей двадцать один год. Я помогала тебе все это время, каждый день. Так помоги мне и ты.

Антуан поджал губы.

– Хорошо. Чего ты хочешь?

Мария-Анна невесело усмехнулась. В общем-то, она знала, что ей из Парижа не вырваться. Дело не только в Антуане, но еще и в отце, переписавшем на нее все эти безумные деньги, которыми он боялся владеть открыто. Она не могла просто бросить его и исчезнуть.

– Я хочу, чтоб мой сын Элевтер уехал в Америку.

Антуан удивился.

– А что мешает? Дай ему денег, и пусть едет.

Мария-Анна вздохнула.

– У меня совсем мало наличных. Одни отцовские акции. Да и не спасут его эти деньги. Ненадежно все это. Сегодня деньги есть, а завтра их нет.

Антуан пожал плечами и спросил:

– От меня-то ты чего хочешь?

Мария-Анна глотнула и собралась с силами.

– Отдай ему твои рецепты пороха.

Муж побледнел.

– Нет.

– Подожди!.. – Мария-Анна упреждающе подняла руку. – Не торопись. Сам посуди, с чего он начнет новую жизнь? Деньги? Так они у молодых не держатся. От них только вред! Глянь на Адриана Матье. Он вообще трезвым последние полгода не был! Не хочу, чтоб и мой сын так!.. Пусть у него будет ремесло. Занятие на всю жизнь. Как у тебя.

Антуан криво улыбнулся.

– Нет, Мария-Анна, этого не будет.

– Почему?

Антуан опустил глаза в пол.

– Извини, Мария-Анна, но твой сын – бездарь.

Мария-Анна вспыхнула, перетерпела и покачала головой.

– Это отговорка. Среди состоятельных людей полно бездарей, но жить это им не мешает.

Муж кивнул.

– Верно. Но порох – не ткацкий станок, не табак и даже не ром. Он взрывается. Я не хочу, чтобы Элевтер погиб.

Честно говоря, Мария-Анна тоже боялась такого исхода.

– Он справится. – Она с надеждой заглянула в глаза мужу. – Смог же Элевтер тогда написать эту проклятую исследовательскую работу о порохе!

Антуан развел руками.

– Мария-Анна, это было его единственное успешное исследование. С тех пор что ни урок, что ни эксперимент, так ошибка на ошибке. Вспомни, как едва не погиб Бертолле, в каком виде хоронили мсье Лефора и мадемуазель Шевро. Порох не прощает ошибок.

Мария-Анна попыталась что-нибудь возразить и не смогла.

По большому счету, сентябрьские убийства были нужны в конвенте всем. Да, буржуа бросали обвинения и клеймили, но ведь они тоже махом избавились от застарелых противников, освободили себе широкое пространство для политического маневра. И все-таки эти убийства, явно проводившиеся по плану и совершенно чужеродные французскому духу, произвели на публику настолько гнетущее действие, что конвенту пришлось немедленно выкладывать на игорный стол свежие козыри.

Аббат был к этому готов. Его люди в конвенте резко сменили тактику и быстро провели декрет о разрешении разводов. Немедленно было созвано и национальное собрание, тут же развернувшее дискуссию о новой конституции. Власть короля отменили, приняли давно уже готовую декларацию о республике, но главное, как можно шире объявили об охране личности и собственности граждан.

Тем временем армия получила хлеб и фураж, в которых испытывала жестокую нужду. Бюджет был пополнен золотом из церквей и мальтийской казны. Батальоны, только что отступавшие, вдруг взяли Шамбери. В тылу врага, в Шпейере, важнейшем прусском городе, революционеры неожиданно захватили власть.

Сытые войска быстро и тихо взяли Ниццу и Савой, Базель и Вормс. Конвент не без удовольствия присоединил старинную папскую область Авиньон. Теперь сквозной речной путь из Северного моря в Средиземное, целиком принадлежащий Франции, становился реальностью.

На этом фоне требования расследования чудовищных убийств как-то потускнели. Даже демарш Марата, заявившегося в конвент с пистолетом и пообещавшего тут же, на трибуне, прострелить себе голову, если хоть кто-то посмеет его обвинить, особого впечатления не произвел. Было и прошло.

Все шло именно так, как надо. Недоставало только Анжелики Беро. Охотник впервые прибыл в Париж, не выполнив задание.

– Если она появится здесь, то я вам ее доставлю, – пообещал он.

Аббат покачал головой. Ему не нравилось проигрывать, даже временно.

– Возьмешь в подчинение мою агентуру.

Охотник помрачнел.

– Вы же знаете, я всегда работаю один.

– Знаю, – кивнул Аббат. – Но сейчас не тот случай. Один раз ты уже не справился. Больше я не могу так рисковать.

Анжелика так и ехала в обозе до самой реки Луары. Женщины ее кормили, не попрекая, улыбались и не намеревались что-то выведать. Впрочем, здесь кормили всех. Коммуна, набиравшая батальон, обеспечила крупой и хлебом и солдат, и этих вот женщин-мародерок, незаменимых в военном деле. Пожалуй, люди, впервые получившие возможность участвовать в грабеже врага наравне с командирами, были даже счастливы.

– Это и есть справедливость, – доходчиво объяснили ей женщины. – Раз война общая, значит, и добыча должна быть такая же. Не на маркиза воюем, на себя.

Ей вообще многое объясняли. Нет, поначалу женщины буквально по нескольким ее словам поняли, что она другого круга, и устроили Анжелике настоящий допрос. Они вытягивали из нее слово за словом и узнали, что она нищая бесприданница, обворованная испанской инквизицией, да еще и сирота. Тут вопросы как обрезало. Никто из них не хотел даже прикасаться к такой судьбе, словно несчастье девушки было заразным.

А потом батальон вышел к реке Луаре. Их всех скопом погрузили на баржи и несколько дней везли до Орлеана. Потом снова – под гору в кибитках, в гору пешком. Теперь уже в Париж. Слава богу, коммунары действительно думали над этим походом. Поэтому ей выдали и обмотки, и деревянные башмаки. Анжелика уже научилась ценить подобные простые вещи.

– Может, с нами пойдешь, Анжелика? – весело предложили ей женщины. – Где ты еще на приданое денег наберешь, как не на войне? Мы тебе и парня подыщем!

Анжелика смеялась, отмахивалась, а когда они вошли в Париж, просто испугалась. Город оказался так же сер и огромен, как и шесть лет назад. Она совершенно не помнила адреса семьи Матье, не представляла, как туда добираться. Много ли увидишь, сидя в закрытом экипаже?

Лишь когда командиры стали строить солдат на площади у Арсенала, Анжелика поняла, что знает это здание. Они приезжали сюда в гости один-единственный раз, но это было незабываемо. Такого обилия стеклянных предметов, как у мсье Лавуазье в лаборатории, она не видела больше нигде, даже на приеме у губернатора Мартиники.

– Мне пора, – сказала она своим новым подругам. – Я, кажется, нашла. Вот дом, в котором мы были в гостях.

Женщины обвели величественное здание изумленными взглядами и замерли.

Потом одна из них набралась отваги и спросила:

– Слушай, Анжелика, а твоя семья не королевской крови?

Девушка приподняла подол монашеского балахона, показала деревянные башмаки, полученные от коммуны, невесело рассмеялась и сказала:

– Вот она, моя королевская кровь.

И всем полегчало.

Адриан работал как заведенный. Зерно, закупленное им в провинции, все прибывало и прибывало, а цены в Париже росли и росли. Два миллиарда бумажных ливров, вброшенных правительством, неукоснительно делали свое дело. Конечно же, Адриан не видел смысла останавливаться. Нет, повторить закупки зерна он уже не успевал, сезон ушел, а вот попытаться войти, к примеру, в пороховое дело было вполне можно. Война, как он убеждался все яснее, – лучшая коммерция. В отличие от крестьянина, смерть пожинает свой урожай круглый год.

Сегодня на рынок поступило аннексированное прусское добро. Мародеры исправно поставляли добычу, а у Адриана, увеличившего свое состояние на зерне еще вчетверо, как раз были свободные деньги. Самой большой его удачей было приобретение у некоего интенданта крупной партии селитры. Адриан перепродал ее мгновенно и вдвое дороже. Новые хозяева арсенала, избегая налогов, довольно много пороха проводили мимо бухгалтерских книг. Поэтому они нуждались в такой вот селитре, не числящейся ни в каких документах.

– Кстати, Адриан! – вспомнил кладовщик, знакомый со старым Аристидом Матье уже лет сорок. – Тут какая-то девица искала Антуана Лавуазье.

– И что?.. – Адриан не понял, к чему разговор.

– Она сказала охране, что ее звать Анжелика Беро.

Адриан пошатнулся.

– Что? Анжелика в Париже?!

– Ну, еще неизвестно, та ли это Беро, – попытался отрезвить его кладовщик. – Если бы это была твоя невеста, она искала бы тебя, а не Антуана.

Мысли Адриана завертелись бешеным круговоротом. Все говорило за то, что эта Анжелика – та самая. Она могла не найти их в старом доме, описанном приставами и конфискованном, а потому и пришла по еще одному адресу, известному ей.

– Ей сказали новый адрес Лавуазье? Тот, что на бульваре де ла Мадлен?

– А я откуда знаю? – Кладовщик пожал плечами.

Адриан бросил все и побежал к выходу. Он стремительно допросил охрану, потом прыгнул в свой новенький экипаж. Молодой человек едва удерживался, чтобы не начать погонять кучера так же, как тот подстегивает лошадь. Он примчался к дому Лавуазье, влетел в дверь, открытую оторопевшим дворецким, промчался по лестнице на второй этаж и замер.

Антуан Лавуазье вытаращил на гостя глаза. Его жена Мария-Анна испуганно прижала руки к груди. Рядом с ними, посредине огромной залы, стояла какая-то девушка в грязном, сером от пыли дорожном платье и деревянных башмаках с обмотками. Она стащила через голову монашеский балахон и повернулась. Адриан как будто получил удар. Впавшие глаза, изможденное лицо и спутавшиеся, давно не мытые волосы!.. Но это была она.

Адриан глотнул и почему-то вспомнил слова, услышанные им от случайного знакомца у таможенного поста в далеком испанском городке: «Жалость – худшая ловушка. Надеюсь, вы не собираетесь из жалости еще и жениться?»

– А ну-ка, выйди, Адриан, – резко заявила ему мадам Лавуазье и вдруг перешла на крик: – Выйди, я тебе сказала!

Мария-Анна занялась девчонкой сама, даже без прислуги. Она провела ее на первый этаж, быстро развела огонь под огромным котлом с водой и принялась раздевать бедняжку. Анжелику всю трясло.

– Он так посмотрел!..

Мария-Анна перебрала пальцами ее волосы и спросила:

– Вши?..

Девчонка всхлипнула.

– Там у всех!.. Не спасешься. Он так посмотрел…

– Прекрати! – оборвала ее Мария-Анна.

Она совершенно точно знала, что сейчас не надо расспрашивать девочку ни об отце, ни о том, почему она в таком виде.

– Насколько я понимаю, ты не мечтала об Адриане последние пару лет.

– Нет. – Анжелика шмыгнула носом.

– Значит, будет другой. Такой, какого захочешь. Только волосы и ногти приведем в порядок.

Девчонка всхлипнула.

– Не будет другого, – и уже навзрыд добавила: – Бесприданница я.

– Как? – не поняла Мария-Анна.

Она хорошо помнила, что семейство Матье готовилось к женитьбе именно на приданом.

Тут на нее все и вывалилось, как из мешка. Мария-Анна тяжело осела напротив, уронила руки на колени и опомнилась лишь, когда котел начал закипать.

– Мне жаль твоего отца, но остальное не так безнадежно, как кажется.

Анжелика, уже вдоволь наплакавшаяся, теперь лишь мрачно всхлипнула.

– Легко вам говорить, мадам Лавуазье.

Мария-Анна жестко усмехнулась и пустила кипяток в бочку.

– Мне – легко?

– Ну да. Муж – главный откупщик.

– Бывший, – поправила Мария-Анна.

– Уважаемый человек, – не согласилась Анжелика.

– Под следствием, – уточнила Мария-Анна. – Не сегодня, так завтра жди ареста.

– Вы – счастливая женщина! – выложила последний аргумент Анжелика. – А я… что у меня есть?! Только потери! Я всего лишилась.

Мария-Анна попробовала воду в бочке рукой и добавила холодной. Это самоистязание пора было прекращать.

– Ты ведь не была беременна в тринадцать лет?

Девчонка хлопнула глазами. Она не понимала, к чему клонит мадам Лавуазье.

– А я была. – Мария-Анна с усилием зачерпнула ковшом еще холодной воды. – И не от мужа. Так, снимай последнее и полезай!..

– Как не от мужа? – Анжелика хлопнула глазами. – И где ваш ребенок?

– Сын. Он живет с отцом – Пьером Самюэлем дю Пон. Полезай, я сказала!

Анжелика Беро послушно ухватилась за края бочки, поднялась по ступенькам и осторожно погрузила прекрасное, как все молодое, тело внутрь. А Мария-Анна начала рассказывать все так, как оно и было.

Ее отдали в монастырь Монбрисон малюткой – это считалось правильным. Учили многому: закону Божьему, это само собой, а еще правильной осанке, манерам, счету, языкам, когда девочки подросли, то и обращению с мужчинами.

Мария-Анна покачала головой. Единственного мужчину они видели один раз в неделю. В монастырь приезжал святой отец, исповедник. Наставницы были сплошь девственницы, старые запуганные монашки. Одни дуры учили других.

Надо ли удивляться, что, когда Мария-Анна в свои двенадцать с небольшим лет встретила первого и последнего мужчину в своей жизни, она оказалась легкой добычей. Девочка вообще ничего не знала ни о себе, ни о мужчинах, ни о жизни.

Такому исходу невольно поспособствовал отец. Собственно, он и забрал ее из монастыря лишь для того, чтобы выдать замуж. Не по ее воле и даже не по своей. Это замужество понадобилось самому могущественному члену клана, дяде ее матери аббату Жозефу Террэ.

Этот человек потерял влияние при дворе, а с ним и доступ к тем сведениям, которые не оглашаются в газетах. Он уже подобрал для Марии-Анны пару – пятидесятилетнего графа д’Амерваля. Он был пьяница и распутник, но вращался в нужных кругах. Ее предназначили в жертву с самого начала.

Мария-Анна тогда еще была абсолютным ребенком. Она ничего не понимала в этой новой жизни, кроме самого главного, читавшегося в каждом жесте мужчин, распоряжавшихся судьбой девочки, – ее не спрашивают.

На одной из затянувшихся отцовских вечеринок ею заинтересовался тридатидвухлетний Пьер Самюэль дю Пон. Он ткнул в нее пальцем, она подчинилась и подошла. Пьер оценил, достаточно ли велика ее грудь и белы ли зубы. Он не возражал против графа д’Амерваля, но сперва попользовался малышкой сам.

Она даже не поняла, что беременна. Да если бы и сообразила… девочка слишком боялась их, всех одинаково. Зато все уразумела графиня дю Барри, едва Марию-Анну вывели в свет.

– А ну иди за мной! – приказала фаворитка короля.

Когда они оказались в туалетной комнате, она спросила только одно:

– Кто?..

Мария-Анна не сразу, но все-таки сообразила, о чем ее спрашивают, и назвала имя. Графиня взяла ее за руку и, нарушая абсолютно все правила этикета, провела к диванчику, на котором сидели ее дед, ее отец и отец ее ребенка.

– Пьер Самюэль, хочу тебя поздравить, – тихо, но так, чтобы слышали все трое, произнесла она. – Ты станешь отцом.

Лишь спустя годы Мария-Анна поняла, что для них сделала эта бывшая, как говорят мужчины, проститутка. Граф д’Амерваль, знающий себе цену и согласившийся на этот неравный брак только из-за денег, не зря пользовался нехорошей репутацией. Такого оскорбления, как невеста, беременная неизвестно от кого, он бы не потерпел.

Поэтому все мгновенно отменили. Ее выдали замуж за молодого помощника отца – Антуана Лорана Лавуазье.

– А почему не за Пьера Самюэля? – спросила из бочки притихшая Анжелика Беро.

– Потому что я – внучка католического аббата, – сказала Мария-Анна и принялась намыливать ей голову. – А Пьер Самюэль – гугенот.

Однако свадьбой с помощником ничего не кончилось. Мария-Анна была беременна уже четыре месяца, и преждевременные роды были бы замечены светом. Но главное состояло в другом. Пьер Самюэль дю Пон, персональный секретарь самого министра Тюрго, имеющий право вскрывать его переписку, был самой сладкой добычей для дедушки, даже, пожалуй, куда более желанной, чем граф д’Амерваль.

На Пьера Самюэля надавили, и тот послушно водрузил на себя пожизненное ярмо. Сын получал его имя и жил с ним.

Имя матери придумывали все втроем и сошлись на Николь Шарлотте Марии-Луизе ле Ди де Ренкур. Вроде была у короля такая любовница.

– Вот с этих пор я своему сыну Элевтеру никто. – Мари-Анна вздохнула и вылила на Анжелику ковш чистой воды.

Девчонка думала. Теперь ей определенно уже не казалось, что она самая несчастная на свете.

– И ваш сын вырос без матери?

– Да, – подтвердила Мария-Анна. – Ему сообщили, что я его мать, довольно поздно, когда я стала достаточно взрослой, чтобы настоять на этом.

Анжелика покачала головой и спросила:

– А как к этому относится ваш муж? В смысле, Антуан Лоран?..

– Правильно относится.

Они с Антуаном не легли вместе ни разу. Пьер Самюэль, принявший на себя заботы о сыне, начал тут же предъявлять свои права и на его мать, и с ним согласились. Дедушке все еще была нужна информация о переписке министра Тюрго. Ее снова продали. А потом она в Пьера Самюэля влюбилась на долгие полтора десятка лет. Ни на кого больше смотреть не могла.

Ну а формальный муж… он был влюблен в науку. Когда становилось невтерпеж, Антуан быстро ехал в бордель и еще скорее возвращался к той, которую любил по-настоящему, – к колдовской алхимии порошков и кислот.

Лет десять назад у него определенно появилась какая-то постоянная пассия. Мария-Анна, помогавшая супругу во всем, видела изменившиеся расходы и новый распорядок дня. Но кто?.. Она не задавала вопросов ему, а он – ей.

– Но зачем это нужно Антуану Лорану? – Девчонка уже выбиралась из бочки.

– Деньги. – Мария-Анна подала ей полотенце. – Мой отец взял его в долю, и Антуан может оплачивать даже самые смелые свои эксперименты.

Анжелика Беро старательно вытерлась, всем видом показывая, что готова слушать и слушать. Но Мария-Анна видела: девчонка валится с ног.

– Сейчас марш в постель, а завтра я приглашу парикмахера.

Аббат отслеживал ситуацию с Анжеликой Беро каждый день. Однако даже Охотник так и не был уверен в том, что дочка Амбруаза прибыла в Париж. В свете об Анжелике не знали ничего. Ее жених Адриан Матье так и продолжал жить в том же стремительном темпе парижского спекулянта средней руки.

За домом и маршрутами Матье установили круглосуточное наблюдение, но не было никаких намеков на появление девчонки. Адриан, как белка в колесе, вращался меж зерновым рынком и спекуляциями селитрой. Все его контакты были строго очерчены этим кругом. С утра он сбывал очередную, только что прибывшую партию южного полновесного зерна, а затем ехал в арсенал и к Антуану Лавуазье – бывшему откупщику, человеку с обширными связями в пороховом деле.

– Ты проверил, что он делает у Лавуазье? – спросил Аббат у Охотника, едва такая информация появилась.

– Проверил, – подтвердил тот. – Обычный подкуп. Люди в арсенале осторожны и напрямую бонусов не берут. Так что Матье оставляет у Лавуазье деньги после каждой сделки с селитрой.

«Переписка, – перебрав несколько вариантов, подумал Аббат. – Пожалуй, сейчас это главное».

Так называемые черные кабинеты, в которых перлюстрировалась почта практически всех граждан, знающих грамоту, так и оставались ключевым местом, вне зависимости от того, в руки какой политической группировки они переходили. Впрочем, люди Аббата были во всех группировках. Потому он был единственным, кто знал действительно все.

Сейчас, после создания комитета общественной безопасности, дело еще более упрощалось. Дантон, уже доказавший свою полезность на посту министра внутренних дел, был самой лучшей фигурой для такого поста.

– Что в черных кабинетах? Ты оставил им данные?

Охотник кивнул.

– Да, оставил. Писем в адрес Матье или других, содержащих жалобы на испанскую инквизицию, нет.

Аббат недовольно покачал головой, отправил Охотника работать и подошел к карте. Игра уже перешла в следующую фазу. Нашлись люди, которые наконец-то убедили императрицу Екатерину в том, что дело серьезное и можно опоздать. Ее войска уже начали перемещаться на запад. В перспективе Европа красиво делилась на две части – восточную, под контролем Москвы, и западную – подчиняющуюся Парижу.

Аббат усмехнулся. Пруссаки так напугались, что даже начали отступать. Никто не хотел получить удар в спину, с востока. Крупнейшие транспортные узлы – Майнц, Лонгви, Франкфурт-на-Майне, вся Бельгия – теперь были обречены перейти в новые руки.

К оккупации было готово все. Там, куда ступала нога французского солдата, феодальные пережитки объявлялись вне закона. Все имущество старой власти, сброшенной с пьедестала, переходило в руки республики.

Аббат скрипнул зубами. Игра двигалась точно так, как и надо, но ему остро недоставало последнего, самого главного козыря.

– Где ты, Анжелика Беро?

Адриану разрешили увидеться с Анжеликой Беро лишь спустя две недели. Они сидели за одним столом, все четверо – Антуан, Мария-Анна, Адриан и Анжелика. Но разговор не клеился. Вообще.

Адриан опасался говорить об инквизиции. В общих чертах он знал кое-что со слов мадам Лавуазье и видел в Испании сам. Будить старое – зачем? Узнать что-то новое – опять-таки для чего?

Ему сложно было рассказать, чем он занимался. При этом немедленно выяснится крайне неприятная вещь. Все то время, пока Анжелика, спасая себя, добиралась до Парижа то пешком, то в какой-то цыганской кибитке, набитой вшивыми, дурно пахнущими мародерами, он думал только о коммерции и совершенно не интересовался ее судьбой.

Он не мог задать ей даже пустяшного вопроса о планах на будущее. У бесприданницы, выросшей за тысячи миль от Парижа, в совершенно ином окружении, и теперь лишенной всего, не могло быть планов на будущее. Только замужество, обговоренное их отцами. Брак с ним.

Когда Адриан заговаривал о женитьбе, его новые знакомцы – кладовщики, спекулянты и финансисты – дружно принимались хохотать.

– Зачем? Ты посмотри, вся страна только и делает, что разводится! Что хорошего в браке?!

Адриану нечего было ответить. Он не знал, что в этом хорошего.

– Я хотела бы кое-что прояснить, – дрогнувшим голосом произнесла Анжелика.

Адриану было трудно даже посмотреть на нее.

– Простите, мадемуазель Беро. – Он покачал головой. – Но мне кажется, что у нас нет выбора. Буду честен, меня это не радует. Но я не вижу иного выхода. Мы с вами должны сделать то, о чем договорились наши отцы.

Наступила тишина. Антуан и Мария-Анна Лавуазье, прекрасно понимающие, что происходит, скорбно переглянулись.

– Вы уверены? – еле слышно осведомилась Анжелика.

– Да, – кивнул Адриан. – Мы живем среди людей. Они помнят, что мой отец рассчитывал на ваше приданое. Все рано или поздно узнают, что вы утратили эти средства на пути ко мне. Верно?