Текст книги "Инцесты"

Понятие симбиоза не выдержало испытания временем отчасти из-за того, что в результате психологических и этологических открытий основательно изменилось представление о маленьком ребенке. Произошел переход от нарциссического, безобъектного, аутистичного, как яйцо (или как беременный живот), младенца к сообразительному с самого начала грудному ребенку, способному менее чем через три дня различать голоса и отдавать предпочтение одному из них. Чрезмерная дифференциация новорожденного не уменьшает его Hilflosigkeit, неспособность удовлетворять собственные нужды, помогать самому себе. Совсем наоборот: рано открытый для окружающего мира, он сам и его психическое здоровье еще больше уязвимы, еще больше зависимы, в том числе и от получаемых «ответных реакций», то есть от объектных отношений.

Соображения Винникотта о психическом инцесте, бесспорно, имеют большое эвристическое значение. Его понятие «первоначальный материнский уход»[14]14
  De la pédiatrie à la psychanalyse, Payot, 1969, р. 285.


[Закрыть], появилось отчасти в противовес идеи «симбиотической связи». Винникотт говорит о зависимости со стороны грудного ребенка, о «безумной» (гиперчувствительной) идентификации матери с собственным ребенком, подчеркивает, что адаптация (физиологическая, психическая) одного к другому является результатом двух гетерогенных точек зрения.

Связь с нашими утверждениями состоит, прежде всего, в том, что Винникотт определяет эту материнскую идентификацию как «шизоидный эпизод», как «психиатрическое состояние», сильно подавленное убеждением, что оно заканчивается. «Нормальная болезнь», насколько необходимая, настолько и опасная, приводит Кого-то к «безумию», биологическому или психологическому. Хотя мы здесь говорим о последствиях «психическиого инцеста», это не означает, что последующие «инцестуозные» ситуации, которые мы уже не можем квалифицировать как «нормальные», на самом деле являлись простым продолжением первоначального состояния.

Более того, как указывает Винникотт, именно потому, что старт провалился, водворяется безумие.

С этого момента нам надлежало бы перестать говорить лишь в общих чертах и начать рассматривать особенности каждого «провала». Напомним лишь один аспект, подсказанный замечанием Винникотта: «Если ребенок умирает, состояние матери, – а именно первоначальная материнская озабоченность – сразу становится патологическим». Мертвый ребенок… У меня сохранился в памяти один психотический мальчик, в начале своего пубертатного возраста, голова которого взрывалась от убийств: расчлененные жертвы, разрубленные тела, мелко разрезанные, полностью уничтожить которые было невозможно. Его имя Матье-Жан, инвертированное повторение имени его старшего брата, которого звали Жан-Матье, умершего десять лет назад, когда ему было несколько месяцев. На его могиле мать опускалась на колени каждый день. Мертвый ребенок навсегда остался инцестуозным ребенком, с кем она больше никогда не расстанется. Вечный ребенок, о котором недостаточно сказать, что он незаменим – особенно замещающими детьми – или что мать не смогла проделать работу скорби. Он не только не «умер», как это выясняется в психозах остальных, но его еще и невозможно убить. Никакая смерть не властна над ним. Смерть его не касается.

Отношение «мать – дитя», несомненно, инцестуозное
Андре Грин

В начале моего профессионального становления, когда я обучался психоанализу, один мой коллега рассказал мне случай матери, которая безустанно говорила своему сыну: «Ален, прекрати!» [Alain, cesse]. Аналитическая интерпретация тогда могла бы состоять из повторения этих слов, которые в оригинале звучали примерно как: «Ах, инцест…» [A, l’inceste]. В ту пору это называли «психоанализом отца». Была ли так необходима в действительности эта гомофоническая интерпретация для толкования инцестуозного желания? Не думаю.

* * *

Вначале я рассмотрю вопрос инцеста с антропологической точки зрения. На втором этапе я буду говорить о психоаналитической клинике.

В антропологии проблематика запрета на инцест сегодня прочно связана с именем Клода Леви-Стросса. Для него вопрос инцеста являлся предметом определенных споров. Во время работы над «Элементарными структурами родства» Леви-Стросс, который признавал в ту пору лишь два авторитета – Маркса и Фрейда, считал, что запрет на инцест является водоразделом между природой и культурой. Данному запрету присваивалась по-настоящему фундаментальное значение. Позже, в «Структурной антропологии II», он возвращается к этой теме, и, противореча самому себе, снижает значимость запрета на инцест. Особый интерес к реинтегрированию человека в природу принимает у Леви-Стросса форму преувеличенного радикализма; при этом он ссылается на жизненные формы физико-химического типа, хотя такого рода аргументы умаляют теоретическую значимость его системы.

Поразительно, что в этой работе Леви-Стросса оспариваются его предыдущие антропологические тезисы, относящиеся, между прочим, к кровному родству, инбридингу. Его идея состояла в том, что основную функцию запрета на инцест, – более широкую, чем сам запрет на него, – могли бы выполнить определенные предписания, а затем и учреждение четкой системы отношений (в которой, среди прочих правил, находилось бы и обязательство, чтобы браки не заключались между членами одной семьи или общины). Другими словами, речь шла о формальной аргументации, о поиске ответа на вопрос о том, каким способом людям удавалось определять степень родства и находить самую выигрышную комбинацию для лучшего решения этого вопроса. Позже Леви-Стросс сделал свою теорию более строгой, сопровождая ее все более резкой критикой в адрес Фрейда, понимающего запрет на инцест как запрет на желание, которого следует остерегаться.

В наши дни мы являемся свидетелями перемен, когда некоторые антропологи вновь начинают интересоваться психоанализом. Журнал L’Homme недавно выпустил номер, озаглавленный «Может ли существовать психоаналитическая антропология?». Заглавие может показаться обычным, но оно является революционным, особенно если учесть, что до этого ответ был – категоричное нет! Некоторые антропологи пересмотрели свои теоретические взгляды, устанавливая новые отношения с психоанализом. Следует обратить особое внимание на работы Мориса Годелье, который вопреки Леви-Строссу придает сексуальности фундаментальное социальное значение. Его идея состоит в том, что общество не обусловлено только природой, оно формируется, и для того, чтобы его сохранить, необходимо принести в жертву сексуальность, потому что она вносит беспорядок.

Как известно, моя точка зрения – это точка зрения психоаналитика; я напомнил обо всем этом, чтобы показать, что и в антропологическом подходе происходят изменения. Другим способом это показать – проследить путь от Леви-Стросса к Франсуазе Эритье. Леви-Стросс является сторонником формализма, бывшего в моде в эпоху структурализма и находящегося под влиянием лингвистического формализма. Структуралистские амбиции Лакана вписываются в ту же траекторию. Франсуаза Эритье вводит в антропологию понятие «гуморальные жидкости». Антропология Леви-Стросса не имела плоти, но благодаря ей «гумора льные жидкости», то есть кровь, моча, сперма – все эти циркулирующие по телу вещества, а во время контакта еще и переходящие от одного индивидуума к другому, становятся предметом исследования и размышления.

В свою очередь, Бернар Жюйера проводит различие между филиацией, правилами родства и сексуальностью. За ним последовали и другие (П. Биду).

В кругу антропологов запрет инцеста вызывает разнообразные интерпретации, несмотря на то, что все признают его важность, чего нельзя сказать о другой важной теме, которой интересуется психоанализ: отцеубийство и матереубийство. Фрезер, на которого ссылается Фрейд в «Тотеме и табу», оставил несколько рекомендаций, но антропологи ими не воспользовались.

Остановимся на инцесте, являющемся нашей темой. Фрейд начинает с того, что воскрешает в памяти часто упоминаемую им сцену, нанесшую ему в детстве тяжелую рану, а именно ту, в которой он видел свою мать голой; он связал это с идеей либидо, направленного к matrem. Тот факт, что Фрейд пишет об этом по латыни, говорит о многом. Можно лишь предположить, какие сопротивления ему пришлось преодолеть, чтобы высказаться об инцестуозных чувствах, происхождение которых он открывает в самом себе и которые затем будут присутствовать во всех его трудах. Всем известна тайна, связанная с интервалом между открытием им в 1897 году комплекса Эдипа и его первой формулировкой в 1923 году. Это не значит, что комплекса Эдипа не существовало между 1897 и 1923 годами. Конечно, он существовал, все труды Фрейда переполнены им, и в его «Пяти случаях психоанализа» говорится лишь об этом, но Фрейд воздерживается все эти годы от рассуждений о своем открытии и проводит долгие годы в размышлениях. Почему?

Потому, что очень скоро Фрейд осознает, что он не может описать комплекс Эдипа, основываясь только лишь на клинических данных. Речь идет о феномене такого крупного масштаба, что ему понадобилось, прежде всего, понять, каким образом он коренится также и в культуре. Ему потребовалось написать «Тотем и табу» и, разумеется, «Психологию масс и анализ Я», прежде чем он придал комплексу Эдипа, открытию которого он обязан трагедии Софокла, теоретическую форму.

Приведу лишь одну цитату из «Я и Оно» 1923 года. Фрейд пишет: «Похоже, простой комплекс Эдипа далеко не наиболее часто встречающаяся ситуация, но она соответствует такому упрощению или схематизации, которая на практике зачастую оправданна. Более углубленное исследование нередко может привести к открытию комплекса Эдипа в более полной его форме, являющейся двойственной, положительной и отрицательной, в зависимости от первоначальной бисексуальности ребенка; иначе говоря, мальчик показывает не только амбивалентное отношение к отцу и нежную привязанность к матери, но одновременно ведет себя и как девочка, которая демонстрирует нежное женственное отношение к отцу и враждебность и ревность к матери».

Следует отметить, что в этой формулировке Фрейда речь не идет о сексуальности. Он отмечает нежный выбор объекта матери, а также нежное женственное отношение к отцу. Более того, речь идет об амбивалентном отношении к отцу и о позиции враждебной ревности к матери. Что бы это могло значить? А то, что благодаря процессу вытеснения состояния, соответствующие начальным влечениям, были изгнаны из сознания. Остаются лишь отдаленные проявления этих влечений. То же самое можно сказать и о принципе удовольствия/неудовольствия. Говоря об удовольствии, следует отметить, что Фрейд исключил из него наслаждение; позже Лакан введет его вновь. Из неудовольствия он убрал боль. Две пары крайностей: наслаждение/боль стираются, оставляя место удовольствию/неудовольствию. Почему? Потому что Фрейд работает с последними двумя. Если бы он имел дело с наслаждением и болью, он не смог бы приступить к проработке, другими словами, не смог бы анализировать.

Хотелось бы добавить несколько замечаний. Во-первых, о том, что ни одна реальная ситуация не в состоянии проиллюстрировать полную форму комплекса Эдипа, подчиняющегося первоначальной бисексуальности. Кроме того, невозможно обнаружить конфигурации положительного и отрицательного Эдипа, по крайней мере, в их завершенных формах. Мы всегда сталкиваемся лишь с их очертаниями. И что же тогда вызывает у нас интерес? Случаи, когда совершается инцест или когда только появляются следы инцестуозных желаний? Совершившийся инцест нам не интересен, даже с учетом того, что сегодня статистические исследования стали возможными и достоверными. Истина в том, что хотя и существует свершившийся инцест, он не является насущным хлебом аналитика.

Идея инцеста с самого начала ставит нас лицом к лицу с проблематикой первоначального измерения сексуальных желаний. Простой ссылки на желание недостаточно для того, чтобы объяснить комплекс Эдипа. Исследуя глубже комплекс Эдипа, можно заметить, что он представляет собой комбинацию и чередование желания и идентификации. Желание и идентификация с матерью, желание и идентификация с отцом. Проблематику желания и идентификации следует рассматривать совместно. Затем остается лишь доказать, что идентификация отвлекает желание, держа его на расстоянии.

Эволюция мысли привела к модификации способа исследования комплекса Эдипа. В англосаксонском психоанализе его преимущественно считали фазой развития, наступающей между 2 и 5 годами и имеющей определенные характеристики, которые можно описать. Во Франции, в частности, под влиянием Лакана эдипов комплекс считали структурой, понимая под этим первоначальную и универсальную психическую организацию. Если бы Эдип сводился лишь к одной фазе, она присутствовала бы с самого начала, особенно в форме Эдипа у родителей. Эдип родителей находился бы уже там изначально, сопровождая первое дыхание младенца и даже предвосхищая его, еще до его появления на свет, посредством фантазмов (положительных или отрицательных), ожиданий, надежд, боязней – все это вписано в эдипову конфигурацию родителей. Я полагаю, что Эдип является больше моделью, чем структурой. И пояснил это в одной статье из моей книги – «La déliaison»[15]15
  A. Green, Oedipe, Freud et nous. In La déliaison, Hachette, 1992.


[Закрыть].

Вернемся, однако, к инцесту. Оставим в стороне инцест отец/дочь и отец/сын. Разумеется, инцест между отцом и дочерью является наиболее часто встречающейся ситуацией; потенциальный инцест с матерью для детей обоих полов является обязательным пассажем, которого невозможно избежать. Речь идет о телесной связи между ребенком и его матерью, в основе которой присутствует инцестуозное отношение.

Вслед за Лаканом можно отвергнуть этап «доэдипальной» фазы, если верно, что с самого начала Эдип уже присутствует. Но это не мешает нам задавать себе вопросы о догенитальных этапах, в которых сила телесной связи с матерью содержит что-то неизбежное. «Новые родители» ничего не меняют в этой ситуации. Отец дает соску, а не грудь, даже если он надеется, что биология однажды позволит ему сделать это; он меняет пеленки, лепечет, отзеркаливая лепет младенца… а мать глядит на него с нежностью, считая его совершенно некомпетентным в этом. Телесная связь никогда не будет одинаковой для этих двух полов. Существует предварительный этап вынашивания младенца в утробе в течение девяти месяцев, и этот период никогда не забывается, особенно матерью.

Комплекс Эдипа, отцовский комплекс, ядерный комплекс неврозов… К этим формулировкам следует добавить идею Muttercomplex, комплекса, в котором мать занимает стержневую позицию. Из трех полюсов эдипова треугольника мать – единственная, кто имеет плотскую, телесную связь с двумя остальными, с отцом и с ребенком. Ее тело задействовано в этих двух ситуациях, разумеется, по-разному. А отец и ребенок, независимо от пола, имеют с остальными лишь частичную и косвенную связь. Намного раньше, чем Мелании Кляйн, Фрейд написал в «Я и Оно», что связь ребенка с грудью матери является прототипом всех последующих любовных связей! И одновременно с этой связью, а не после, подчеркивает Фрейд, происходит связывание идентификации с отцом с собственной предысторией. Позже (в l’Аbrégé) он уточняет, что мать является первой соблазнительницей ребенка.

Связь с грудью – это связь на уровне телесного контакта. И речь ведь не идет о чем-то маловажном, поскольку после пребывания в состоянии слияния с материнским объектом должна последовать сепарация. Фрейд говорит, что необходимо, чтобы объекты, приносившие удовлетворение, были потеряны. Что означает эта загадочная фраза? Она означает, что со взрослением ребенка и приобретением им опыта грудь матери перестает быть частью тела ребенка. Или, как говорит Винникотт, субъективного объекта, объекта, созданного ребенком, уже будет недостаточно для поддержания иллюзии. Необходимо, чтобы ребенок признал сепарацию; чтобы объект, по сути, был найден вновь, прежде чем после сепарации вступит в действие принцип реальности.

Подразумевается, что объект признается отдельным, отличным от себя, объективно воспринимаемым. Фаза субъективного объекта, или первичной связи с матерью, «инцестуозная» фаза, навсегда сохраняется в виде мнестических бессознательных следов.

Вернемся к клинике. Я пришел к этим заключениям не на основе изучения теорий, а слушая пациентов и применяя услышанное на практике. Хотелось бы подчеркнуть наиболее важное: когда мы говорим об Эдипе, то говорим об инцесте. Обычно концентрируются на инцестуозных желаниях сына к матери. Тем самым происходит пренебрежение обратной связью от матери к ребенку (независимо от пола), чувственной связью, которую я назвал «материнским безумием». Существуют состояния, которые мы, как ни парадоксально, должны называть нормальным безумием. Я хочу сказать, что чувственные состояния возникают между матерью и ребенком естественным образом. В памяти всплывает визит к приятелям, у которых недавно родился младенец. Вдруг в разгаре беседы мать говорит: «Ах! Он просыпается». Никто, кроме нее, ничего не слышал; это напоминает сон чуткой кормилицы. Можно сказать, что здесь речь идет о том, чего другие не замечают, о чем-то, вписывающемся в нормальную физиологическую связь. А когда этого материнского безумия не существует, мы вправе тревожиться за судьбу ребенка. Мать, которая воспринимает своего ребенка объективно с самого начала, обеспечивает ему плохой старт.

Наверняка многие смотрели фильм Альмодовара «Все о моей матери». Этот фильм вызвал достаточно много откликов, поэтому здесь я остановлюсь лишь на аспекте «материнской трагедии». Мать, одна воспитывающая своего ребенка, оберегает его, дает ему всю любовь, на которую способна и в которой он нуждается, она внимательна к его самым незначительным жестам, его тревогам, его беспокойству, она понимает… так вот, к сожалению, ребенок нуждается все же в чем-то другом. И в то же время, если мать не дает всего того, что я перечислил выше, это может привести к серьезным неприятностям. В этом и проявляется трагизм инцеста со стороны матери; и чтобы это можно было понять, все это надо было сначала увидеть, работая с пациентами.

Для матери инцест – естественное явление, хотя, бесспорно, она обязана выстраивать барьеры против него. Но эти барьеры не являются незыблемыми и абсолютными… Я вспоминаю то время, когда работал в больнице Сент-Анн и писал диссертацию о семейном окружении больных шизофренией; там я наблюдал случаи, когда матери во время посещений мастурбировали своих сыновей. Если врач беседовал с ними на эту тему, он получал следующий ответ: «Но бедный мальчик, как вы хотите, чтобы он это сделал», или «Я предпочитаю сделать это сама, чем чтобы он подцепил какую-нибудь заразу».

Когда отец совершает инцест со своей дочерью, речь идет об аннулировании границ, иногда умышленном. Тем самым отцы как бы говорят ребенку: «Мы стоим над законом, посмотри, какую чрезвычайную силу ты приобретешь от нашей близости. Все мужчины будут лежать у твоих ног…». А у матери нет необходимости заходить так далеко, потому, что существует что-то фундаментально инцестуозное в самой банальной связи между матерью и ребенком. Инцестуозные желания существуют у ребенка, и они сильно подкреплены матерью, влюбленной в своего ребенка. Мы все время склонны недооценивать это измерение. «Я свободно смогла бы завести себе любовника, – говорит пациентка, – что касается мужа, меня бы это не очень смущало, но у меня бы создалось впечатление, что я предаю своего сына».

Инцестуозная связь между матерью и дочерью заслуживает особого внимания; вспоминаются пятидесятилетние пациентки, говорящие с ностальгией, которую никто не смог бы развеять, о незабываемом запахе рук своих матерей. Испытанное врезается в память так, что ни одному последующему возбуждению не удается стереть, затушевать вызывающий воспоминания потерянный рай. Существуют банальные реминисценции:

«По воскресеньям, утром, когда я просыпалась, я бежала к своим родителям в постель». И другие ошеломляющие воспоминания: «Мать всегда просыпалась первой, и я ложилась на ее место, чтобы насладиться теплом ее тела, оставленным ею в постели». Здесь уже речь идет не о локализованных эрогенных зонах, а о диффузной эрогенности, о полном контакте с телом матери. Анзье сказал бы, конечно, о Я-коже.

Нередко насильственность инцестуозного измерения выражается, наоборот, отрицательными чувствами: «Я ненавижу ее, я ненавижу ее…». О комплексе Электры уже говорилось. Достаточно прочитать Софокла, Эврипида, чтобы понять, что, хотя воспоминание об отце и доминирует в душе Электры, на самом деле она одержима матерью. У меня часто складывалось впечатление, что некоторые пациентки не могли говорить, потому что им казалось, будто их мать находится в комнате. Однажды одна моя пациентка ответила на заданный мною вопрос: «Я не знаю, спросите мою мать». А другая, заливаясь слезами, сказала: «Если я не вижу себя в глазах своей матери, я не знаю, кто я». То, что мы называем идентичностью, возможно только благодаря взгляду матери. Тем самым мы утверждаем, что в некоторых отношениях «мать – дочь» возникает амбивалентная страсть, «ненависть – любовь», как говорил Лакан, страстное отношение, поддержанное нескончаемым внутренним диалогом.

«Тогда я вчера позвонила ей, и она мне сказала… и я ответила ей… и она опять мне сказала, и я сказала ей, что она не делала для меня и четверти того, что делала для моего брата…». И так бесконечно, этому нет конца…

Разве у мальчиков не то же самое? До этого нескончаемого диалога доходят и мальчики, но реже, если они не психотики. Почему? Потому что между матерью и дочерью речь идет о гомосексуальном и нарциссическом инцесте. Дочь и мать – они находятся в зеркальной нарциссической связи, в которой подобная говорит с подобной. Между матерью и дочерью, даже когда все протекает нормально, связь никогда не прерывается. Дочери покидают родительский дом, учатся, ходят по вечерам на семинары в Сент-Анн, выходят замуж, рожают детей… и звонят своим матерям: «Мама, что мне делать?.. он все время плачет». Отношение с матерью вновь завязывается посредством материнской функции. К тому же на этот раз, как подчеркивал Фрейд, для того, чтобы побороть инцестуозную связь с матерью, недостаточно быть негомосексуальной. В некоторых брачных союзах, где можно предположить, что муж был выбран на основе прототипа отца, можно обнаружить, что фактические отношения построены на основе связи между матерью и дочерью со всеми сопровождающими ее упреками и злостью. И что, территория инцеста сводится лишь к этому? Собственно, не столь важны сами по себе сырые факты, сколько преемственность и качество эротической атмосферы, делающей так, чтобы сепарация дочери с матерью никогда по-настоящему не произошла. Дочь с успехом может перебраться в другой конец Земли, но в ее голове… совсем другое… Здесь, в ее памяти, инцест не знает границ.

Мальчики борются изо всех сил, прежде чем примириться с запретом на инцест. Но их потеря частична, так как у них есть право на утешение: «Не со своей матерью, но если попадется одна, похожая на нее, так и быть, закроем на это глаза». В худшем случае, они оказываются на кушетке психоаналитика, и это им только на пользу. У девочек все происходит иначе, поскольку они вынуждены сменить объект; отсюда и все вытекающие проблемы. Вспомните, каким сюрпризом была для Фрейда открытая им в 1930 году глубина фиксации дочерей на своих матерях, глубина, которую он сравнивает с минойско-микенской цивилизацией, покрытой и замаскированной классической греческой цивилизацией.

Эту тему рассматривает и Мелани Кляйн, которая, не вдаваясь в детали, переформулировала ее в терминах фиксации к матери. Идет ли речь об истине, оставшейся незамеченной? Трудно сказать, потому что Мелани Кляйн выводит на первый план деструктивность, страх аннигиляции… и недооценивает эротическую силу. Последовавшие за ней английские авторы детально описывают все догенитальные фазы либидо, но с одной особенностью: англосаксонские матери целомудренны. Авторы обсуждают отношения матери с младенцем, саму мать, достаточно или недостаточно хорошую, отмечают страх сепарации… А либидо исчезло, как либидо матери, так и либидо женщины. Рассматривается лишь привязанность, и она противопоставляется влечению. При этом забывается, что привязанность сама по себе есть результат влечения, что она не может быть чем-то иным. Какой может быть природа этой привязанности, если нивелируется эротизм? И вот мы сталкиваемся с новым возвратом к пуританизму! Во Франции принимается во внимание сексуальность, первоначальная сексуальность, первостепенная, бесспорно инцестуозная, долговременная, постоянная на протяжении всей жизни. Все умирающие кричат «Мама».