Текст книги "Сара Бернар. Несокрушимый смех"

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Признаюсь, при жизни такой вопрос мне никогда не задавали. В ту пору он наверняка показался бы скандальным. Гораздо более удивительным моим почитателям могло показаться то, что меня не произвели в сосьетерки «Французского Театра»[16]16
  Другое название «Комеди Франсез». Сосьетер (от фр. société – товарищество) – название актеров труппы «Комеди Франсез», представляющей собой самоуправляемое общество на паях; все доходы театра делились на определенное количество частей соответственно количеству пайщиков, или сосьетеров.


[Закрыть] сразу же, как только я открыла рот. Нет-нет, шучу! Почему? Почему? Представьте себе, из-за моего голоса. У меня дивный голос, несравненный голос. На этот раз слова «дивный» и «несравненный» абсолютно уместны. Я могу взять две октавы: без всякого усилия я перехожу от самой низкой к самой высокой и часто прибегаю к этому. Я воспользовалась этим сразу же, инстинктивно, скользя от одной к другой, чего в то время не делал никто. У театральной актрисы начала моей эпохи был выбор между двумя видами эмоций: неистовыми и плаксивыми. То есть нам надлежало выйти на сцену, встать на ноги (каковые, как правило, у нас были крепкими) и извлечь из нашего «запасника» (предварительно наполнив его воздухом) либо яростный гнев и крики, способные распугать всех птиц и даже билетерш, либо, напротив, своего рода монотонный речитатив, жалобный и слезливый, предпочтительно в необычайно высокой тональности.

Без таких крайностей спасения не жди. Нам следовало рычать или плакать, жаловаться или угрожать. Несчастный Расин, озабоченный несколько иными психологическими тонкостями, должен был перевернуться в своей могиле. У меня был красивый голос, я это знала. Я поняла это, когда читала стихи своим маленьким подружкам. Я даже видела, как сестра Сесиль переставала порой шептать молитвы, когда во время перемены я читала стихи во дворе. Я видела ее взгляд, задумчивое, вернее, зачарованное выражение ее лица, а позже такое же точно выражение я видела на лицах людей восприимчивых и очень разных.

У меня голос, который (об этом достаточно много было сказано) ласкает, и мне действительно думается, что он ласкал нервы. Ухо – орган весьма чувствительный, и мой голос оказывал на него действие сродни компрессу – если это слово не слишком прозаично. Что-то в моем голосе всегда, в зависимости от моих желаний, умиротворяло или волновало, завораживало или ободряло, успокаивало или приводило в отчаяние моих слушателей. Человеческий голос может стать абсолютным оружием, говорю я тем, кто еще не знает этого. Исключая артистов, для которых голос – это ремесло, я торжественно уведомляю политических деятелей, и врачей, и адвокатов: если пользоваться своим голосом и умело обращаться с ним, то можно получить неограниченную власть как над отдельным существом, так и над толпой. Как, Вы думаете, удавалось Дантону[17]17
  Жорж Жак Дантон (1759–1794) – деятель Великой французской революции (1789–1794). Осужден Революционным трибуналом и казнен.


[Закрыть] неделями противостоять свирепым допросам Революционного трибунала, если не с помощью своего голоса? (Только не вздумайте, с Вашей-то бесцеремонностью, спрашивать меня, встречалась ли я с Дантоном!)

Да, огромное новшество, которое я принесла в театр, заключалось в том, что между красным и черным – двумя обязательными красками на сцене – мне удалось ввести всю палитру красок, всю радугу разнообразных чувств. Ах, Вы не можете знать, не можете ощутить того упоения, какое охватывает тебя, когда долго, очень долго говоришь монотонно и толпа приходит в волнение, ты чувствуешь ее волнение и в последнюю минуту переходишь на крик, внезапно прерываешь эту монотонность некоей интонацией, нотой чувств и погружаешься в жизнь, настоящую жизнь, жизнь эмоциональную и театральную! Невозможно представить себе, что это такое! Думаю, время, когда собираешься с силами, чтобы ринуться вперед, можно сравнить с ощущением людей, которые, прыгая с парашютом, очень-очень долго предаются свободному падению и только в последний момент дергают за кольцо своего аппарата. Вам неведомо упоение этой головокружительной пустоты, отсутствия шума перед ударом толчка, возвращающего вас к жизни, а зрителей – к буйству страстей. Да, сцена – невероятное, божественное искусство, постичь которое невозможно, если, сидя в одиночестве в своей каморке, наносить пером на чистый лист бумаги загадочные значки. Бедное дитя, порой мне жаль Вас! Вы никогда не видели направленных на Вас лучей прожектора, никогда не ощущали себя богиней или нищенкой. Никогда не чувствовали на себе стрел ненависти или обожания. Вам было ведомо лишь слабое освещение в ваших крохотных студиях, где вас набивается с дюжину, чтобы поговорить о своих взаимных заслугах в передачах, вроде тех, которые мне довелось видеть, когда, покидая свою могилу, как это со мной случается, я прогуливалась по парижским улицам. По привычным парижским улицам, но лишенным, однако, их веселости, задора, толпы, которую прежде я там встречала. Теперь они выглядели опустошенными из-за этой маленькой штучки, черного ящичка под названием телевизор, куда Вы и Ваши современники приходите мямлить перед отупевшим населением скучные тексты, даже не приготовленные заранее, даже не выученные и не продекламированные. Какой стыд!

А ваши актрисы, ваши комедиантки, как вы говорите! Боже! На каком языке они разговаривают? Они говорят как моя соседка за столиком в ресторане, они говорят как моя консьержка, они говорят как бельгийская королева, они говорят как никто и как все, но никогда как женщины театра. Никогда, никогда! Это позор. Ах, неужели Вы думаете, что кого-то из ваших актрис могут боготворить? Вы шутите! Их показывают на страницах ваших газет, они занимаются кухней, пеленают своих детишек, рассказывают, как им удается оставаться молодыми, они одеваются как все и всех принимают. Неужели Вы думаете, что всему миру понравилось бы, если бы я была похожа на него? Неужели Вы думаете, что мир вознес бы меня на пьедестал, если бы я была такой же, каким был он сам? Какое смешное стремление – хотеть походить на любого! Неужели среди вас не найдется никого, кто не хотел бы походить на другого? Неужели среди вас не найдется никого, кто хотел бы отличаться от общей массы? Неужели среди вас нет никого, кто хочет превзойти других, кто хочет быть обожаемым этими другими, кто хочет быть далеко от них и вызывать восхищение именно потому, что он от них далеко? Что за эпоха, где все смешалось?

Словом, мне вас жаль, жаль от всего сердца.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Вы совершенно правы, мы жалкие насекомые, обезумевшие от глупости, побуждающей нас вот так открыто любить друг друга. Действительно, все эти слащавые любезности, которыми мы обмениваемся, выглядят порой удручающе. До того удручающе, что если кто-то из нас, поддавшись довольно сильным чувствам, вступает вдруг в спор с остальными, его ждет несомненный успех.

Нет, Вы, конечно, правы! Но все же бросать нам упрек столь высокомерно! Да, жизнь сурова! Да, телевидение глупо, да! Да, у нас нет великих трагедийных актрис, последняя из Ваших сестер, Ваших последовательниц умерла сорок лет назад, ее звали Мария Белл, и она тоже играла «Федру». На Вашем последнем снимке Вы точь-в-точь похожи на нее на ее последнем снимке: зоркий взгляд, нероновский профиль, голова от возраста немного втянута в плечи. И этот вид неусыпной бдительности. Кажется, она вот-вот готова укусить меня или рассмеяться. Да, очень странная фотография. Вы знали Марию Белл?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Да, я видела, как дебютировала эта крошка! Думаю, она была в классе у Дусе. Она действительно упражнялась, читая «Федру» (тайком, разумеется, ибо я бродила по коридорам и никому не пришло бы в голову играть «Федру» в моем присутствии). Но я чувствовала, что она готова когда-нибудь это сделать.

Да, эта крошка должна была далеко пойти и тоже проявила себя быстро и ярко. Но ответьте мне на мой вопрос: была ли у вас с тех пор какая-то другая? Другая, достаточно безумная, чтобы ее безумие заинтересовало Ваших современников?

Нет, на сцене у вас только домохозяйки, учительницы да шлюхи. Признайтесь, у вас нет настоящей женщины!

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Не стоит из-за этого ссориться! Я нахожу Вас суровой и несправедливой. Возможно, Вы и правы, и конечно, ни одна из них не жила так, как жили Вы. Но многие об этом мечтали, что, согласитесь, уже неплохо!

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Вы так думаете? Лично я никогда не мечтала быть не собой, а кем-то другим. Зато я играла множество других. Пожалуй, лучше не говорить об этом больше, а то Вы рассердитесь.

Раз Вы настаиваете, я возвращаюсь к своим историям. Или, может быть, теперь Вы считаете меня чересчур суровой, чересчур взыскательной? Недостаточно человечной и терпимой?

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Я считаю Вас лучшим Вашим биографом из всех, кого я знаю.

Итак, что Вы сделали потом, после того как Вас приняли в «Комеди Франсез»? Что сталось с Вами, с Вашим успехом и Вашим дивным голосом?

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Оставим в стороне иронию… Потом я должна была, разумеется, представить на конкурс трагедийную сцену и две комедийные. И я принялась за работу. Работала я самозабвенно, передо мной стояли две разные задачи: первая – это выучить стихи, понять их и запомнить, вторая – уклониться от исполнения советов двух моих преподавателей. Один хотел, чтобы я была естественной, а другой – напыщенной резонеркой. Каждый из них придерживался прямо противоположных взглядов на театр, однако все их теории были попросту бесполезными. В театре либо у тебя есть талант и ты им пользуешься, либо талант есть, но ты его губишь, а вот если таланта нет, то надо идти в зал и присоединяться к зрителям. В мое время это происходило молниеносно! Театральные подмостки сразу давали оценку любому. Там не было места фальшивым тореро и фальшивым быкам. Не то что теперь у вас, похоже, на ваших аренах с утра до вечера толкутся непонятные, странные типы, они заполняют кулисы и сцены, не имея и намека на голос, осанку, умение двигаться. Впрочем, оставим это!

Я усердно работала над трагедией и комедией. Открыла для себя всего Расина, все, что я полюбила в литературе, и так как в монастыре я не слишком много читала, то прониклась пылкой страстью к различным писателям, которых, правда, так и не успела дочитать, ведь теперь я, увы, отделена от них этой толщей земли. Меня всегда сопровождала репутация легкомысленного человека, однако это не помешало мне читать, причем гораздо больше, чем иные, считавшиеся весьма просвещенными, особы. Я люблю книгу, люблю держать ее в руках, люблю мечтать о том, как я могла бы сыграть сцены из нее, люблю воображать ее финал и поведение героини. На самом деле когда я читаю, то вообще могу забыть, кто я есть; в противоположность некоторым моим приятельницам, я не ищу в тексте, даже потрясающем, какую-то единственную фразу, отвечающую моим чаяниям.

Однако в ту пору я до этого еще не дошла. Напротив, была очень далека от подобного. Театральное искусство я освоила быстро, по наитию, а вот «играть» училась гораздо медленнее. Между тем, чтобы нравиться зрителям и нравиться автору, отвечать желанию одних и удовлетворять потребность другого, существует целая система. Сама того не ведая, я старалась познать ее. Мне помогло мое окружение.

В последующие дни на меня сыпались поздравления и комплименты, дурманившие мне голову; я к этому не привыкла, до тех пор я ощущала себя бременем, а теперь становилась надеждой.

Со всех сторон говорили, что мне повезло, вместо того чтобы считать это моей заслугой, и признаюсь, я разделяла такое мнение. Когда получают то, на что не надеялись и к чему не стремились, обычно говорят об удаче, но мне почему-то казалось, что это не все. Мне казалось, что кроме случайности, подкрепленной господином де Морни, в моем случае можно было говорить о совпадении этой случайности и способности, до тех пор у меня не открытой, что и послужило причиной такого успеха.

Оказалось, я была способна на… я могла… меня просили о… все заметили, что… Словом, меня начали принимать в расчет, я существовала в жизни нескольких особ – и не только в силу семейных связей или инстинктивной нежности.

Впереди у меня была целая жизнь: мне было семнадцать лет, и я самостоятельно могла строить эту жизнь. Мало того, я могла делать это, не прибегая к помощи какого-то старикашки, к попустительству или хитростям сугубо реалистическим. Возможно даже, я смогу жить и зарабатывать себе на жизнь благодаря вымыслу, дополненному всеми чарами благородства и таланта.

Вы скажете, что я немного поторопилась, ведь если я взволновала или удивила каких-то взрослых пресыщенных людей басней Лафонтена, это еще не доказывало наличия у меня театральных талантов. Я с Вами согласна! Но, в конце-то концов, мне было семнадцать лет. Да, да! Я была как в дурмане, тем более что мои успехи этим не ограничились. Вскоре выяснилось, что я не только способна что-то делать, но и могу прельстить кого-то: один из друзей моей семьи попросил моей руки.

Это был молодой богатый торговец кожами, человек приятный, но такой смуглый и такой черный, такой волосатый и бородатый, что вызывал у меня отвращение. Я отказала ему. Это стало причиной скандала, ибо мой «волосатый бородач» оказался еще и богатейшим человеком. «У него большие виды на будущее», – сообщил мне мой крестный… Я возразила, что у меня тоже есть виды, которые, на мой взгляд, сулят более приятное будущее.

Крестный рассмеялся мне в лицо, заявив, что я поступаю безответственно; он обрисовал мне замужество, удивительно походившее на торговую сделку. Однако у меня, хотя еще и очень молодой и очень наивной, были теперь кое-какие представления о чувственности. В консерватории я нашла себе новых друзей и… Короче говоря, я нравилась не только торговцам кожами, я нравилась и безбородым молодым людям, и хотя никому из них я еще не уступила в библейском смысле этого слова, но мне пришлись по вкусу некоторые ласки и поцелуи, поэтому я могла вообразить, что означало в той же самой области отвращение или равнодушие.

Тогда крестный устроил мне сцену, в которой мы оба были задействованы и которая уже готовила меня к роли Маргариты Готье. Моя мать, жалобно объяснял он мне, располагает лишь небольшой рентой, оставленной моим отцом, но вскоре может лишиться и ее, ибо семейство отца терпеть не может мою мать. У нее не будет ни гроша, и тогда уже придется мне, благодаря моему «волосатому мужчине» (который не только должен получить наследство в два миллиона, но, кроме того, уже сейчас предоставлял в мое распоряжение триста тысяч), так вот, придется мне содержать мать и моих несчастных сестер.

На его беду, я тогда еще не читала «Даму с камелиями» и не знала ни всех прелестей предназначавшейся мне роли, ни ее жестокой глупости. Я уцепилась за свое отвращение с таким упорством, с каким редко держатся за какое-нибудь пристрастие. Я не представляла себя в этом дремучем волосатом лесу, пускай и денежном.

Крестный возмущался, взывал к моему здравому смыслу, считая его, однако, мертворожденным, взывал к моему сердцу, в которое не верил, взывал к будущему, к которому я не испытывала ни малейшего интереса. Словом, я отказала. Отказала, вопреки ласковому, молящему взгляду матери, вопреки атмосфере, в которую я окунулась вдруг, смутно ощущая себя почитаемой, словно золотой телец семейства, золотой телец комфорта и благополучия.

Это не изменило моего решения. Я отправилась к госпоже Герар, чтобы пожаловаться и убедить ее согласиться со мной, а на деле столкнулась там с моим воздыхателем, с моим женихом, с этим скорняком; в слезах он рассказывал «моей милочке» о своих сентиментальных горестях. Она деликатно вышла, оставив нас наедине. Мой торговец кожами заявил, что любит меня до безумия, что уже сейчас готов дать мне все, что я пожелаю, имея в виду финансы, и что он умрет, если я откажу ему.

Он говорил с жаром, и из-за слез его шерстяной покров был не слишком заметен. Признаюсь, я была в восторге – не из-за денег и обещаний, а потому, что со мной наконец говорили как в настоящей жизни (то есть, по моему разумению, как в романах).

В конечном счете, я, безусловно, отказалась от его предложения, и он, вопреки своим обещаниям, не умер. Напротив, он разбогател еще больше; с возрастом его шевелюра и волосы, его шерсть стали белыми с голубоватым отливом и потому вполне сносными. Слишком поздно!..

Но вернемся к театру.

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Дорогая Сара Бернар,

Прежде чем вернуться к театру, согласна с Вами, предмету более серьезному, могу я задать Вам один, очень прямой вопрос?

Вы, конечно, знаете, что Ваша добрая подруга Мари Коломбье и печальная легенда приписывают Вам весьма жалкий темперамент, а это означает, что Ваш список побед – который, скажем так, не может не удивлять своим изобилием и разнообразием, – этот список легко объяснить отсутствием интереса или неудачей в отношении физической любви. Думаю, что такого рода удовольствия, как и все прочие, после шестидесяти лет, проведенных в могиле, должны Вам казаться пустыми, и все-таки не могли бы Вы поделиться со мной некоторыми Вашими впечатлениями или мыслями на сей счет?

Богу известно, по сравнению с людьми, которых я встречаю, у меня это вызывает не столь горячий интерес!.. Но похоже, что сексуальность – наиважнейшая основа нашей личности… (Много ли уже говорили о Фрейде в 1910 году?) И не кажется ли Вам непристойным говорить о Вашей сексуальности, или это, скорее, поможет дополнить Ваш портрет? По крайней мере, тот, который я пытаюсь себе представить. Дело Ваше, отвечать мне «нет» или «да».

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Дорогой друг,

Время от времени (я уже об этом упоминала) я прогуливаюсь по Парижу и действительно вижу, что «дела плоти» – как мы в свое время говорили – оказывают такое влияние и взяли такую власть над Вашими современниками, каких в наше время и не предполагалось. Для женщин это было средством обмена: плоть на деньги; для романистов – способом размышлений; для одних – удовольствие, для других – тяжелая обязанность, но в любом случае тема частная (и потому не столь важная, но порождающая слухи в Париже).

Словом, это не было основой, материалом первостепенной важности, на котором выстраивалась наша личность. Благодарение Богу, нет, это было совсем не так! Полагаю, Фрейда, например, моя собственная жизнь сбила бы с толку. Нет! В ранней юности у меня был один любовник, его имя я Вам назову позже, а потом было еще множество других. Потому что я очень любила такой стиль отношений: меня это забавляло, мне это бесконечно нравилось, я находила, что мужчины бывают гораздо свободнее и словоохотливее в постели, чем где-либо еще; и честное слово, верность – не самая сильная моя сторона.

Ну и что? – скажете Вы. – Означает ли это неудачу? Вспомним недавних горизонталь и волокиту. О мужчине, который погуливает, говорят, что он волокита и до того любит любовь, что не в силах не изменять жене. О женщине, которая поступает точно так же, говорят, что она холодна. Поди тут разберись!

Я получала удовольствие со множеством красивейших мужчин и со множеством некрасивых тоже и при этом ни в малейшей степени не испытывала чувства неполноценности по отношению к супругам, познавшим лишь одного мужчину, как, впрочем, и чувства превосходства над ними; тьма любовников не внушала мне особой гордости, но будь у меня лишь один-единственный, я тоже не возгордилась бы. Во всяком случае, мое любопытство, моя фантазия, мои капризы всегда удовлетворялись, так же как и мое пристрастие к наслаждению. И это уже хорошо.

Меня ничуть не беспокоит, если Господь, люди и психиатры придут к согласию, объявив меня холодной. Как бы там ни было, ныне маленькая кучка костей, в которую я превратилась, напоминает о чем угодно, кроме любви! Не важно! Бренная плоть, когда-то окружавшая мои кости – эти маленькие бирюльки, сегодня такие чистые и гладкие, – эта бренная плоть была обожаема… и обожала быть таковой!

И все-таки! Все-таки! Что ни говори, теряя жизнь, многое теряешь…

Франсуаза Саган – Саре Бернар

Я так и предполагала: это подтверждает и точность Вашей последней фразы, и все, что ей предшествовало. Я представляю себе Вас какой угодно, но неудовлетворенная женщина – это, конечно, не про Вас.

Сара Бернар – Франсуазе Саган

Спасибо!

Вернемся к «Комеди Франсез».

Я поступила туда чудом. Во всех моих биографиях Вы прочтете эту сцену в трогательном пересказе, но главное, что тогда, помнится, меня охватила неописуемая ярость, самая страшная за всю мою жизнь.

В день конкурсного экзамена мать пригласила своего парикмахера, все утро он мучил мои волосы, распрямлял, потом завивал их, видно, он был наделен особым даром, если в мои восемнадцать лет сумел сделать из меня уродину вроде Горгоны! Потом на меня надели безобразное платье и в таком отвратительном виде отправили на конкурс. Я ощущала себя некрасивой и была именно таковой! А ощущая себя некрасивой – и будучи таковой, – я чувствовала, что навожу скуку, так оно и случилось с самого начала трагедийной сцены.

Я старалась изо всех сил, но играла так, как может играть женщина, которая ощущает себя некрасивой, и я потерпела полный провал. Что же касается комедии – это было чуть позже, когда я расчесала свои волосы, стала похожа скорее на амазонку, чем на Горгону, и немного пришла в себя, – так вот, что касается комедии, то я заняла второе место, первое досталось очаровательной, красивой девушке, игравшей Селимену с поразительным изяществом и глупостью, олицетворением коих она и была, потому ей досталась победа в этой роли.

Мне трудно было признать себя побежденной, но я смирилась, ибо эта прелестная особа, звавшаяся Мари Ллойд, пока ее поздравляли, а я изнывала от досады, шепнула мне:

– Это ведь ты должна была победить! А тебе не хочется пригласить меня на обед?

И по ее глазам я поняла, что у нее нет никого, с кем можно было бы поделиться своей радостью, отчего сердце мое наполнилось бесконечной жалостью, а последние остатки горечи как рукой сняло. С того дня мы очень подружились с Мари Ллойд.

Я не буду долго останавливаться на этом конкурсе, хотя мои биографы не поскупились на всевозможные подробности. Я не стану об этом распространяться, ибо там я провалилась, а я терпеть не могу вспоминать свои неудачи.

Скажу только, что я долго еще сердилась и на свою мать, и на весь белый свет, и, конечно же, на парикмахеров!

Тем не менее в «Комеди Франсез» я вошла через скрытую, не знаю от кого, дверь, зато знаю, кем открытую – моим преподавателем Камиллом Дусе. Он так просил за меня, столько хорошего говорил обо мне, что в конце концов дал мне шанс поработать во «Французском Театре». Причем, к величайшему моему удивлению, ибо после того ужасного обеда, где мне пришлось сносить сочувственные взгляды одних и насмешливые – других, пока Мари Ллойд мило беседовала со всеми, – после того обеда я со слезами на глазах ушла к себе в комнату и легла, мечтая умереть (желание умереть – одно из редко выполняемых на этой земле, вернее, оно исполняется один лишь раз… к счастью).

Проснувшись, я обнаружила на ночном столике записку от «моей милочки»: оказалось, герцог де Морни сообщил, что меня приняли в «Комеди Франсез». Сначала я ущипнула себя, пытаясь удостовериться, что это правда… Потом выглянула в окно: небо было черным. Да, оно было черным, но мне показалось, что оно усыпано звездами…

И тут я стала предаваться безумствам, свойственным тогдашнему моему возрасту. Я прыгала на кровати и сломала ее, одну за другой выпила три чашки шоколада, повредила мебель, держала длинную речь, обращенную к Пресвятой Деве, и приложилась к ее ногам, вскочила на пуховик, словом, наделав утром глупостей, вечером я валяла дурака. Но разве это имело значение! Меня приняли в «Комеди Франсез», жизнь начиналась…

На другой день я должна была отправиться в «Комеди» за своим контрактом и привезти его на подпись моей матери. Думаю, это был единственный раз, когда моя мать забыла, что в глазах света ее социальный успех отнюдь не был признаком респектабельности. В «Комеди» меня отправили в экстравагантном шелковом платье, тетя Розина предложила свой экипаж: великолепную коляску с превосходными лошадьми, более чем неуместную в моем возрасте… На всех присутствующих у входа в театр я произвела огромное впечатление, правда совсем не то, на которое рассчитывали мои родные, во всяком случае далеко не самое достойное впечатление. Понадобилось, чтобы оказавшийся там господин Дусе объяснил Бовалле, первому трагику, что экипаж принадлежит моей тетушке.

– Ну, тогда другое дело! – довольно грубо проворчал трагик, и я села в коляску, которая, не в пример моему хвастливому появлению, тихонько тронулась прочь.

Дома мама молча с равнодушным видом подписала врученный мною контракт. Ей было все равно. Но я бесповоротно решила стать кем-то, быть личностью во что бы то ни стало[18]18
  «Во что бы то ни стало» – эти слова станут девизом Сары Бернар.


[Закрыть].

Спустя несколько дней моя тетя дала большой обед. Пышный обед. На нем присутствовали, конечно, де Морни, Камилл Дусе, министр изящных искусств господин де Валевски, Россини, моя мать, мадемуазель де Брабанде и я.

Собралось много народа: и модные люди, и талантливые, и кутилы. Я была одета весьма элегантно, с большим декольте, отчего очень смущалась; тем более что все окружили меня, когда Россини, поддавшись внезапному порыву, попросил меня почитать стихи.

Я с восторгом согласилась, подошла к пианино и, облокотившись на него, томным голосом продекламировала «Страждущую душу» Казимира Делавиня[19]19
  Казимир Делавинь (1793–1843) – французский поэт и драматург. В 35 лет он был принят во Французскую академию.


[Закрыть]. Мне оглушительно аплодировали.

– Это надо читать под музыку, – сказал Россини, который выпил, возможно, немного лишнего.

Его слова встретили радостными криками, и Валевски обратился к Россини:

– Мадемуазель начнет сначала, а вы импровизируйте, дорогой маэстро!

«Дорогой маэстро» принялся весело наигрывать у меня за спиной, я снова прочитала стихи, и тут началось нечто невообразимое.

Слезы восхищения собственной персоной катились по моим щекам, откинув голову назад, я млела от восторга, и даже моя мать, казалось, гордилась мною, что случалось весьма редко. И вот что она сказала:

– Сегодня впервые ты тронула меня по-настоящему! – Фраза скорее точная, нежели материнская. (Добавим, что она любила музыку и что импровизация Россини наверняка взволновала ее больше, чем мое выступление.)