Текст книги "Воссоединение"

Фред Ульман
Воссоединение
Повесть

Издано с разрешения Vintage an imprint of The Random House Group Limited и Andrew Nurnberg Associates

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав

© Fred Uhlman, 1997

First published as Reunion by Vintage. Vintage is part of the Penguin Random House group of companies

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2021

⁂

Об авторе

Фред Ульман родился в Штутгарте, столице Вюртемберга, в 1901 году. «Воссоединение», написанное в 1960-м, – не автобиографическая книга, хотя в ней есть элементы автобиографии. Школа, учителя и одноклассники главного героя повести взяты из жизни, списаны с гимназии имени Эберхарда Людвига, старейшей гимназии Вюртемберга, где учился Ульман. «Главный герой, разумеется, это я сам, – говорил он. – Но я никогда не дружил ни с каким Хоэнфельсом. Эта часть полностью вымышленная, и семья Хоэнфельсов – собирательный образ немецкого мальчика-аристократа и его родителей».

Ульман говорил, что именно Вюртемберг разбудил в нем художника и поэта, и что он навсегда остался романтиком. Любовь к родине, любовь к Германии, которую Ульман, молодой доктор права и убежденный антифашист, вынужден был покинуть в 1933-м, ощущается в каждой строчке «Воссоединения». Умер Фред Ульман в 1985-м.

Предисловие к первому изданию

Впервые я прочитал эту книгу лет двадцать назад, по совету кого-то из друзей. Но я помню свои впечатления от первого прочтения, словно это было вчера. Восторг и печаль перемешались во мне с такой силой, что я постоянно то плакал, то улыбался. Иногда слезы так застилали глаза, что строчки сливались, и мне приходилось на время откладывать книжку. Иногда меня с головой накрывало волной невероятного счастья. Словно среди адского пламени вдруг начинали петь ангелы.

Я прочел много книг, но лишь считаные единицы ошеломляли меня с такой силой, как повесть Ульмана. Наверное, только «Корона из перьев» Исаака Башевиса-Зингера, «И восходит солнце» старого доброго Хемингуэя и «Парижский крестьянин» Луи Арагона – совершенно невероятная история, написанная в юношеский период сюрреализма, до того как Арагон обратился к коммунизму. В то время я работал на телевидении, в программе, где обсуждали книги. Я тут же помчался к редактору и объявил, что нашел настоящий шедевр, написанный художником-немцем, который жил в Англии.

Эта книга имела невероятный успех во Франции. Прежде всего потому, что она обладает неоспоримыми литературными достоинствами, которые невозможно не оценить. И еще потому, как мне кажется, что каждому из читателей (я сужу по себе) хотелось встретиться с автором и крепко-крепко его обнять.

Самое потрясающее в книге Фреда Ульмана, на мой взгляд, – тонкое взаимодействие двух явлений явно неравных масштабов, но равных по силе эмоционального заряда – подростковой дружбы и восхождения нацизма в Германии. Обе темы раскрыты с удивительной деликатностью, а сама история изложена так искренне, просто и ясно, что это авторское достижение поистине граничит с чудом.

«Воссоединение» начинается, как флоберовская «Госпожа Бовари», сразу же погружая читателя в волшебный мир последних дней детства и непростого, тревожного перехода к отрочеству. В класс приходит новый мальчик: «Он вошел в мою жизнь в феврале 1932-го – и остался уже навсегда». Сразу ясно, что это будет история о судьбе, о детской любви и подростковой дружбе, и сразу мурашки бегут по спине.

Юный Конрадин фон Хоэнфельс очарователен и прекрасен как бог; он становится другом рассказчика, еврейского мальчика Ганса Шварца, сына врача и внука раввина. Мне кажется, тут невозможно не вспомнить о другой дружбе, родившейся в другом месте и при других обстоятельствах, а именно о дружбе Шарля Свана с Германтами у Пруста. Как Сван очарован Германтами, так и юный Ганс Шварц ослеплен аурой благородного величия, окружающей Хоэнфельсов, и его дружба с Конрадином приобретает оттенок романтической страсти, описанной Ульманом с большим тактом. Внук раввина хранит у себя бесценные сокровища: львиный клык, три древнегреческие монеты, зуб слона, осколок римской черепицы с надписью LEG XI; ему не терпится показать их своему новому другу, один из предков которого пытался, хоть и тщетно, спасти Фридриха Барбароссу, когда тот тонул в реке, а другой умер в Салерно на руках Фридриха II Гогенштауфена, получившего прозвище Stupor Mundi[1]1
  Чудо Мира (лат.).


[Закрыть].

Это проникновенный рассказ о чистой возвышенной дружбе двух мальчиков, разлученных трагическим ходом истории. Гитлер готовится прийти к власти в Германии, страна Гёте и Гёльдерлина вот-вот будет ввергнута в беспримерную дикость и зверство. Простыми словами, которые несут в себе больше силы и смысла, чем проклятия и гневные обличения, Ульман рассказывает читателю о неизбежном приближении катастрофы, которая потрясет мир. Мать Конрадина фон Хоэнфельса горячо поддержала Гитлера. Родители Ганса Шварца совершили самоубийство. Германия, утратив честь и достоинство, лежит в руинах. Ганс Шварц уцелел, потому что уехал в Америку.

Финал книги, ее последние строки – шедевр из шедевров. Внезапно короткая повесть приобретает черты романа эпического размаха; то, что было Bildungsroman[2]2
  Роман воспитания (нем.).


[Закрыть], историей взросления, получает дополнительную драматическую глубину, сохраняя при этом изящество и простоту небольшого рассказа. На последних строках я сломался; я плакал навзрыд. Ну и пусть – все равно это был уже конец.

Позвольте мне сделать очень краткое личное отступление. В тот период, который описан в повести Фреда Ульмана, мой отец служил дипломатом в Германии. Он ненавидел Гитлера. Он спас многих евреев, таких как Ганс Шварц и его родители. Он также вращался в высоких кругах и был частым гостем в домах, посещаемых Хоэнфельсами, так хорошо изображенными в «Воссоединении». У меня ощущение, что я рос – мне тогда было лет шесть или семь – внутри повести Ульмана, и его персонажи склонялись над моей детской кроваткой в доме на берегу Изара. Читая Ульмана, с замиранием сердца следя за историей Шварца и Хоэнфельса, я думал о папе. И плакал еще сильнее.

Но и радовался тоже. Книга Фреда Ульмана великолепна в том смысле, что в ней показано, как подлость, жестокость и грубость соседствуют в человеке с благородством и чистотой. Повествование погружает читателя в печаль и ужас, но последняя строчка возрождает надежду. И поэтому повесть немецкого еврейского художника, жившего в Англии, встает в один ряд с величайшими произведениями Данте, Шекспира, Мильтона или Паскаля: в каждом есть что-то плохое и что-то хорошее, и среди проклятых всегда находятся праведники, и вот их-то, в последнюю минуту, Бог выводит из темноты к свету.

Жан д’Ормессон, 1997

Глава 1

Он вошел в мою жизнь в феврале 1932-го – и остался уже навсегда. С тех пор миновало больше четверти века, больше девяти тысяч дней – бессмысленных и пустых, пронизанных ощущением бесполезных усилий или работы без всякой надежды, – дней и лет, многие из которых мертвы, как увядшие листья на мертвом дереве.

Я хорошо помню тот день и час, когда впервые увидел этого мальчика, которому суждено было стать источником моего величайшего счастья и моего величайшего горя. Это произошло через два дня после моего шестнадцатого дня рождения, в три часа пополудни, серой, унылой и мрачной немецкой зимой. Я сидел на уроке в гимназии имени Карла Александра, старейшей гимназии Вюртемберга, основанной в 1521-м, в тот самый год, когда Лютер держал речь перед Карлом V, королем Испании и императором Священной Римской империи.

Я помню все до мельчайших подробностей: классную комнату с массивными партами и скамьями, чуть кисловатый, отдающий плесенью запах сорока влажных зимних шинелей, лужицы талого снега, коричневато-желтые пятна на серых стенах, где раньше, до революции, висели портреты кайзера Вильгельма[3]3
  Вильгельм II (1859–1942) – последний император Германии.


[Закрыть] и короля Вюртемберга. Я закрываю глаза и как будто воочию вижу спины своих однокашников, многие из которых позднее погибли в русских степях или в песках под Эль-Аламейном[4]4
  Имеется в виду битва при Эль-Аламейне (город на севере Египта) осенью 1942 года во время Второй мировой войны.


[Закрыть]. Я по-прежнему слышу усталый, разочарованный голос герра Циммермана, приговоренного к пожизненному учительству и принявшего свою судьбу с печальным смирением. Это был человек с желтовато-землистым лицом, с щедро тронутыми сединой волосами, усами и остроконечной бородкой. Он смотрел на мир сквозь пенсне на кончике носа с выражением голодной дворняги в поисках пропитания. Вряд ли ему было больше пятидесяти, но нам он казался восьмидесятилетним старцем. Мы его презирали, потому что он был добрым и мягким, и еще потому, что от него пахло бедностью. В его двухкомнатной квартирке, наверное, не было ванной, и он всегда ходил в одном и том же костюме, потертом, лоснящемся, латанном-перелатанном зеленоватом костюме, который носил всю осень и всю долгую зиму (у него был еще один костюм, на весну и лето). Мы держались с ним неуважительно, а иногда и жестоко, как это свойственно молодым и здоровым мальчишкам по отношению к слабым, старым и беззащитным.

Уже смеркалось, хотя было еще не настолько темно, чтобы зажигать свет, и за окном ясно виднелась гарнизонная церковь, уродливое сооружение конца XIX века, но сейчас даже красивое: из-за снега, что покрывал две его башни, пронзавшие тускло-свинцовое небо. Красивыми были и белые заснеженные холмы, окружавшие мой родной город, а там, за холмами, мир как будто кончался, и начиналась великая тайна. Я сидел полусонный, что-то чертил в тетрадке, о чем-то грезил, периодически вырывал у себя из головы волосок, чтобы не заснуть прямо за партой, и тут раздался стук в дверь. Прежде чем герр Циммерман успел крикнуть «Herein[5]5
  Войдите (нем.).


[Закрыть]», дверь распахнулась и в класс вошел наш директор, профессор Клетт. Но на директора никто не смотрел, все взгляды были прикованы к незнакомцу, вошедшему следом за ним, словно Федр за Сократом.

Мы все уставились на него, словно увидели привидение. Что меня поразило больше всего – и, наверное, не меня одного, но и всех остальных, – не его уверенная манера себя держать, не исходившая от него аура аристократизма, не его тонкая, неуловимо надменная улыбка, а его элегантный наряд. Мы все одевались, прямо скажем, тоскливо. Наши матери полагали, что для школы сгодится любая одежда, главное, чтобы она была прочной и немаркой. Тогда мы еще не особенно интересовались девчонками, и поэтому не возражали, чтобы нас одевали в страшненькие, но практичные, ноские бриджи и пиджаки, купленные в надежде, что они не износятся раньше, чем мы из них вырастем.

Но этот мальчик был одет совсем иначе. Он носил настоящие длинные брюки, прекрасно скроенные и явно пошитые на заказ, а не купленные в магазине готового платья. Его костюм смотрелся дорого: светло-серый, в «елочку» и почти наверняка «гарантированно английский». Голубая рубашка, синий галстук в мелкий белый горошек; по сравнению с ним наши галстуки казались грязными и засаленными удавками. И хотя мы все презирали чистюль и модников, считая их маменькиными сынками, мы все равно не могли удержаться от зависти, глядя на этот образчик достоинства и элегантности.

Профессор Клетт подошел к герру Циммерману, что-то шепнул ему на ухо и исчез, не замеченный нами, потому что все взгляды были прикованы к новичку. Он стоял неподвижно, совершенно спокойно, не проявляя ни робости, ни волнения. Он почему-то казался старше, взрослее всех нас, и было трудно поверить, что это просто еще один новенький мальчик, который будет учиться с нами. Мы бы не удивились, если бы он исчез так же загадочно и безмолвно, как появился.

Герр Циммерман поправил пенсне на носу, устало оглядел классную комнату, увидел свободное место прямо передо мной, спустился со своего возвышения и – к изумлению всего класса – проводил новичка до парты. Потом слегка наклонил голову, словно хотел поклониться, но все-таки не осмелился, и медленно пошел обратно, пятясь спиной вперед и лицом к незнакомцу. Вновь усевшись за учительский стол, он обратился к новичку:

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, имя, данное при крещении, дату и место рождения.

Новичок встал из-за парты.

– Граф фон Хоэнфельс, Конрадин, – объявил он. – Родился девятнадцатого января тысяча девятьсот шестнадцатого года, в Хоэнфельсе, в Вюртемберге.

И сел на место.

Глава 2

Я смотрел на этого мальчика, с которым мы родились в один день, – смотрел, словно он был пришельцем из какого-то другого мира. Не потому, что он граф. В нашем классе училось немало отпрысков родовитых семейств, но они ничем не отличались от нас, самых обыкновенных ребят, сыновей торговцев, банкиров, священников, портных и железнодорожных служащих. У нас был фрайхерр[6]6
  Один из видов титулованного дворянства в Германии.


[Закрыть] фон Галл – бедный заморыш, сын офицера в отставке, чьей пенсии хватало разве что на маргарин, но никак не на масло. У нас был барон фон Вальдеслюст, чей отец владел замком под Вимпфеном-на-Неккаре и чей дальний предок был возведен во дворянство за какие-то сомнительные услуги, оказанные им герцогу Эберхарду Людвигу. У нас был даже князь Губерт Шляйм-Гляйм-Лихтенштейн – такой тупой малый, что даже высокое происхождение не спасало его от всеобщих насмешек.

Но Хоэнфельс – совершенно другое дело. Хоэнфельсы – часть нашей истории. Пусть их родовой замок, располагавшийся между Гогенштауфеном, Теком и Гогенцоллерном, давно разрушен, пусть от него не осталось и камня на камне, но их слава не увядает и по сей день. Я знал об их подвигах, как знал о деяниях Публия Корнелия Сципиона, Ганнибала и Цезаря. Хильдебрандт фон Хоэнфельс погиб в 1190-м, пытаясь спасти Фридриха I Гогенштауфена, великого Барбароссу, когда тот тонул в реке Каликадн в Малой Азии. Анно фон Хоэнфельс был близким другом Фридриха II, величайшего правителя из династии Гогенштауфенов, Stupor Mundi, помогал ему в написании трактата De arte venandi cum avibus[7]7
  «Искусство охоты с птицами» (лат.).


[Закрыть] и умер в Салерно в 1247-м на руках своего императора. (Его тело и поныне покоится в Катании, в порфировом саркофаге, поддерживаемом четырьмя львами.) Фридрих фон Хоэнфельс, похороненный в аббатстве Хирзау, был убит под Павией, где он взял в плен короля Франции Франциска I. Вальдемар фон Хоэнфельс пал смертью храбрых под Лейпцигом. Два брата, Фриц и Ульрих, погибли под Шампиньи в 1871-м, сначала младший, а следом за ним и старший, который пытался вынести брата из-под обстрела. Еще один Фридрих фон Хоэнфельс погиб под Верденом.

И вот теперь прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки, сидел наследник этого славного швабского[8]8
  Швабы – этническая группа немцев.


[Закрыть] рода, в одном помещении, под моим пристальным, зачарованным взглядом. Я жадно ловил каждое его движение: как он открывает свой глянцевый ранец, как вынимает пенал тонкими, белыми, безупречно чистыми пальцами (так непохожими на мои пальцы: короткие, грубые, вечно испачканные чернилами), как выкладывает на парту перьевую ручку и несколько остро заточенных карандашей, как открывает и закрывает тетрадь. Все в нем будило во мне любопытство: как тщательно он выбирает карандаш, как он сидит – очень прямо, словно готовясь в любую минуту подняться и отдать приказ невидимой армии, – как прикасается к своим светлым волосам. Я расслабился только тогда, когда он, как и все остальные, заскучал и заерзал за партой в ожидании звонка на перемену. Как завороженный я смотрел на его гордое, точеное лицо, и поистине, никто из влюбленных мужей не смотрел на Елену Троянскую с таким пристальным вниманием и не сознавал с такой остротой собственную ущербность. Кто я такой, чтобы осмелиться подступиться к нему? В каком из европейских гетто ютились мои давние предки, когда Фридрих фон Гогенштауфен протянул Анно фон Хоэнфельсу свою монаршую руку, унизанную драгоценными перстнями? Что я, самый обыкновенный еврейский мальчик, сын врача, внук и правнук раввина из рода мелких торговцев и гуртовщиков, мог предложить этому златовласому небожителю, одно имя которого повергало меня в благоговейный трепет?

Разве он, озаренный сиянием славы великих предков, сможет понять мою робость, мою настороженную гордость, мой страх, что мне сделают больно? Что есть общего у него, Конрадина фон Хоэнфельса, со мной, Гансом Шварцем, которому так не хватает ни лоска, ни смелости, ни уверенности в себе?

Как ни странно, я был не единственным, кто стеснялся с ним заговорить. Его сторонились практически все одноклассники. Обычно нахальные, грубые и на словах, и на деле, всегда гораздые наградить друг друга обидным прозвищем: Вонючка, Огрызок, Колбасный Обрезок, Окорок или Свинья, – вечно пихавшие друг друга по поводу и без повода, они смущенно молчали в его присутствии и уступали ему дорогу, куда бы он ни пошел. Они тоже как будто подпали под власть неких чар. Если бы кто-то из нас пришел в школу одетым как Хоэнфельс, его бы безжалостно подняли на смех. Но самого Хоэнфельса не трогал никто. Даже герр Циммерман как будто боялся лишний раз его побеспокоить.

И было еще кое-что. Его домашние работы проверялись особенно вдумчиво. На полях моих сочинений Циммерман писал только короткие замечания: «Плохо продумано», «Что это значит?», «Вполне неплохо» или «Будь аккуратнее». Его работы сопровождались подробнейшими пояснениями каждого исправления, что наверняка отнимало немало времени и стоило нашему учителю многих лишних трудов.

Конрадин, кажется, не возражал, что к нему никто не подходит. Возможно, он привык к одиночеству. При этом он не проявлял ни тщеславия, ни гордыни, ни осознанного желания выделяться среди остальных одноклассников. Правда, в отличие от всех нас, он всегда был безукоризненно вежлив, улыбался, если к нему обращались, и придерживал дверь, когда кому-то хотелось войти или выйти. И все же другие мальчишки почему-то его побаивались. Могу только предположить, что они, как и я, внутренне благоговели перед величием имени Хоэнфельсов, отчего делались тихими и стеснительными.

Даже князь и барон поначалу оставили его в покое, но где-то через неделю после его появления в классе вся наша «знать» подошла к нему на перемене после второго урока. Я видел, как это происходило. Первым заговорил князь, потом – барон, а за ним – фрайхерр. Я расслышал лишь несколько слов: «Моя тетя фон Гогенлоэ», «Макси говорит» (кто такой Макси?). Прозвучали и другие имена, очевидно знакомые участникам разговора. Какие-то вызывали всеобщее веселье, какие-то произносились с почтением и чуть ли не шепотом, словно в присутствии королевской особы. Но эта rencontre[9]9
  Встреча, совещание (фр.).


[Закрыть] вроде бы ни к чему не привела. Встречаясь в классе, они кивали друг другу, улыбались и обменивались парой вежливых фраз, однако Конрадин по-прежнему держался особняком.

Через пару дней пришел черед нашего классного «бомонда». Так мы называли компанию из трех мальчишек: Ройтера, Мюллера и Франка, – которые все время держались вместе и больше ни с кем не общались, поскольку считали себя единственными во всем классе, кому суждено заявить о себе миру и оставить свой след в истории. Они посещали оперу и драматические спектакли, читали Бодлера, Рембо и Рильке, вели беседы о паранойе и подсознании, восхищались «Портретом Дориана Грея», «Сагой о Форсайтах» и, конечно, друг другом. Отец Франка был богатым фабрикантом, и вся троица регулярно собиралась у него дома, где бывали актеры, актрисы, художник, который периодически ездил в Париж «повидаться с другом Пабло», а также дамы с писательскими амбициями и обширными связями в литературных кругах. Им разрешалось курить, и они называли актрис не по фамилиям, а по именам.

Единодушно решив между собой, что фон Хоэнфельс достоин войти в их круг избранных, они, хоть и не без волнения, подошли к нему после уроков. Франк, самый смелый из них, обратился к нему на выходе из класса, пробормотал что-то насчет «нашего маленького салона», поэтических чтений, необходимости держать оборону против profanum vulgus[10]10
  Непосвященная чернь (лат.).


[Закрыть] и добавил, что они почтут за честь, если он присоединится к их Literaturbund[11]11
  Литературное общество (нем.).


[Закрыть]. Хоэнфельс, который впервые услышал о существовании «бомонда», вежливо улыбнулся, сказал, что «вот прямо сейчас» он жутко занят, и поспешно ушел – к вящему разочарованию трех волхвов.

Глава 3

Не помню, когда именно я решил, что Конрадин станет моим другом, но в том, что мы с ним непременно подружимся, я даже не сомневался. До его появления мне было не с кем дружить. Никто из ребят в нашем классе не дотягивал до моего романтического идеала возвышенной дружбы, никто меня по-настоящему не восхищал. Рядом не было никого, кому я мог бы довериться, ради кого был готов умереть, – никого, кто понял бы мою потребность в безоговорочной искренности, верности и самоотверженности. Мои одноклассники, все до единого, казались мне более-менее простоватыми, скучными и заурядными швабами, лишенными всякого воображения, – даже «бомонд» не составлял исключения. В основном это были приятные, славные ребята, и я хорошо с ними ладил. Но как я не питал к ним какой-то особой симпатии, так и они не питали особой приязни ко мне. Никто не приглашал меня в гости, и я никого не приглашал к себе. Вероятно, одна из причин моей отчужденности от остальных была связана с их чрезмерной практичностью. Они все уже знали, кем хотят стать после школы: адвокатами, учителями, военными, священниками и банкирами. Я единственный еще не выбрал себе призвание. У меня не было никаких мыслей – только смутные грезы и еще более смутные устремления. Я знал лишь одно: я хочу путешествовать, и искренне верил, что когда-нибудь стану великим поэтом.

Я не сразу решился написать эту фразу: «друг, ради которого я готов умереть». Но даже теперь, по прошествии тридцати лет, я убежден, что это не было преувеличением, и я действительно был готов – даже рад – умереть ради друга. Принимая как должное постулат, что dulce et decorum pro Germania mori[12]12
  Сладостно и почетно умереть за Германию (лат.).


[Закрыть], я согласился бы и с утверждением, что умереть pro amico[13]13
  За друга (лат.).


[Закрыть] тоже dulce et decorum. В возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет некоторые мальчишки сочетают в себе наивную неискушенность, сияющую чистоту тела и духа – и страстную потребность в абсолютной и беззаветной привязанности. Как правило, это быстро проходит, но воспоминание о давнем переживании – ярком, пронзительном, неповторимом – остается с тобой навсегда. Остается как ценный жизненный опыт.