Текст книги "Экономические софизмы"

I.14. Столкновение принципов

Меня смущает то обстоятельство, что добросовестные публицисты, изучая экономические проблемы с точки зрения производителей, пришли к следующим заключениям.

Правительства должны принуждать потребителей, находящихся в сфере действия их законов, делать то, что выгодно отечественной промышленности.

Правительства должны заставить иностранных потребителей подчиняться своим законам, для того чтобы принуждать их делать то, что выгодно отечественной промышленности.

Первая из этих формул называется покровительством, или, иначе, протекционизмом; вторая открывает рынки для сбыта наших продуктов.

В основе обеих лежит положение, называемое торговым балансом: «Народ беднеет, когда ввозит к себе товары, и богатеет, когда вывозит их».

Если всякая покупка, сделанная вне государства, есть то же самое, что уплата дани, потеря, то самое простое средство предупредить последнюю будет: ограничить и даже вовсе запретить ввоз.

И если всякая продажа за границу есть получение дани, прибыль, то вполне естественно открывать рынки для увеличения сбыта, хотя бы и насильственно.

Значит покровительственная и колониальная системы составляют лишь две стороны одной и той же теории.

Создание препятствий нашим согражданам для покупки товаров у иностранцев и принуждение последних покупать как можно больше у нас, – это два следствия одного и того же принципа.

Но невозможно не видеть, что согласно этому учению, если оно истинно, общая польза основывается на монополии, или внутреннем грабеже, и на завоевании, или грабеже внешнем.

Я вхожу в хижину, построенную на склоне одной из вершин Пиренеев.

Отец семейства только что вернулся с работы с небольшой выручкой. Холодный северный ветер заставляет дрожать его полуголых детей, огонь в печи погас, и на столе не осталось ничего съестного. На противоположном склоне горы есть и шерсть, и дрова, и маис, но семейству бедного поденщика запрещено покупать эти предметы, потому что тот склон лежит уже за пределами Франции. Иностранная ель не возобновит огня в очаге хижины; дети пастуха не узнают вкус бискайского суржика⁵⁸; и платье из наваррской шерсти не согреет их окоченевших тел. Этого требует общее благо. Прекрасно; но согласитесь же, что оно в этом случае противоречит справедливости.

Регулировать поведение потребителей посредством издания законов, вменяющих им в обязанность употреблять лишь товары, произведенные отечественной промышленностью, значит посягать на их свободу, запрещать им такое действие, обмен, которое не заключает в себе ничего противоречащего нравственности; одним словом, поступать с ними несправедливо.

А между тем, говорят, это необходимо, для того чтобы поддержать промышленность и чтобы процветанию не был нанесен смертельный удар!

Писатели покровительственной школы приходят к печальному выводу, что справедливость и общее благо несовместимы.

С другой стороны, если каждому народу выгоднее продавать, а не покупать, то естественно, что взаимные сношения народов между собой должны состоять из постоянного жесткого противодействия друг другу, потому что каждый из них захочет сбывать свои товары всем остальным, сам же будет воздерживаться от покупки произведений, предлагаемых каким бы то ни было другим народом.

В самом деле, продажа влечет за собой покупку, и так как, согласно учению покровительства, продавать – значит получать выгоду, а покупать – значит нести убыток, то всякая международная сделка будет иметь последствием улучшение положения одного народа и вред для другого.

Но, с одной стороны, люди неодолимо влекутся к тому, что для них выгодно; с другой же, они инстинктивно удерживаются от того, что им вредит. Из чего необходимо следует, что каждый народ заключает в себе естественную тенденцию к экспансии и не менее естественную тенденцию сопротивляться посягательствам на свои владения, которые одинаково вредны для всех других народов; или, другими словами, что естественное состояние человеческого общества есть постоянный антагонизм и война между народами.

Теория, которую я оспариваю, может быть суммирована в следующих двух положениях:

1) общее благо несовместимо со справедливостью внутри страны;

2) общее благо несовместимо с международным миром.

Но меня удивляет и приводит в смущение то, что публицист, государственный деятель, искренно следующий экономическому учению, принцип которого так сильно противоречит другим неопровержимым принципам, может хоть минуту оставаться спокойным.

Мне кажется, если бы изучение мной экономической науки привело меня к таким выводам, если бы я не был твердо убежден, что свобода, общее благо, справедливость, мир не только совместимы, но и тесно связаны между собой и, так сказать, тождественны, то я старался бы забыть все то, чему научился; я бы сказал сам себе:

«Каким образом Бог мог желать того, чтобы люди достигали процветания только посредством несправедливости и войны? Как мог Он желать, чтобы они могли отказаться от войны и несправедливости, только пожертвовав своим благосостоянием?

Не обманывает ли меня ложным светом эта наука, которая привела меня к страшному богохульству, сопряженному с необходимостью подобного выбора? Осмелюсь ли я взять на себя ответственность за то, чтобы поместить приведенные положения в основание законодательства великого народа? И если внушительный ряд знаменитых ученых при изучении основ той же науки, которой они посвятили всю свою жизнь, пришли к гораздо более утешительным выводам; если они утверждают, что свобода и общее благополучие полностью совместимы со справедливостью и миром; что все эти великие принципы идут, не противореча друг другу и в продолжении целой вечности, по одному и тому же пути, то не правдоподобнее ли их выводы, подтверждаемые всеми нашими понятиями о доброте и мудрости Бога, проявляющихся в величественной гармонии физического универсума? Должен ли я, наперекор этому предположению и всем авторитетам, принять легкомысленное мнение, что тому же самому Богу угодно было вложить принцип непримиримой враждебности и разлада в законы нравственного мира? Нет, прежде чем я не вполне проникнусь убеждением, что все общественные принципы противоречат друг другу, взаимно сталкиваются, уничтожают один другого и находятся между собой в анархической, вечной и непримиримой борьбе, прежде чем подчинять моих сограждан нечестивой системе, к которой привели меня мои рассуждения, я сперва прослежу их от начала до конца и уверюсь, не сделал ли я сам какой ошибки».

Если бы, при добросовестной проверке моего воззрения, повторенной двадцать раз, я постоянно приходил к тому же страшному заключению, что нужно выбирать между материальными благами и нравственным благом, то с унынием бросил бы я эту науку; предался добровольному невежеству и старался уклониться от всякого участия в публичной деятельности, предоставив людям иного склада принять на себя тяжесть такого трудного выбора и нести ответственность за него⁵⁹.

I.15. Еще взаимность

Г-н де Сен-Крик спрашивает: «Уверены ли мы, что иностранцы купят у нас столько же товаров, сколько продадут нам?» Г-н де Домбаль желает знать: «Какие у нас основания думать, что английские производители будут обращаться скорее к нам, нежели к какому-либо другому народу, за теми товарами, в которых они могут нуждаться, и купят у нас товаров на такую же сумму, какую составляет их ввоз во Францию?»

Я удивляюсь, как люди, называющие себя по преимуществупрактиками, рассуждают несообразно с какою бы то ни было практикой!

Разве на практике хотя бы один обмен из ста, из тысячи, или из десяти тысяч, является прямым бартером одного товара на другой? С тех пор как существуют деньги, говорил ли себе хоть один земледелец: «Я не хочу покупать башмаков, шапок, советов, уроков, иначе как только у того башмачника, шляпного мастера, адвоката, профессора, которые захотят у меня взять хлеба, причем именно на столько, сколько мне придется уплатить им»? И зачем народы станут создавать себе такие неудобства?

Как на самом деле происходит обмен?

Представим себе народ, не имеющий никаких внешних сношений. Один человек произвел хлеб. Он пускает его в обращение на местном рынке по наивысшей цене, которую может получить, и в обмен получает… Что же? Деньги, т.е. векселя, билеты, делимые до бесконечности, посредством которых ему можно будет извлечь из предложения отечественных товаров, когда он сочтет это нужным и при соответствующей конкуренции, необходимые для него предметы.

Окончательно же истратив вырученные им деньги, он извлечет из массы обращающихся товаров часть, равноценную той, которую продал, и по стоимости его потребление будет совершенно равно его производству.

Если же этому народу будет дозволен свободный обмен с иностранными государствами, то каждый производитель будет пускать в обращение свои товары и искать для них потребителей не на внутреннем, а на мировом рынке. Ему не нужно будет заботиться, покупается ли пущенный им во всеобщее обращение товар его согражданами или иностранцами? Получает ли он деньги от француза или от англичанина? Производятся ли предметы, приобретаемые им впоследствии за эти деньги по мере надобности, по эту или по ту сторону Рейна или Пиренеев? В любом случае для каждого отдельного лица будет существовать точный баланс между тем, что он приносит в общий запас и что извлекает из него, и если это справедливо в отношении отдельного человека, то справедливо и в отношении целого народа.

Единственное различие в этих двух случаях заключается в том, что в последнем из них каждому производителю предоставляется более обширный рынок для продажи и покупки и, вследствие этого, больше вероятности совершить выгоднее и то, и другое.

Но возражают: если все согласятся не извлекать из обращения товары определенного лица, то этим самым и у него, в свою очередь, не будет возможности извлечь что-либо из общей массы товаров. То же рассуждение можно применить и к народу.

Ответ. Если этот народ не может ничего извлечь из общего запаса, то он ничего и не внесет туда; он будет работать для самого себя. Он будет вынужден подчиниться тому условию, которое вы хотите навязать ему с самого начала, т.е. изоляции.

И это будет осуществлением идеала протекционистской системы.

Не забавно ли, что вы уже наперед определили для народа эту систему из страха, что однажды мы можем дойти до нее без вашего участия?

I.16. Засоренные реки, защищающие в суде приверженцев запретительной системы

Несколько лет тому назад я был в Мадриде. Я пошел в кортесы⁶⁰. Там рассматривался договор с Португалией об улучшении течения Дуэро⁶¹. Один из депутатов встал и сказал: «Если мы углубим Дуэро, то тарифы на перевозку по этой реке понизятся. На рынках Кастилии португальское зерно будет продаваться дешевле и вступит в опасную конкуренцию с тем, которое производится нашим отечественным сельским хозяйством. Я выступаю против проекта, если господа министры не обяжутся повысить таможенную пошлину так, чтобы восстановить равновесие».

Собрание не нашло возражений против такого довода.

Три месяца спустя я был в Лиссабоне. В Сенате рассматривался тот же самый вопрос. Один благородный идальго⁶² сказал: «Сеньор Президент, проект нелеп. Вы содержите с большими издержками стражу на берегах Дуэро, чтобы препятствовать ввозу в Португалию кастильского хлеба, и в то же время хотите потратить не меньшие суммы, чтобы облегчить этот ввоз. Я не могу подать голоса в пользу такой непоследовательности. Пускай Дуэро перейдет к нашим сыновьям в таком же виде, в каком ее оставили нам наши отцы».

Немного времени спустя, когда встал вопрос о том, чтобы сделать более удобным судоходное сообщение по Гаронне, я вспомнил доводы испанского оратора и сказал себе: если бы депутаты Тулузы были такие же прекрасные политэкономы, как депутаты Паленсии, и бордоские представители рассуждали так же последовательно, как опортские⁶³, то Гаронна была бы оставлена в ее первобытном виде из опасения, что углубление русла Гаронны будет благоприятствовать вторжению тулузских товаров в Бордо, а бордоских в Тулузу, к взаимному вреду для обоих городов!

I.17. Мнимая железная дорога

Я уже говорил, что когда, к несчастью, становятся на сторону выгод производителя, то непременно сталкиваются с интересом целого общества, потому что производитель по самому положению своему требует всегда лишних усилий, забот и всяких препон.

Замечательный пример этого я нашел в одной бордоской газете. Г-н Симио⁶⁴ задается в ней следующим вопросом: должна ли железная дорога, идущая из Парижа в Испанию, прерываться в Бордо?

Он разрешает этот вопрос утвердительно и приводит множество доводов в пользу этого решения. Не стану разбирать их все, но остановлюсь только на следующем.

Железная дорога, идущая из Парижа в Байонну, должна прерваться в Бордо для того, чтобы товары и пассажиры, поневоле останавливающиеся в этом городе, давали заработок лодочникам, носильщикам, комиссионерам, содержателям гостиниц и т.д.

Ясно, что здесь интересам тех, кто оказывает услуги, отдается предпочтение перед интересами потребителей.

Но если Бордо должен извлекать выгоды от этого разрыва железной дороги и если эта его выгода совпадает с общим интересом, то Ангулем, Пуатье, Тур, Орлеан, еще более все промежуточные пункты – Руффек, Шательро и пр., и пр. должны также требовать для себя разрывов, и притом во имя общего интереса, во имя интереса отечественной промышленности, потому что чем более увеличатся эти разрывы, тем более умножатся случаи хранения товаров на складах, уплаты комиссионных, перегрузок на всех пунктах железнодорожной линии. Следуя такой системе, придешь к мысли о постройке такой железной дороги, которая состояла бы из целого ряда последовательных разрывов, т.е. такой железной дороги, которая в действительности не существовала бы.

Как будет угодно господам протекционистам, но несомненно, что принцип запрещений идентичен принципу разрывов в железной дороге: принести потребителя в жертву производителю, пожертвовать целью ради средства.

I.18. Нет безусловных принципов

Нельзя вдоволь надивиться тому, как люди не стараются узнать те истины, знание которых для них всего важнее. И мы можем быть уверены в том, что они и дальше обречены пребывать в дремучем невежестве, ибо с некоторых пор считают не требующим доказательств, что не существует никаких абсолютных принципов.

Вы входите в зал законодательного собрания. Здесь рассматривается вопрос о том: запретить ли международный обмен или разрешить свободную торговлю.

Один из депутатов встает и говорит: «Если вы допустите свободный обмен, иностранцы завалят вас своими товарами: англичане навезут тканей, бельгийцы – каменного угля, испанцы – шерстяных изделий, итальянцы – шелковых, швейцарцы – скота, пруссаки – зерна столько, что у нас станет невозможным существование какой бы то ни было промышленности».

Другой отвечает: «Если вы запретите обмен, то все дары, которые расточает природа в странах с различным климатом, станут для вас недоступными. Вы не воспользуетесь ловкостью англичан в устройстве машин, богатством бельгийских рудников, плодородием почв в Польше, питательностью трав на швейцарских лугах, дешевизной труда в Испании, теплотой итальянского климата, и вам нужно будет производить с бо́льшими усилиями то, что вы могли бы получить легко посредством обмена».

Один из депутатов наверняка ошибается. Но который именно? Вопрос достаточно важный, чтобы попытаться выяснить это, потому что речь здесь идет не просто о различии мнений. Пред вами лежат две дороги, и нужно выбрать, по которой идти: одна из них неизбежно ведет к бедности.

Пытаясь избежать этой дилеммы, люди говорят: нет безусловных принципов.

В последнее время эта аксиома вошла в большую моду и представляет весьма легкий ответ для ленивцев и удобный – для честолюбцев.

В случае возобладания любой теории, будь то протекционизм или учение о свободной торговле, весь наш экономический кодекс можно было бы свести к одному весьма краткому закону. В первом случае этот закон выражался бы так: всякий обмен с иностранными государствами запрещается; во втором же – следующим образом: всякий обмен с иностранными государствами свободен. Конечно, при таких законах многие значительные в настоящее время лица потеряли бы весь свой вес.

Но если обмен не имеет присущей ему природы; если он не управляется никаким естественным законом; если он может быть и полезным, и вредным; если стимулы к нему не связаны с вызываемыми им благотворными последствиями и не исчезают перед той границей, перейдя которую он становится уже вредным; если его следствия недоступны пониманию участвующих в нем людей; одним словом, если не существует безусловных принципов, то тогда, конечно, нужно взвешивать, балансировать и регулировать все сделки, выравнивать условия производства и пытаться получить прибыль, соответствующую среднему уровню. Это колоссальная работа, оправдывающая выплату людям, ею занимающимся, огромного жалованья и наделения их огромной властью.

Приехав в первый раз в Париж, я подумал: если бы съестные припасы всякого рода не подвозились в эту обширную столицу, то живущие здесь целый миллион человеческих существ умерли бы все в несколько дней. Поражает воображение то огромное множество товаров, которое должно быть провезено завтра через ее заставы, чтобы уберечь ее жителей от голода, восстания и грабежа. А между тем в это мгновение все спят, и спокойный сон их не нарушается ни на минуту мыслью о такой страшной перспективе. С другой стороны, не совещаясь и не сговариваясь, восемьдесят департаментов трудились сегодня над тем, чтобы обеспечить Париж продовольствием. Каким образом каждый день на этот гигантский рынок привозится только то, что нужно, и не больше, не меньше? Где эта мудрая и тайная сила, приводящая столь сложные движения в изумительный порядок и правильность, в которые каждый человек имеет такую безотчетную веру, хотя здесь дело касается благосостояния и самой жизни? Эта-то сила и есть абсолютный принцип, принцип свободного обмена. Мы верим в этот внутренний свет, который Провидение вложило в сердца всех людей, которому Оно вверило сохранение и бесконечное усовершенствование нашего рода, и настоящее название которого есть выгода, столь деятельная, бдительная и дальновидная, в том случае когда ничто не стесняет свободу действия. Какова была бы ваша участь, жители Парижа, если бы какой-нибудь министр вздумал заменить эту силу соображениями собственного гения, как бы велик он ни был, если бы он захотел подчинить своему высшему управлению этот чудесный механизм, соединив в своих руках все его пружины, единолично решать, кем, где, каким образом и при каких условиях каждая вещь должна быть произведена, перевезена, обменена и потреблена?

Как бы не были велики ваши страдания, пусть бедность, отчаяние, а может быть, и костлявая рука голода, заставляют проливать больше слез, нежели может осушить ваша отзывчивая благотворительность, однако вероятно, осмелюсь даже сказать, несомненно, что произвольное вмешательство правительства увеличило бы эти страдания до бесконечности и распространило бы на всех вас те бедствия, которые постигают лишь небольшое число ваших сограждан.

Но если мы верим в принцип, когда дело касается наших внутренних сделок, то почему же мы должны перестать верить в тот же самый принцип, приложенный к нашим международным сделкам, конечно, менее многочисленным, менее утонченным и сложным?

И если нет необходимости в том, чтобы парижская префектура устанавливала правила для нашей промышленности, взвешивала наши расчеты, наши прибыли и убытки, предупреждала уменьшение количества находящейся в обращении звонкой монеты, уравнивала условия нашего производства во внутренней торговле, то почему необходимо, чтобы таможня выходила за пределы фискальной функции и занималась покровительством нашей внешней торговли?⁶⁵

I.19. Национальная независимость

Между доказательствами, приводимыми в пользу ограничения свободной торговли, не надо забывать того, которое основано на необходимости обезопасить государственную независимость.

Что мы будем делать в случае войны с Англией, говорят монополисты французы, если не избавимся от необходимости прибегать к ней за железом и каменным углем? Английские же монополисты говорят в свою очередь: что будет в военное время с Великобританией, если она поставит себя в зависимость от Франции относительно пищи?

Люди не понимают, что зависимость, возникающая из обмена, из торговых сделок, это зависимость взаимная. Мы не можем зависеть от другого народа без того, чтобы он сам не зависел от нас. Но в этом-то и заключается сущность общественной жизни. Прервать естественные отношения не означает стать независимым, совершенно отделиться.

И заметьте: изолируются друг от друга из боязни войны; но ведь самое это действие уже есть ее начало. Это облегчает ведение войны и, следовательно, делает ее менее непопулярной в народе. Если страны являются частью мирового рынка, если сложившиеся между ними связи нельзя разорвать, не причинив народам двойного страдания – невозможности пользоваться чужими товарами и недостатка сбыта своих собственных, то они уже не будут нуждаться в сильных флотах и многочисленных армиях, которые их так разоряют, и всеобщему миру не будут угрожать капризы какого-нибудь Тьера или Палмерстона⁶⁶, война исчезнет по недостатку к ней средств, поводов, предлогов и народной поддержки.

Многие, наверное, упрекнут меня в том (в наше время такие упреки в моде), что братство народов я основываю на выгоде, низкой и прозаической выгоде; им больше понравилось бы, если бы я утверждал, что оно вытекает из христианской любви и требует даже немного самоотвержения и что, нарушая материальное благосостояние людей, братство народов заслуживает нашего сочувствия, как их обоюдная великодушная жертва.

Когда мы наконец покончим с этой пустой высокопарностью? Когда отбросим лицемерие, хотя бы в науке, и уничтожим отвратительное противоречие между нашими словами и нашими действиями? Мы всячески высказываем наше презрение к выгоде, т.е. к пользе, добру (сказать, что какое-нибудь явление выгодно для всех народов, значит утверждать, что оно само по себе есть добро). Как будто бы выгода не тот необходимый, вечный и непреодолимый двигатель, на который Провидение возложило заботу о развитии человечества! Можно подумать, что мы – гении бескорыстия. А между тем люди начинают смотреть на нас с раздражением, догадываясь, что наш притворный язык чернит именно те страницы, которые обходятся ему всего дороже. О, притворство, притворство! Ты болезнь нашего века!

Как! Разве того, что благосостояние и мир неразделимы, что Провидение установило чудесную гармонию в нравственном мире, недостаточно, чтобы я преклонялся перед волей Провидения, удивлялся Его законам, которые ставят справедливость условием счастья. Вы желаете мира, только когда он уменьшает благосостояние; свободная торговля вам тягостна, потому что, как вы говорите, она не требует жертв. Если вы чувствуете такое влечение к самопожертвованию, то кто же вам мешает отдаться этому влечению в вашей частной деятельности? Общество будет вам благодарно, потому что это самопожертвование принесет кому-нибудь и пользу; но навязывать его человечеству как принцип – это, по-моему, верх безумия, ибо самопожертвование со стороны всех равносильно принесению в жертву всех; это зло, возведенное в ранг нравственной теории.

Но, слава Богу, сколько бы ни писали и ни читали этих пышных фраз, человеческий мир все-таки не перестанет повиноваться своему двигателю, а этот двигатель все равно, нравится это вам или нет, – выгода, интерес.

Наконец, странно, что потребностью в самом высоком самопожертвовании оправдывают грабеж. Так вот к чему клонится это пышное бескорыстие! Эти люди, разборчивые до такой степени, что не желают даже мира, если он основан на пошлой выгоде, запускают руку в карман ближнего и в особенности бедняка, потому что нет тарифного параграфа, который бы покровительствовал бедному! Э, господа, располагайте, как заблагорассудится, вашей собственностью, но предоставьте и нам располагать плодами нашего труда, употреблять их в свою пользу или выменивать по своему усмотрению. Превозносите самоотвержение, это прекрасно и благородно; но в то же время будьте по крайней мере честны⁶⁷.