Текст книги "Библиотека выживания. 50 лучших книг"

Фредерик Бегбедер
Библиотека выживания. 50 лучших книг

Frédéric Beigbeder

Bibliothéque de survie

© Editions de L'Observatoire/Humensis, 2021

© Браиловская Э. Я., перевод на русский язык, 2022

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Омега-Л», 2023

* * *

Виктору Лютро

«Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее?»

Франц Кафка, из письма к Оскару Поллаку, 1904

«Быть свободной!.. Я произношу это слово вслух, чтобы оно, такое красивое, но потерявшее свое первородство, вновь ожило, обрело полет и присущий ему зеленый отсвет крыла дикой птицы и леса…»

Колетт, «Преграда», 1913

«Тот, кто написал до вас, сделал это для вас».

Уго Пратт, «Разговор с Эдди Деволдером», 1990

Наставление по литературной некорректности

Мы живем в XXI веке уже двадцать один год, однако литература XXI века все еще не отличается от литературы XX века. В 1921 году французская литература переживала тотальную революцию. Новые романы начала XX века не имели ничего общего с романами XIX века. Пруст и Селин за три десятилетия изменили все. Дадаизм и сюрреализм вывели из моды классическую поэзию. В 2021 году мы далеки от подобных изменений. Никаких новых форм, потрясающих изобретений, синтаксических переворотов, авангардных ниспровержений и бурных клокотаний, свойственных 1921-м году. В каком направлении движется современный роман? Кто великие писатели нового века?

При таком положении наш краткий очерк литературы нового века призван ответить на вопрос: писатели XXI века будут теми же, что и в XX веке, за вычетом умерших? Отбор происходит уже сейчас. Мы ощущаем, как по-прежнему лидируют Уэльбек и Жоффре. У нас Модиано и Кундера остаются великими мастерами, а в Америке Брет Истон Эллис потерял свою корону. Как выясняется, Арагон не ошибался, будущее действительно за женщинами: в этой книге на очень хорошем месте блистают Мэгги Нельсон и Дебора Леви, Виржини Депант и Ясмина Реза, и прославляются молодые писательницы София Ауин, Бландин Ринкель, Мари-Эв Тюо и Эмма Беккер, потому что критики тоже делают ставки. Мы становимся участниками скачек на звание преемников больших писателей. Я делаю крупную ставку на Джонатана Литтелла как на постлитературного экспериментатора своего поколения. Сколастик Мукасонга с легкостью утверждается, используя тему геноцида в Руанде, Филипп Лансон, Рисс и Валери Манто обладают мастерством изящно описывать катастрофы. Современный роман колеблется между силой реализма и заигрыванием со Злом. Кристоф Тизон предлагает «спин-офф» Лолиты, Симон Либерати смело выступает против дьявольской красоты убийства Шэрон Тейт, Сильвен Тессон – наш Блез Сандрар, но не такой мифоман, Венсан Равалек со звучанием своей постджианской музыки остается лучшим современным автором коротких рассказов…

Мне захотелось сделать набросок панорамы и показать, что французская литература не мертва, она даже стремится мутировать, как коронавирус, чтобы безвозвратно не исчезнуть в грядущем мире.

Данный труд представляет собой обзор пятидесяти лучших книг, произвольно выбранных французским гетеросексуальным белым мужчиной старше пятидесяти лет, который, что еще усугубляет его положение, родился в Нёйи-сюр-Сен. На стартовой решетке гонки, не обходящейся без жертв, себя я квалифицирую последним. Почему предпочитаемые мной романы порой оказываются оскорбительными, обидными или шокирующими? Потому что я могу себе это позволить. Мои вкусы сродни стремлению буржуа водиться со всяким сбродом. Во Франции, с момента судебного процесса по обвинению в оскорблении общественной и религиозной морали над Бодлером и Флобером в 1857 году (проигранного первым и выигранного вторым), литературную свободу мы ставим превыше всего.

Цель книги, которую вы держите в руках, состоит в том, чтобы сказать, что литература не должна быть подслащенной, очищенной или рафинированной. Лучшие книги зачастую бывают похотливыми, отталкивающими, заплеванными, непристойными; они эксплуатируют наше нездоровое любопытство, выставляют напоказ то, что общество хотело бы замаскировать, раскрывают темную сторону нашей человеческой природы; они производят прекрасное из порочного, исследуют пределы, переходят все границы, нарушают запреты. А главное: они лезут в то, что их не касается.

Хорошая книга – та, которая не поучает.

Я никогда не думал, что мои первые два эссе о литературе, опубликованные в 2001 и 2011 годах, будут носить прозорливые названия: «Лучшие книги XX века. Инвентаризация перед распродажей» и «Конец света. Первые итоги». Я начал работу над этой книгой, когда полиция стояла на страже перед книжными магазинами, закрытыми правительством Франции. Уверяю вас, что я предпочел бы ошибиться, но в 2020 году и в самом деле наступил конец моего мира. Я считал себя пессимистом из эстетических соображений, однако ничего не мог поделать с тем, что предчувствовал будущее. Десять и двадцать лет назад я описывал литературу, находящуюся под угрозой смерти: теперь эта угроза стала официальной, с марта по ноябрь, когда подобную деятельность государство сочло несущественной. «Библиотека выживания. 50 лучших книг» – это боевое руководство, опубликованное в 2021 году, в мире, где биополитическая система запретила продажу книг; термин принадлежит не мне, а Мишелю Фуко. Так он называет контроль государства над нашими телами (в книге «Надзирать и наказывать», 1975). В 2021 году Матье Лен в своей «Инфантилизации» предлагает более занятное выражение: «государство-няня». Здесь считаю необходимым предостеречь моего читателя еще до того, как новым биополитическим указом наша няня объявит вне закона любую культурную деятельность, кроме прогулки со своей собакой в радиусе ста метров вокруг ближайшего полицейского участка.

Необходимо смотреть правде в глаза: закрытие книжных магазинов французским министерством здравоохранения стало кульминацией процесса уничтожения литературы, начавшегося задолго до этого. Прежняя мания цензуры достигла высшего предела. Она вытекает из культуры отмены, порожденной американской политкорректностью, в свою очередь инициированной в 1990-х годах.

Тут я должен сделать признание, которое разочарует моих поклонников: я политкорректен. Мне представляется абсолютно необходимым не допускать публикации сексистских, расистских или гомофобных текстов. Если на званом обеде я услышу, как один из гостей обзывает кого-то «грязной шлюхой», «грязным негром» или «грязным педиком», я запущу в него стулом – поскольку опасаюсь, что слабыми ударами своих кулаков не добьюсь никакого результата. В 80-е годы я начал свою карьеру литературного обозревателя в журнале Globe. В 2000 году я выступил против рекламного расизма в романе «99 франков». Я снял фильм, где говорилось про однополый брак, еще до легализации этого института во Франции («Любовь живет три года», 2011 год). Я написал роман и сделал по нему фильм, чтобы бороться с сексизмом, расизмом, трансфобией и педофилией в мире моды (роман «Помогите прощению» – в 2007 году, фильм «Идеаль» – в 2016 году). Я даже был юмористом в утренней передаче радиостанции France Inter в течение трех сезонов, то есть доказательство моего конформизма не вызывает сомнений. Но сегодня я вынужден признать, что политкорректность разрушает свободу слова множеством способов, каждый из которых выглядит весьма благообразно. Общей чертой между санитарным кризисом и культурой отмены является сверхчувствительность. Мы вступили в изнеженную эпоху. И уже не просто не соглашаемся быть больными, но и отказываемся быть раздосадованными. Каждый из нас готов на время стать сыщиком: на улице, если увидит прохожего без маски, и в Twitter, если кто-то напишет фразу, которая нам не понравится. Мы критикуем полицейское государство, хотя проблема в нас самих: гражданах-полицейских. Почему все вдруг стали такими обидчивыми?

Борьба с дискриминацией приводит к тому, что мы дисквалифицируем книги из-за пола их автора, его судимости, даты его рождения, его социального происхождения или цвета кожи. В конечном итоге мы требуем запретить произведения, автор которых не является примерным гражданином, или чья биография не соответствует предмету, о котором он говорит, и выбрасываем лишнее из рукописи, содержащей отрывки, способные оскорбить то или иное меньшинство. Одни требуют, чтобы мы перестали приглашать в СМИ авторов, с которыми они не согласны; другие хвастаются, что больше не читают произведений, написанных лицами мужского пола. Идея политкорректности изначально была благородной, но у нее был один изъян: она предполагала, что у литературы есть миссия, состоящая в том, чтобы возвышать сознание, указывать путь к лучшему миру, говорить о хорошем, не увлекаясь плохим, наставлять народные массы и вести их к совершенному счастью.

Однако роль литературы совсем не в этом. Как написал Филипп Соллерс в своей последней книге: «Литература служит не для того, чтобы говорить о хорошем. Она будоражит» («Секретный агент», 2021). В Нидерландах социальные сети раскритиковали голландскую переводчицу американской поэтессы Аманды Горман за то, что она белая. Перед лицом столь масштабной и злобной полемики Марика Лукас Рейневелд вынуждена была отказаться от участия в этом проекте. Итак, мы входим в мир, где переводить чернокожих должны только чернокожие. Это отрицание открытости. Я всегда считал, что литература служит именно для того, чтобы узнавать то, чего не знаешь. Переводчица ничего не «присваивала»: она пыталась поставить себя на место другой женщины. Единственное, что от нее требовалось, это обладать талантом. Писатель, который говорит о том, в чем он не разбирается, может быть не менее блистательным, чем писатель, который говорит о том, в чем он разбирается. Литература должна позволять творцам воображать себе такую жизнь, которая отличается от их собственной. Все дело в любознательности. Панург говорит Пантагрюэлю, что он голоден, на тринадцати языках, включая греческий, латынь, баскский и три языка, выдуманных самим Рабле. Литература – это жажда общения с чем-то посторонним, чужим. Это желание объять весь мир. Если препятствовать писателям говорить о жизни других и на их языке, то с таким же успехом можно было бы немедленно закрыть границы, запретить поездки и окончательно отделить людей друг от друга. Ой, извините, именно это сейчас и происходит.

У одних произведений исправляют названия (роман «Десять негритят» Агаты Кристи переименован в «Их было десять»), другие произведения требуют полностью изъять из книжных магазинов (дневники Мацнеффа). «Спящую красавицу» обвиняют в пропаганде изнасилований, «Унесенных ветром» считают расистским романом, как и «Книгу джунглей» Киплинга. «Кармен» критикуют за инсценировку феминицида, но что делать с Бернаром-Мари Кольтесом и его «Битвой негра с собаками» (1980)? Стоит ли переименовать эту пьесу в «Битву пострадавших от расизма с семейством псовых»? А что сказать про «Как заниматься любовью с негром, не выбиваясь из сил» Дани Лаферьера (1985), первый гиперпровокационный роман члена Французской Академии гаитянского происхождения, рассказывающий о безудержной сексуальной жизни молодого чернокожего, который спит с белыми девушками в Монреале под звуки джаза, чтобы отомстить за рабовладельчество? Изымаем из книжных магазинов или нет?

Издатель Брюса Вагнера попросил его вырезать слово «толстый» (fat). Он описывал тучного человека и выбрал это прилагательное. Ему посоветовали написать «крупный» или «с лишним весом», но не «толстый». Брюс покинул его издательство и опубликовал свою последнюю книгу прямо в интернете. В Соединенных Штатах студенты филологического факультета, шокированные «Великим Гэтсби», призывают сделать trigger warnings (предупреждение о том, что материал может провоцировать болезненные переживания или вызывать воспоминания о пережитой травме), чтобы заранее известить чувствительных читателей о том, что Том Бьюкенен жестоко преследует свою жену Дейзи.

Филипп Мюрэ был прав: «Со времен „Империи Добра" добро ухудшилось».

В 2020 году я встретился с двумя репортерами The New York Times – Норимицу Ониши и Констаном Меэ, которые стремились очистить французскую литературную среду: такая борьба заслуживает похвал, тут есть над чем поработать. Они упрекали членов жюри премии «Ренодо» за то, что они старые и на 90 % – мужчины. Я ответил им, что сделаю все возможное, чтобы ускорить смерть моих пожилых коллег, дабы заменить их женщинами. К тому же они не понимали, почему члены жюри избираются пожизненно, а не обновляются ежегодно, как это происходит с британской Букеровской премией и американской Пулитцеровский премией. Я сказал, что не несу ответственности за устав, высеченный в камне столетие назад, и что давление издателей, силовые игры, привязанности и перебранки, городские обеды, оказание любезностей и интимные связи в любых ситуациях, как ни странно, привели к лучшему списку удостоенных награды, чем квоты, паритет, прозрачность и «книги для хорошего самочувствия» (feel good books) англосаксонских премий. И даже как политкорректный писатель, я отмечаю, что так называемая исковерканная вселенная, в которой я вращаюсь в течение тридцати лет, дает возможность для зарождения более свободных, новаторских, провокационных и изобретательных книг, чем диктатура конформизма, с ее обратной дискриминацией и запоздалым чувством вины. Хотим ли мы, чтобы французские литературные премии равнялись на систему «Оскара» в Соединенных Штатах, где отныне при подаче заявки в категорию «лучший фильм» картины должны соответствовать таким требованиям, чтобы 30 % персонажей были афроамериканского, арабского, латиноамериканского, азиатского, индейского происхождения, представителями ЛГБТ, женщинами или людьми с особенностями физического или ментального развития?

Мой ответ конечно же не был опубликован в американской газете.

Вопрос об отделении личности художника от его творчества разрешил Пруст в сборнике эссе «Против Сент-Бёва». Он призывает не судить о романе по жизни его автора. Пруст довольно четко отвечает на аргумент, выдвигаемый стендап-комиком Бланш Гарден («Странно, что отделение автора от его произведений применяется только к художникам, мы не говорим о булочнике: конечно, он насилует детей в пекарне, зато он делает необыкновенные багеты»): клиент булочника может продолжать есть его багет, потому что арестовывать преступника – это дело полиции, а не потребителя круассанов. Пруст четко различает «социальное я» и «внутреннее я». Если «социальное я» насилует детей в пекарне, то его должны судить органы юстиции, но читателю не нужно знать ничего, кроме «внутреннего я». Читатель просто хочет прочитать хорошую книгу, а хорошие книги порой написаны монстрами. В данной «Библиотеке выживания» я много рассказываю о жизни писателей (я скорее критик в духе Сент-Бёва), но с юридической точки зрения я полностью на стороне Пруста. Необходимо отделять произведения от криминальной жизни их подозрительных авторов.

Полиция и судебное ведомство должны обеспечивать соблюдение закона. А литературные критики должны поддерживать любые таланты, независимо от того, кому талант принадлежит, святому или психопату.

На мой взгляд, суть проблемы в том, что политкорректоры хотят подновить мир, придав ему положительную окраску. В качестве политкорректного писателя я полностью согласен с таким замыслом: действительно досадно, что мир столь аморален. Но разве не это создает его красоту? Мир заключает в себе не только добро. Он не хорош и не плох, он просто существует. Жизнь порой вызывает отвращение, она бывает несовершенной, несправедливой, тягостной, ужасной, но внезапно появляется просвет, переполняющий нас радостью. Был один поэт, который это понимал, – Бодлер. Он все представил в сжатом виде, назвав свой сборник стихотворений «Цветы зла», а не «Рододендроны добра». Цветок произрастает на месте, где лежат груды трупов, он распускается, подпитываясь сточными водами, его лепестки сияют, быть может, как раз для того, чтобы заставить нас позабыть о мерзости его перегнойной почвы. Величайший сборник французской поэзии стал первым произведением, подвергшимся цензуре политкорректности. То же самое произошло с книгой «Чистое и порочное» Колетт, которую я ставлю на первое место в своем списке. Постоянная борьба между чистым и порочным происходит в каждом из нас. Она и представляет собой главную тему литературы. Чистое никогда не победит порочное, надеяться на это – значит питаться иллюзиями. Стремление к чистоте нас возвышает, зато принятие порочности нас утешает. Жан Кокто сжал эту дилемму до магической формулы: «Величие Колетт проистекает из того факта, что неспособность разделять добро и зло привела ее в состояние невинности». Практически все лучшие писатели были распутными. Пора прекратить требовать от деятелей искусства быть совершенными. Это противоречит их профессии. Я хотел бы быть правильным человеком, но у меня редко получается. Вот о чем стоит рассказывать. Наша роль состоит не в том, чтобы наставлять массы на путь истинный, а в том, чтобы блестяще описывать наши слабости. Как пишет Жан Жене в «Богоматери цветов» в 1944 году: «моя глубинная склонность к бесчеловечности».

В нижеследующей «Библиотеке» вы обнаружите троих выживших после нападения на издание Charlie Hebdo, множество свихнувшихся на почве секса, один из которых вспорол живот беременной женщине, отъявленных наркоманов, открытых лесбиянок, высокомерных содомитов, один из которых утверждает, что «грех – это единственный яркий мазок, сохранившийся на полотне современной жизни», гетеросексуальных феминисток, мизантропов, гордящихся своим человеконенавистничеством, одного коллаборациониста и нескольких нимфоманок, евреев-антисемитов, как минимум трех безнаказанных садистов, добрую половину нераскаявшихся обывателей, одну жертву педофила, которая принимает себя за Лолиту, смешную поездку в Освенцим, несколько кровавых терактов, ужасное землетрясение, десяток декадентов, один из которых провел два года в тюрьме, двух самоубийц, двух инвалидов войны, получивших лицевое ранение, двух бывших проституток и двух весьма процветающих стриптизерш. А победительницей моего хит-парада является женщина, бросившая мужа ради своего 17-летнего пасынка.

Woke-культура (на французский переводится как «культура ouin-ouin») борется с расовой, социальной, религиозной и гендерной дискриминацией. Как политкорректный писатель, я выступаю против любых форм расизма, но я также понимаю, что роль романов состоит не в том, чтобы исправлять несправедливость. На самом деле у романов нет никакой миссии. Цель литературы заключается не в силе духа и даже не в заглаживании социальных дисбалансов. Сенсационная новость: у литературы нет иного смысла, кроме как быть красивой и доставлять удовольствие читателю. К стилю писателя следует применять британское правило never explain, never complain («никогда ничего не объясняй и никогда не жалуйся»). В хорошей художественной литературе автор ничего не растолковывает и не занимается нытьем на протяжении всей книги. Стоит ли американизировать культуру поведения французов? Под попыткой The New York Times дисквалифицировать жюри премии «Ренодо» скрывается гораздо более принципиальная война между возмущенными людьми, которые хотят придать искусству нравственный характер, и эрудитами, которые все еще полагают, что о вкусах не спорят. С одной стороны, произведения оцениваются по физическим, юридическим и ЛГБТ критериям, с другой – лауреаты премии выбираются исходя из самых причудливых прихотей и непреодолимой субъективности. Два лагеря, выступающие друг против друга, легко сводятся к противостоянию чистого и порочного. Какой лагерь выберете вы? Вот в чем вопрос, и от ответа отныне зависит будущее литературы. Готов поспорить, что Колетт предпочла бы порочность чистоте, но ее больше нет, чтобы это подтвердить. Самым прекрасным персонажем «Волшебной горы» Томаса Манна является женщина, Клавдия Шоша, которая заявляет: «Мы считаем, что нравственность не в добродетели, но скорее в обратном […] когда мы грешим, когда отдаемся опасности, тому, что нам вредно, что пожирает нас».

В XXI веке мы должны вести решительную борьбу, ни в чем не уступая в отношении свободы художников, включая их право ошибаться и пачкаться ради того, чтобы из грязи делать золото. Премия «Ренодо» не предполагает никакой денежной составляющей и ничего не стоит французским налогоплательщикам. Члены жюри вручают приз кому хотят и ни перед кем не держат ответа. Литературная критика должна оставаться абсолютно антидемократическим искусством. Кажется, что это пустяк, но для будущего французской литературы крайне важно, чтобы искусство оставалось сферой, неподконтрольной Империи Добра. Подытожу свою точку зрения в одном предложении: я люблю моралистов, но ненавижу морализаторов. И мне интересно, почему у левых всегда возникает проблема со свободой. Почему самые большие гуманисты и прогрессисты в конечном итоге всегда требуют цензуры, сглаживания, запрета? Каким бы экологически ответственным альтерглобалистом я себя ни считал, по этому вопросу левые остаются для меня загадкой. Неужели нельзя занимать какую-либо позицию и при этом быть демократом?

В пьесе Эсхила «Эвмениды» богини мести по-древнегречески означают «милостивые», однако в латинской версии они становятся «фуриями». Что хотели нам сказать римляне, переделавшие греческие сандалии в сандалеты? То, что благорасположение сводит с ума, переходя в остервенение. И появляются доброжелательные богини со змеями, свернутыми в волосы, и с кровью, текущей из их глаз вместо слез. Послание ясно: следует с недоверием относиться к доброжелательности, потому что она всегда перерастает в манию безопасности. Это происходило в прошлом, воспроизводится сейчас и будет продолжаться в будущем, пока есть благородные спасители человечества, готовые навязать свою доброту всем тем, кого они назначат в качестве злонамеренных людей. Со времен античности доброжелательность является другой стороной авторитаризма. В конечном итоге закрытие книжных магазинов, театров, кинозалов и ночных клубов не является случайностью: в результате логического сдвига доброжелательность в области здравоохранения, эволюционировавшая в благонамеренность предохранительных мер, выливается в ненависть к свободе собираться, пожимать друг другу руки и танцевать, а также дискутировать и размышлять. Для правильного применения правил санитарной дистанции и гигиены всем вокруг полагается ходить в одном темпе, подчиняться телеканалу BFM, больше нет необходимости ни в обсуждениях, ни в культуре, ни в интеллекте – необходима одна только дисциплина. Когда дело доходит до спасения жизней, возможность сомневаться становится для нас непозволительной роскошью. Когда министр здравоохранения слышит слово «культура», он достает свой пистолет, а когда министр культуры слышит слово «здоровье», культура умолкает. Даже рестораны являются местами для разговоров, следовательно, их надо запретить.

Гигиенизм – это не гуманизм.

Чрезмерная осторожность – это пуританство. Неомаккартизм – это неоянсенизм.

Мы возвращаемся в начало XVII века, когда янсенисты Пор-Рояля поучали добродетели великолепный двор Людовика XIV. Мы сталкиваемся с возвращением протестантской морали, враждебной любой фантазии и любому удовольствию, сочтенными упадочническими. На практике мы переживаем новую версию религиозной войны между католиками (французами) и протестантами (американцами)… где Бог заменяется на Twitter.

Гигиена может быть не только физической (мойте руки и ни с кем не целуйтесь), но и ментальной (запрещается думать не так, как органы власти, любая неполиткорректность карается изгнанием из СМИ). Страх и обидчивость других людей приводят к тому, что мы соглашаемся на запреты и цензуру. И вот политически корректный писатель проявляет себя здесь как певец литературной некорректности. Или же в конечном итоге мои вкусы определились благодаря моему возрасту, моему социальному происхождению, белизне моей кожи и моей токсичной мужественности, а я этого даже не заметил?

Я не говорю, что мы должны разделять Прекрасное и Доброе. Как и все (в частности Платон), я бы предпочел, чтобы эти два понятия могли совпасть; порой так и происходит, но редко. Чарли Чаплин – пример художника, которому удалось создать Прекрасное с помощью Доброго. Мечту о платоновском совершенстве в литературе осуществить труднее, чем в кино. Чтобы избежать глупости, мы злоупотребляем сарказмом; чтобы уклониться от слащавости, мы добавляем соленость; из боязни показаться слабыми мы становимся циничными. Достаточно посмотреть на мой список – только Ален-Фурнье и Эрик Холдер сумели стать добрыми и прекрасными одновременно, в остальных больше Злого. Мольеру нужно высмеивать, Кундере – иронизировать, Уайльд культивирует высокомерие, Гюисманс и Достоевский – мизантропию, Фицджеральд – безысходность с примесью шика, Кафка – паранойю, а Рот уже в 2000 году описал американскую культуру отмены в своем романе «Людское клеймо».

А пока, в ожидании победы Доброго, я должен с досадой отметить, что на данный момент свобода является лучшей музой, чем нравственность, особенно когда главными врагами, которых нужно сразить, являются скука и уродство.

Фредерик Бегбедер,

1 марта 2021 года