Текст книги "Приключения в Америке"

Глава XIV

До сих пор я жил в обществе индейцев и немногочисленных белых, усвоивших индейские нравы и обычаи. Я не имел понятия о цивилизованной жизни, так как видел ее только во время моего непродолжительного пребывания в Монтерэ, но из всех уголков мира этот городок мог дать мне наименее правильное понятие о цивилизованном человечестве. Я был, как все индейцы, еще не испытавшие вероломства белых, откровенен, доверчив и честен. Я знал, что могу положиться на моих шошонов, и думал, что тем более могу довериться христианам и цивилизованным людям. Читатель не удивится моей наивности, если припомнит, что мне было всего девятнадцать лет, и что я воспитывался у шошонов.

Мой юношеский пыл разгорался под влиянием успехов. Если бы я довольствовался закреплением союза между индейцами, то поступил бы разумно, но теперь мои планы заходили гораздо дальше. Последние события внушили мне мысль сделать всю Калифорнию независимой, и моему честолюбию льстила надежда стать ее освободителем. Зная о богатых ресурсах этой территории, о непреодолимых препятствиях, которые делали невозможной отправку в нее значительной массы людей из центральной Мексики, я, чем больше думал об этом предприятии, тем больше убеждался в его осуществимости.

Я указывал калифорнийцам Сан-Франциско, что при существующих обстоятельствах они не в состоянии будут оказать сопротивление военной силе, которую правительство может прислать морем из Акапулько; я утверждал, что их властители, радуясь случаю ограбить их, отнесутся к ним беспощадно после всего происшедшего, и ставил им на вид, что если они объявят себя независимыми и откроют свои порты для иностранцев, то в короткое время станут достаточно богатыми и сильными, чтобы отразить всякое нападение. Я предложил также, ввиду отсутствия у них постоянного войска, явиться к ним на помощь с тысячей воинов. Они слушали меня внимательно и, по-видимому, одобряли мой план, но заявили, что дадут мне окончательный ответ только после совещания со своими соотечественниками в Монтерэ. Они дали мне слово, что примутся за дело немедленно, отправят послов в южные города и не заставят меня долго ждать ответа.

В ожидании их решения я поселился в одной из миссий на берегу залива, которой заведовали францисканские монахи. Тут я проводил время довольно приятно, так как добрые монахи умели пожить: погреба их были наполнены хорошими винами, сады возделывались превосходно, домашняя птица отличалась нежностью, а дичь приготовлялась мастерски. Если бы я пробыл здесь несколько месяцев, то наверное сам бы принял иноческий обет, так нравилась мне эта привольная, беззаботная жизнь; но калифорнийцы не теряли времени, и их послы скоро вернулись с условиями, на которых они соглашались принять мою помощь. События принимали серьезный оборот; отступление было для меня невозможно, и я приготовился действовать.

Простившись с моими благочестивыми и радушными хозяевами, я вернулся в наш поселок, чтобы приготовиться к драме, которая должна была привести некоторых из нас к власти или на эшафот.

Через шесть недель после моего отъезда из Сан-Франциско я снова выступил в поход, имея в виду сразиться с войсками, отправленными из Сан-Мигуэля и других пунктов. У меня было тысяча двести конных, хорошо вооруженных индейцев, но на этот раз шошоны значительно преобладали над нашими новыми союзниками. Их было восемьсот человек, разделенных на два отряда, дисциплина которых заслужила бы одобрение на любом европейском параде. Кроме них, под моим начальством были триста аррапагов и сотня апачей; сверх того, ко мне присоединились сто двадцать калифорнийцев из Монтерэ и Сан-Франциско.

Так как предстоящие нам действия должны были иметь более серьезный характер, чем две предыдущие стычки, то я внес некоторые изменения в наш порядок. Я принял непосредственное начальство над отрядом шошонов в двести пятьдесят человек и над мексиканской партией, при которой имелись четыре маленьких полевых орудия. Остальные индейцы были разделены на небольшие отряды по сто человек в каждом, под командой из собственных вождей. Габриэль, Рох и мой старый слуга, а также двое или трое толковых калифорнийцев оставались при мне в качестве адъютантов. Мы достигли прохода и увидели неприятеля, который расположился лагерем на равнине. Мы со своей стороны приготовились к бою; наша артиллерия была помещена на почти неприступной позиции в нескольких милях от того места, где мы уже разбили сонорского губернатора. Неприятельский отряд уступал нашему в численности, но состоял из хорошо дисциплинированных солдат и обладал более тяжелыми, чем наши, полевыми орудиями. Всего перед нами было 950 человек; в том числе 300 кавалеристов, а остальное легкая пехота и небольшой артиллерийский отряд.

Конечно, на холмистой позиции наша кавалерия не могла принести большой пользы; атаковать же неприятеля на равнине было слишком опасно ввиду превосходства его вооружения и дисциплины, которым мы могли противопоставить только шестьдесят ружей. Будь это в лесу, где индейцы могли бы укрываться за деревьями, я не поколебался бы напасть на них, но при данных обстоятельствах предпочел оставаться на нашей позиции и выжидать, пока какое-нибудь ошибочное движение или чересчур поспешная атака дадут нам возможность сокрушить их одним ударом.

Я играл теперь большую игру, и воодушевление, до сих пор сопровождавшее мои действия, покинуло меня; я терзался тревогой и сомнениями; но отступать было поздно, к тому же я был слишком горд, чтобы не довести до конца начатого дела, хотя бы пришлось поплатиться жизнью.

Неприятельским отрядом командовал старый и опытный офицер по имени Мартинец, и, конечно, мы бы не справились с ним, если бы он не принадлежал к числу лиц, пользовавшихся доверием прежнего правительства, которые поэтому были теперь в немилости и под подозрением. Так как он был единственный способный офицер на Дальнем Западе, то пришлось по необходимости поручить ему начальство над этой экспедицией, но только номинальное: при нем состояли агенты правительства, считавшие своей обязанностью противодействовать всем его распоряжениям, в расчете присвоить себе лавры в случае победы и свалить на него вину в случае поражения; это были молодые люди, совершенно неопытные, но состоявшие в родстве с членами существующего правительства, чем и исчерпывались их заслуги.

Мне нетрудно было заметить, что у наших противников отсутствовало единство начальствования. Иногда в построении отряда обнаруживалось большое военное искусство, иногда же пехота оставалась открытой, а кавалерия проделывала бесполезные эволюции. Очевидно было, что там борются две власти, причем одна старается поддержать правильный боевой порядок, другая же руководится капризом и случайным настроением. Это открытие, разумеется, придало мне бодрости.

Наконец, наступил решительный момент. Благоразумие старого командира, очевидно, должно было уступить фантазии его невежественных помощников: пехота выступила из лагеря с кавалерией на одном фланге и артиллерией на другом. Это было действительно жалкое движение, за которое наши противники жестоко поплатились. Я приказал аррапагам атаковать неприятельскую кавалерию, когда им будет подан сигнал; апачи же медленно спустились с холма навстречу пехоте, по которой мы открыли убийственный огонь из наших четырех орудий.

Пехота держалась мужественно, не уступая ни шагу. Аррапагам был подан сигнал к атаке, а в то же время вступили в дело шошоны, стоявшие на холме под моим начальством. Натиск аррапагов был так стремителен и быстр, что, когда рассеялись дым и пыль, я увидел их на равнине уже на расстоянии мили, преследующих неприятельскую кавалерию, численность которой уменьшилась наполовину. Шошоны быстрым движением ворвались между пехотой и артиллерией, принудив артиллеристов бросить орудия, затем сомкнули ряды и, сделав поворот, атаковали пехоту с правого фланга.

Когда я подал аррапагам сигнал к атаке, апачи бросились на неприятеля с фронта, но ряды их были расстроены беглым огнем хорошо дисциплинированных солдат, и, несмотря на свою храбрость и решительность, они встретили в мексиканских штыках препятствие, которого не могли одолеть их копья.

Преимущество однако было на нашей стороне: мексиканская артиллерия была в наших руках, их кавалерия рассеяна и почти исчезла из вида, а пехоту мы сильно теснили с фронта и с фланга. Я послал Габриэля вернуть аррапагов, так как знал, что мексиканская кавалерия не остановится, пока не достигнет границ Соноры. Разумеется, помощники Мартинеца исчезли вместе с нею, предоставив старому генералу выпутываться из затруднительного положения и нести последствия их глупости и трусости.

Оставшись господином своих действий, этот талантливый офицер не отчаялся в успехе. Посредством удивительного маневра, он разделил свою пехоту на две части, так что она могла действовать против обоих атакующих отрядов, а затем построил ее в каре, которое с бешенством атаковало шошонов, снова завладело отбитыми орудиями, после чего, медленно отступая, успело без дальнейших потерь вернуться на прежнюю позицию, где пехота могла успешнее защищаться против кавалерии, благодаря неровной и каменистой почве.

Этот маневр старого генерала, сумевшего вывести свое войско из трудного положения и вернуть свои орудия, представлял для нас еще ту невыгоду, что делал бесполезными наши орудия, так как мы не могли спустить их с горы. Я решил продолжать нападение, не давая неприятелю перевести дух после крайнего напряжения сил. До сих пор калифорнийцы были простыми зрителями боя. Я лично повел их в атаку с фронта, меж тем как шошоны атаковали неприятельское каре с левого, а апачи с правого флангов. Пять или шесть раз мы были вынуждены отступать и возобновлять нападение; старый командир всюду распоряжался лично и ободрял своих людей. Рох и я были ранены, пятнадцать калифорнийцев убиты, ряды шошонов сильно поредели от непрерывного огня орудий, а апачи отступили в беспорядке. Я начинал сомневаться в успехе, когда Габриэль, вернувшись с аррапагами, быстро построил их в боевой порядок и бешено атаковал каре с четвертой стороны, а в ту же минуту шошоны и мой отряд калифорнийцев последним отчаянным усилием привели в расстройство неприятельские ряды, находившиеся против нас. Храбрый, старый командир, видя, что ему не устоять, медленно отступал, рассчитывая достигнуть скалистой и изрезанной рытвинами подножья скалистой горы, находившейся позади него, где наша кавалерия не могла бы свободно действовать.

Заметив его намерение и желая помешать отступлению, я соединил все мои отряды в одну плотную массу и повел их в последнюю решительную атаку, которая оказалось неодолимой. Мы прорвали ряды неприятеля и рассеяли его. На время моя команда и власть прекратились: индейцы последовали своему обычаю, убивая без пощады и скальпируя убитых. Половина мексиканцев была уничтожена, но остальную половину Мартинец успел отвести на намеченную позицию.

Однако, мексиканцы считали дальнейшее сопротивление невозможным, и немного погодя сам старик генерал выехал к нам с белым флагом договориться об условиях сдачи. Он требовал свободного пропуска в Сонору. Этот достойный офицер пользовался таким уважением среди калифорнийцев, что предложение его было немедленно принято с условием, что он ни в каком случае не вернется в Калифорнию в качестве врага. Когда он уезжал, один шошонский вождь, заметив, что лошадь генерала серьезно ранена, слез со своего коня и обратился к Мартинецу:

– Вождь вачинангов и брат, храбрый воин! Шошон умеет не только сражаться с неприятелем, но и чтить его; возьми эту лошадь, она служила краснокожему воину, она будет верна и бледнолицему.

Генерал поклонился и слез с коня, ответив, что он привык уважать индейских воинов, нанесших ему поражение в этот роковой день, как за их храбрость, так и за великодушие. Когда индеец хотел переменить седла, Мартинец остановил его:

– Нет, брат мой, – сказал он, – возьми это седло со всем, что при нем имеется, оно более подходит победителю и молодому воину, чем побежденному и упавшему духом старику.

Сказав это, он пришпорил свою новую лошадь и присоединился к своим солдатам.

Наш успех был куплен дорогою ценою. Только аррапаги не потерпели урона. Апачи потеряли тридцать человек, шошоны сто двенадцать убитыми и ранеными, а монтерэйцы нескольких наиболее уважаемых молодых граждан. На другой день мы похоронили убитых, а затем вернулись в Сан-Франциско: индейцы получили обещанную награду, я распорядился насчет наших дальнейших действий.

До сих пор все шло успешно. Меня называли «освободителем, протектором Калифорнии». Ко мне обращались с самыми заманчивыми предложениями, и независимость Калифорнии была бы обеспечена, будь у меня хоть два маленьких судна, чтобы добраться до южных портов, которые еще не высказались, – потому ли, что опасались последствий восстания, или потому, что им не хотелось быть обязанными своим освобождением иностранному кондотьеру и помощи индейцев.

Апачи вернулись домой с восьмьюдесятью мулами, нагруженными добычей; аррапаги получили такое же вознаграждение. Моих шошонов я ублаготворил обещаниями и вернулся с ними в поселок готовиться к дальнейшим событиям.

В одной из предыдущих глав я упомянул о том, что послал своего старого слугу в Монтерэ. Он взял с собой значительную часть моих драгоценностей и золота, чтобы сделать покупки, которые должны были обеспечить мне власть над индейской федерацией. Небольшая шхуна, нагруженная купленными товарами, отплыла из Монтерэ; но, вероятно, она сделалась добычей пиратов, бежавших из Сан-Франциско на двух судах, так как больше мы о ней не слыхали.

Я рассчитывал на этот груз, чтобы удовлетворить справедливые требования моих индейцев по прибытии в поселок. Потеря его была тяжелым ударом для меня. Старый вождь только что умер, власть перешла всецело в мои руки, и согласно индейскому обычаю, я должен был проявить щедрость и ознаменовать богатыми подарками мое вступление в ранг вождя племени. Ввиду этого я решил вернуться в Монтерэ через Сан-Франциско и запастись всем необходимым. Этот шаг оказался роковым для меня.

Услыхав о событиях на Западе, мексиканское правительство в течение нескольких дней говорило только об истреблении мятежников. Однако положение дел заставило его смягчиться: у него и без того было много хлопот, а Калифорния была далеко. Ввиду этого, оно приняло другой план действий, который обнаруживал, правда, его слабость, но зато свидетельствовал о знании человеческой природы. Пока я строил воздушные замки, его агенты явились в Монтерэ и уладили дело.

Они созвали американцев, поселившихся в Монтерэ, и бывших самыми богатыми и самыми влиятельными из его обитателей, и спросили их, чего они требуют от правительства? «Уменьшения налогов», – отвечали те. На это было выражено согласие. Еще чего? Уменьшения пошлины на иностранные товары. Согласились и на это. Затем? Некоторых других привилегий и льгот. И это требование было удовлетворено.

Со своей стороны, мексиканские агенты требовали, чтобы в благодарность за это великодушие двое-трое простолюдинов были повешены для примера, а француз и двое его товарищей выданы правительству.

Честные американцы согласились на это, и таким образом, решили пожертвовать мною, оказавшим им большие услуги. Как раз в то время, когда переговоры между ними и агентами правительства завершились дружелюбным соглашением, я прибыл с Габриэлем и Рохом в миссию

Сан-Франциско. Услыхав о моем приезде, они пригласили нас почтить их присутствием на обеде, устроенном в честь нашего успеха! Это было угощение Иуды. Мы были схвачены все трое и выданы мексиканским агентам. Связанные по рукам и по ногам, под конвоем тридцати человек мы были на следующее утро отправлены через пустыни и прерии Соноры в мексиканскую столицу, где нас ожидала виселица.

Такова была благодарность со стороны людей, призвавших нас на помощь. Таков был первый урок, данный мне цивилизованной жизнью.

Глава XV

Наш конвой находился под командой двух отъявленных негодяев – Иоахима Техада и Луиса Ортица. Они, очевидно, ожидали великих милостей за благополучную доставку наших особ мексиканскому правительству, и каждый день напоминали нам, что нам предстоит отправиться на виселицу немедленно по прибытии.

Наш путь лежал через пустыни центральной Соноры к берегам Рио-Гранде, и наши конвоиры так боялись встречи с партией апачей, что шли окольными тропами и горными проходами, где мы не только изнемогали от усталости, но и рисковали умереть с голода.

Только на шестьдесят четвертый день мы переправились через Рио-Гранде у Кристобаля, и нам все еще предстоял долгий путь. Это промедление, вызванное трусостью наших провожатых, послужило к нашему избавлению. Оставив Кристобаль, мы направились дальше по болотам, но шли всего день, когда военный клич достиг наших ушей, и минуту спустя мы были окружены сотней апачей, которые приветствовали нас тучей стрел.

Наши мексиканские конвоиры бросились наземь и молили о пощаде, обещая выкуп. Я же ответил на военный клич апачей, заявив им, что я и мои товарищи – их друзья, и потребовал их помощи и защиты, которая и была нам немедленно оказана. Нас тотчас развязали и освободили.

Нет надобности говорить, что мы были очень довольны этой переменой в положении вещей, так как не сомневались, что если бы нашим провожатым удалось доставить нас по назначению, мы были бы повешены или умерли в темнице. Но если перемена была приятна для нас, то никак не для Иоахима Техада и Луиса Ортица.

Эти бездельники, забавлявшиеся напоминаниями нам об ожидающей нас позорной казни, превратились теперь в наших покорнейших слуг, чистили для нас своих мулов, держали нам стремя и умоляли нас вступиться за них перед апачами. Подобные негодяи не заслуживали доброго отношения с нашей стороны, поэтому мы ничего не сказали ни за, ни против них, предоставив апачам поступать с ними как знают. Спустя неделю после нашего освобождения апачи разделились на две партии, одна направилась домой с захваченной добычей, другая к границам Техаса.

Я уже говорил, что шошоны, аррапаги и апачи заключили союз, команчам же мы еще не сделали предложения, так как они жили слишком далеко от нас. Но присоединение их к союзу всегда занимало меня, и теперь я решил отправиться к ним, чтобы завершить свое предприятие.

Страна к востоку от Рио-Гранде бесплодная, сухая пустыня, где нельзя достать воды. Я не думаю, чтобы какой-нибудь индеец проникал в нее дальше окраин; в самом деле, уже из того, что они утверждают, будто она населена духами и демонами, ясно, что они не бывали в ней.

Поэтому, чтобы попасть к команчам, нам было необходимо следовать вдоль Рио-Гранде до Президио Рио-Гранде, принадлежащего мексиканцам, а оттуда к Сан-Антонио-де-Беяр, крайнему западному пункту Техаса, и далее через Техас в область команчей. Я решил поэтому присоединиться к той партии апачей, которая направлялась в Техас.

Во время этой экскурсии апачи захватили много лошадей и оружия у партии торговцев, захваченной ими близ Чигуагуа, и со свойственной им щедростью снабдили нас конями, седлами, оружием, одеялами и одеждой. Благодаря их щедрости, мы легко могли сойти за торговцев, возвращающихся из экспедиции, в случае встречи с мексиканцами.

Мы простились с великодушными вождями, возвращавшимися домой. Иоахим Техада и Луис Ортиц, так же как и остальной конвой, были уведены ими в плен; что с ними сталось затем, мне неизвестно. Мы отправились с другой партией индейцев; когда же миновали Президио дель-Рио-Гранде, сильный мексиканский форт, то простились с ними и, присоединившись к партии контрабандистов, направились в Техас. Спустя десять дней мы были в Сан-Антонио-де-Беяр и могли считать себя в безопасности, так как уже находились за пределами мексиканской территории.

Сан-Антонио-де-Беяр – хорошенький городок на берегу тихой реки Сан-Антонио, в восхитительном климате, окруженный садами и плантациями. Когда-то в нем насчитывалось пятнадцать тысяч жителей, но непрерывные перевороты, войны, разбои, грабежи, необеспеченность жизни сильно уменьшили его население как и повсюду в Техасе, особенно со времени его отделения от Мексики.

Этой области не повезло по части населения. Она могла бы быть богатой и значительной, если бы не служила с самого начала прибежищем воров, негодяев, всякого рода бродяг и преступников, не смевших оставаться в Соединенных Штатах. Так сложился характер населения, лишенного элементарной честности и добропорядочности, за которым установилась прочная и вполне заслуженная репутация «техасских воров». Позднее слухи о естественных богатствах области вызвали наплыв более порядочной публики из Соединенных Штатов, Германии, Англии, но эти новые поселенцы не могли ужиться среди воров и разбойников, способных на всякое черное дело, и выселились в Мексику, Южные Штаты и другие области, где жизнь и собственность более обеспечены. Так, из Сан-Антонио выселились до восьми тысяч душ, которых заменили несколько сотен пьяниц, воров и разбойников. То же произошло и в других городах Техаса.

Чтобы дать понятие о степени обеспеченности жизни и собственности, замечу, что эта область кишит шайками грабителей, подстерегающих купцов и путешественников. Очень обыкновенны случаи ограбления домов, причем женщины насилуются, а затем все обитатели вырезываются негодяями, которые, чтобы замести следы, переодеваются индейцами.

Другим серьезным злом, вытекающим из этого состояния страны, является отношение индейцев, которые вначале отнеслись к техасцам радушно, но вскоре стали их смертельными врагами. Причина этого будет понятна читателю, если я расскажу случай, характеризующий отношение белых к индейцам.

После нескольких столкновений с команчами, в которых перевес всегда оставался на стороне последних, техасцы решили предложить им союз. Были отправлены послы, пригласившие их вождей на совет в Сан-Антонио, где представители Техаса должны были принять их и договориться относительно условий вечного мира. Сами не способные к измене, храбрые команчи не могли заподозрить в ней других; в назначенное время сорок главных вождей явились в город и, оставив лошадей на площади, вошли в дом совета. Они явились безоружными; в их длинных, развевающихся волосах сверкали золотые и серебряные украшения; на них были плащи из тонкой мексиканской материи, стоящие от пятидесяти до полутораста долларов штука. Седла и уздечки на дорогих превосходных конях были роскошно изукрашены золотом и серебром. Такое богатство разнуздало самые низменные инстинкты техасцев, которые решили во что бы то ни стало завладеть ценной добычей. Пока вожди рассуждали о мире и дружбе, несколько сотен техасских негодяев ворвались в зал совета и начали резню. Команчские вожди были убиты, за исключением одного, которому удалось спастись; но хотя команчи были безоружны, они дорого продали свою жизнь: восемнадцать трупов техасцев были найдены на месте бойни.

Понятно, что это и другие подобные же происшествия вызвали неумолимую вражду со стороны индейцев, – вражду, которая, к сожалению, распространилась на белых вообще.

Это отсутствие честности и разбойничьи нравы населения помешали развитию техасской торговли. При других условиях Западный Техас, в силу своего географического положения, мог бы играть важную роль в коммерческом отношении. Из Президио дель-Рио-Гранде ведет превосходная дорога в Сан-Антонио-де-Беяр; к югу от Сан-Антонио лежит Чигуагуа, так что ближайший и удобнейший сухопутный путь из Соединенных Штатов в центральную Мексику проходит через Сан-Антонио. Если бы этот путь был очищен от разбойничьих шаек, торговля могла бы развиться в широких размерах.

Но при существующих обстоятельствах она оказывается почти невозможной. Индейцы, ожесточенные против белых, подстерегают и грабят торговые караваны; те, которым удается ускользнуть от индейцев, попадают в руки техасских разбойников; наконец, если торговец благополучно избежит тех и других, он рискует быть обманутым и ограбленным так называемыми техасскими купцами.

Современное положение Техаса является, таким образом, как нельзя более ярким доказательством той истины, что честность есть лучшая политика.