Текст книги "Иафет в поисках отца"

Глава XXXV

Я не знал, что делать; положение мое было затруднительно. Позвать людей значило бы оставить дом леди, не исполнив своего намерения. Я решился узнать всю правду, а потому не приказывал даже подать ей воды, но видя на столе несколько ваз с цветами, я сам вынул цветы и сам брызнул ей в лицо позеленевшей от них водою. Шелковое платье миледи аспидного цвета было совершенно измято. Но было не время заниматься подобными безделками… Я поспешно схватил с камина маленькую склянку темно-синего цвета и, думая, что в ней находились какие-нибудь целительные капли, которыми светские женщины обыкновенно снабжены в изобилии, влил несколько в рот миледи. К несчастью, в склянке были чернила, которыми леди Мельстром отмечала белье. Заметив свою ошибку, я побежал к другой вазе с цветами и влил ей в горло зеленой воды. От необыкновенного ли лекарства, или по какой-нибудь другой причине ей стало лучше. Она привстала и облокотилась о спинку дивана. Хотя судорожные движения еще продолжались, но я думал, что она в состоянии меня понимать, а потом начал извиняться со всевозможной вежливостью.

Когда же миледи совершенно пришла в себя, то я ей сказал:

– Чувства материнские произвели…

– Все это злословие, сэр, бесстыдное злословие! – ответила она довольно громко.

– Зачем стыдиться своей первой любви, леди Мельстром? Зачем отрекаться от того, в чем ничего дурного? Никто не имеет права упрекнуть вас в этом, а я менее, нежели кто-нибудь. Неужели вы не хотели бы теперь обнять вашего сына и не радовались, если бы я его к вам привел?

– У меня была дочь! – вскричала миледи, забывшись на минуту и… с нею сделалась истерика.

– Дочь!

Это слово разрушило все мои надежды, и мне не для чего было более оставаться в доме миледи. Я схватил поскорее шляпу, сошел с лестницы и бежал опрометью, забыв даже послать кого-нибудь на помощь к миледи К счастью, проходя мимо сада, я увидел девиц Ферфакс и, раскланявшись с ними, сказал, что с теткою их сделалось дурно. Сам же сел на первого извозчика и отправился домой.

Тимофей был уже давно дома. Я рассказал ему случившееся.

– После этого вам нельзя более ходить к ней, и будьте уверены, что она останется всегдашним вашим врагом. Лучше бы вы сделали, если бы ничего не говорили.

– Что сделано, то уже не может быть поправлено; но она, пожалуй, подумает, что я стану рассказывать. Впрочем, постараюсь помириться с нею.

Я сел за стол и написал миледи письмо следующего содержания:

«Леди Мельстром!

Я так озадачен и испуган тем состоянием, в которое вы были приведены моей неучтивостью, что не нахожу слов для извинения. Дело в том, что, пересматривая отцовские письма, я нашел между ними многие и от Варендера, в которых он говорит о связи его с молодой девушкой хорошей фамилии, о сыне, которого он от нее имеет, и о средствах, какими он мог бы отыскать его. Рассмотрев еще раз подпись, я нашел, что фамилия обольщенной им девушки очень похожа на вашу, и ее можно было принять за вашу, написанную с ошибками. Но теперь я разуверился в этом, узнав от вас лично обстоятельства прежней вашей жизни. Итак, неосторожный поступок мой непростителен. Но что могу я вам сказать после этого? Упасть к вашим ногам и просить снисхождения за мое безрассудство есть единственное средство. Завтра утром я оставляю Лондон и не осмелюсь явиться обратно до тех пор, пока вы, утушив ваш справедливый гнев, не напишите мне несколько слов великодушного прощения, которым облегчите совесть вашего покорнейшего слуги

Ньюланда».

– Вот, Тимофей, – сказал я, отдавая ему письмо, – отнеси это госпоже Мельстром. Я пишу ей здесь о таких вещах, за которые она, как умная женщина, не должна ссориться со мною, хотя я не очень уверен в ее дружбе.

Тимофей ушел и вскоре возвратился с ответом.

«Поступок ваш совершенно безрассуден, и мне бы должно было не пускать вас более в дом Вы почти убили меня, и я через вас принуждена теперь лежать в постели. В другой раз рассматривайте получше то, в чем хотите уверять кого-нибудь. Об извинении я подумаю, и когда вы возвратитесь в Лондон, то можете придти ко мне и узнать ваш приговор. Сецилия не знала, что делать, увидев меня в таком положении. Бедная девушка! Она так любит меня; с ней я, кажется, никогда не в состоянии расстаться… Впрочем, она вам кланяется.

С. Мельстром».

– Это лучше, нежели я ожидал, Тимофей, и теперь я тебе скажу, что намерен делать. Гаркур говорил мне, что у него будет много гостей, и я думаю, мне все рав-но в городе или в деревне топтать землю, а потому в пятницу я обедаю у Мастертона, в субботу поеду к Флите, во вторник или в среду отправлюсь с Гаркуром к его отцу, где, как он говорит, очень рады будут меня видеть. Но что ты узнал хорошего, Тимофей?

– Эйвинг сказал мне, что он только что получил письмо от вашего корреспондента, который желает знать, о здоровье девочки. Я ему сказал, что она совершенно здорова. Эйвинг оставил письмо на столе, и я прочитал на штемпеле: «Дублин».

– Дублин! – повторил я. – Хотел бы я знать, кто этот Мельхиор. Постараюсь поскорее получить от него письмо.

– Да ведь, сударь, я еще не закончил. Эйвинг сказал, что корреспондент желает знать, позаботились ли вы о воспитании девочки. «Да, – ответил я, – ее воспитывают, как нельзя лучше».

«В пансионе ли она?» – спросил меня Эйвинг.

«Она там все время, пока мы живем в Лондоне».

«А в каком месте этот пансион?»

Не будучи уверен, надобно ли ему на это отвечать, я сказал, что не знаю.

«Но ты не знаешь, в Лондоне ли она, или нет?» – продолжал он.

– «Почем мне знать; я к нему поступил, когда она была уже отдана в пансион.

«Но разве он никогда к ней не ездит?»

«Кажется», – ответил я.

«Значит, ты ничего не знаешь или не хочешь сказать. Но брал ли он тебя с собою?»

«Нет».

«Послушай, любезный, мне надо знать, в каком она пансионе, и если ты мне скажешь, то я заплачу тебе за это».

«А сколько вы мне дадите?»

«Более, нежели ты думаешь – десять фунтов».

«Это совсем другое дело. Мне кажется теперь, что я видел адрес письма, которое мой барин писал».

«А, а! – ответил Эйвинг. – Странно, как деньги возбуждают память. Впрочем, я сдержу свое слово, скажи мне адрес, и вот тебе десять фунтов».

«Но я боюсь, чтобы мой барин не сердился за это», – ответил я, как будто не желая ему сказать.

«Как узнать ему? Притом, тебе надобно служить очень долго, чтобы получить десять фунтов сверх жалованья.

«Это правда, – ответил я, – но дайте деньги, а я вам напишу адрес».

Он дал мне обещанный банковский билет, а я написал ему адрес: «Мисс Джонсон у мистрисс Липскомб, содержательницы пансиона в Кенсингтоне». Кажется, это пансион тот, возле которого мы проходили, идя к Аубрей-Вейт. Да, я не забыл этого имени, потому что читал его двадцать раз. Вот и банковский билет, который я выручил законным образом.

– Ты говоришь, законно, Тимофей?

– Да, очень законно, потому что обманывать тех, которые сами хотели обмануть, весьма похвально.

– Я не согласен с тобою, Тимофей, хотя Эйвинг и справедливо потерял деньги, которые назначил для обмана. Хотел бы знать, почему Мельхиор хочет узнать ее адрес, не спрашивая меня? Верно, он подозревает меня в каких-нибудь дурных замыслах…

– Об том и я уже думал, возвращаясь домой, и мне кажется, ему хочется опять взять ее к себе.

– Я тоже полагаю… и очень рад, что ты не сказал Эйвингу адрес. Теперь, зная это, я буду стараться, чтобы не открыли, где моя Флита.

– Я хочу, сударь, извлечь из всех этих обстоятельств то заключение, что если бы вам служил простой лакей, то, верно бы, он променял ваши выгоды на десять фунтов, да не только в одном этом случае, но и во многих других. Я же поступил очень благоразумно, взяв на себя обязанности слуги.

– Я это совершенно чувствую, дорогой мой Тимофей, – ответил я, пожимая ему руку, – будь уверен, что если мне повезет, то я по-братски с тобою поделюсь, ты меня знаешь.

– Да, я вас знаю и уверен в этом, и охотнее стану служить вам, нежели первой знатной особе в государстве. Я на эти десять фунтов куплю часы, которые будут мне напоминать, как выгодно молчать в некоторые минуты.

Глава XXXVI

Я доказал законность завещания майора, что стоило мне немалых хлопот.

Дом майора был хорошо отделан снаружи и меблирован внутри. Живя с ним вместе, я занимал нижний этаж, а он – верхний. Общая комната у нас была одна столовая, в которой, впрочем, мы очень редко вместе обедали. В подвале дома находились лавки, которые были отдаваемы внаем за сто фунтов в год. Не имея нужды жить пышно и занимать оба этажа, я отдал второй за шестьдесят фунтов.

Продав все ненужное из имения Карбонеля и заплатив тысячу фунтов лорду Виндермиру, я остался обладателем трех тысяч фунтов наличными деньгами, с которыми я не знал на что решиться, представляя себе бездну восторженных планов. Я попросил в этом совета у Мастертона и рассказал ему, что у нас случилось с госпожой Мельстром. Это его очень рассмешило.

– Ну, мистер Ньюланд, у вас странный род помешательства. Одержимый желанием отыскать отца, вы принялись за лорда Виндермира, потом за епископа и, наконец, за вдовствующую супругу лорда. Надобно сознаться, что жизнь ваша оригинальна, и счастье покровительствует вам не на шутку. Вы, не сделавшись подобием майора в таких летах, составили уже себе большой круг знакомств; вы вступили в свет, не имея ничего, а теперь владеете состоянием, которое делает вас независимым, и успели уже в короткое время уплатить тысячу ливров, которых от вас не требовали… Одно мне только не нравится, что вы вступили в свет, покрыв себя мишурой, то есть заставив думать всех, что вы богаты, когда на деле совсем наоборот.

– Этого я не утверждал положительно.

– Согласен; но и не противоречили этому из выгод или из своей цели, что все равно. Хотите ли вы, чтобы мнение о вашем богатстве еще более распространилось?

– Я не знаю, что и сказать; если бы я стал уверять, что у меня ничего нет, то подумали бы, что майор разорил меня, между тем как все, что имею, я получил от него.

– Это, может быть, и очень справедливо, по если вы попали под мою и лорда Виндермира протекцию, то я непременно хотел бы, чтобы вы сделались честным человеком вполне. Готовы ли вы снять вашу маску и явиться перед светом в настоящем виде?

– Одна причина заставляет меня оставлять свет в заблуждении. Я хочу быть в хорошем обществе, думая тут найти моего отца.

– Но неужели вы более повредите себе, если каждый из ваших знакомых и незнакомых будет знать, что вы – найденное дитя? Поверьте, если положение ваше будет всем известно, то внимание ваших родителей, если они только живы и желают вас отыскать, обратится весьма естественно на вас и… скажу еще, что мало родителей, которые не желали бы вас иметь своим сыном. Притом, это для вас будет покойнее, нежели бросаться первому встречному на шею и кричать, и уверять, что он вам отец. Далее вы будете иметь протекцию лорда Виндермира, которая всегда пробьет вам дорогу в свете. Но я должен вам сказать, что такие дома, как, например, леди Мельстром, будут для вас закрыты. Сверх того, вы узнаете настоящих ваших друзей, которые будут поддерживать вас в неудачах.

– Вы меня убедили, мистер Мастертон, и я думаю принять ваш совет.

– Дайте мне руку, добрый молодой человек. Но уверены ли вы во мне?

– Если бы вы были моим отцом!..

– Благодарю вас за желание, потому что это мне похвала… Но что вы намерены делать теперь?

– Я обещал Гаркуру ехать к его отцу. – И потом?..

– Потом, приехав, расскажу ему все.

– Вы сделаете прекрасно и узнаете, истинный ли он друг вам, и из числа ли тех, которые основывают дружбу свою на десяти тысячах фунтов годового дохода. Я все это время думал о вашем деле и нашел, что мы ничего не сделаем путного до тех пор, пока не обнародуем настоящего вашего положения. Вы не слишком огорчайтесь, если после этого многие отвернутся от вас… Это обнаружит ваших ложных друзей, и вы тогда увидите, что честность есть лучшая политика в светской жизни. Все мы, адвокаты, умеем хорошо хранить чужие секреты и знаем их много, а потому я поговорю со своей братией откровенно о вашем деле, и может быть, кто-нибудь из них поможет нам… Приходите ко мне как можно чаще, дверь моя никогда не будет для вас заперта. Во мне вы найдете вашего друга и брата.

Таков был результат моего обеда у Мастертона, и только что я пришел домой, сейчас передал все Тимофею.

– Кажется, Иафет, вы нашли в нем истинного друга, и я очень рад, что вы решились последовать его совету.

– Да, я в настоящем моем положении и не желаю ничего лучшего.

Исполняя свои обещания, я на другой же день отправился к Гаркуру и объявил ему, что намерен уехать дня на два за город к Флите, которая поручена мне, и потом сказал ему:

– Гаркур, в то время, когда мы вместе были в обществе, я не считал нужным разуверять вас в том, в чем и сам майор Карбонель обманывался, и невольно обманул весь свет. Но теперь, когда вы хотите познакомить меня с вашим семейством, я не могу и не должен оставить вас в прежнем заблуждении. Все думают, что я наследник огромного и богатого имения, в распоряжение которым вступлю, достигнув положенного возраста. А я, напротив, имею едва достаточные средства поддерживать скудную жизнь, и только дружба и расположение лорда Виндермира помогают мне. Вы видите во мне сироту, оставленного своими родителями, сироту, у которого одна мысль – отыскать свое родство. Но я имею причины предполагать, что я не низкого происхождения. Я должен был это сказать вам, чтобы вы обдумали ваше приглашение.

Гаркур некоторое время молчал.

– Вы меня очень удивили, Ньюланд. Но, – продолжал он, протягивая мне свою руку, – я вас почитаю и люблю еще более, нежели прежде. С десятью тысячами годового дохода вы были выше моего состояния, а теперь мы равны. Будучи младшим братом, я тоже имею только средства к скромному существованию; все имение моего отца назначено старшему брату, который должен поддерживать свой титул и большое семейство, почему он и не может мне уделять много. Без сомнения, вы желаете, чтобы сказанное осталось между нами тайной?

– Напротив, я желаю, чтобы все это знали.

– Очень рад. Я сначала скажу отцу о вас, как о человеке очень богатом, а потом передам ему все, что вы говорили мне теперь. Вы, верно, еще более понравитесь ему в настоящем положении, нежели в мнимом богатстве.

– Благодарю, Гаркур, когда-нибудь я вам расскажу все подробности моей жизни. Но я не должен, однако, надеяться, чтобы все поступали со мною так благородно, как вы.

– Может быть; но не в этом дело. Следующую пятницу мы едем?

– Очень хорошо, – ответил я, пожав ему руку, и мы расстались.

Глава XXXVII

Поведение Гаркура, конечно, должно было придать мне бодрости, если бы я не совсем решился следовать советам Мастертона, но я твердо решился исполнять их. Возвратившись домой, я с самодовольным видом думал, что сделал доброе дело. На следующее утро я отправился к Флите, и так как мы давно не виделись, свидание наше доставило нам большое удовольствие. Она очень выросла и похорошела: моложавое личико, черные глаза показывали пятнадцатый или шестнадцатый год, потому что настоящих ее лет мы не знали. Умственные ее способности были также развиты. Содержательница пансиона хвалила мне ее послушание и прилежание и спрашивала, не хочу ли я, чтобы ее учили музыке и рисованию, говоря, что Флита к обоим этим искусствам имеет природную способность. Я согласился, и сирота, сестра моя, в знак благодарности обняла меня, как брата. Пылкие молодые чувства мои вспыхнули в объятиях пятнадцатилетней девушки, и она сделалась для меня более, нежели сестра – я люблю ее и невольно передал ей пламя моего сердца, которое она поняла и, казалось, приняла с восторгом. Потом я взял у нее цепочку, говоря, что могу по ней сделать важные открытия. Она хотела непременно знать, в чем дело, но я на этот раз ей ничего не сказал. Опасаясь, чтобы местопребывание ее не было открыто агентом Мельхиора, я из предосторожности подтвердил Флите, чтобы она никак не оставляла пансиона в случае, если товарищи Мельхиора откроют, где она живет; даже если бы доставили ей письмо от моего имени, то и тогда она не должна исполнять их требований, если оно не будет принесено самим Тимофеем. То же повторил я и содержательнице пансиона и, заплатив ей за все издержки, отправился домой, обещая наведываться чаще. Возвратясь в город, я отдал цепочку Мастертону, который ее запер в свой железный сундук.

В следующую пятницу Гаркур с лакеем и я с Тимофеем отправились к его отцу и приехали туда во время обеда. Я был принят радушно семейством, которое составляли три молодые, прекрасные и любезные девушки и взрослый сын. На другой день я заметил, что отец Гаркура был чрезвычайно ко мне внимателен и предупреждал все мои желания. Я прожил там около двух недель и никогда не был счастливее. Вскоре меня стали считать как бы членом семейства. Однако ж я всякий раз, ложась спать, делался грустнее, представляя себе, как счастлив тот, кто имеет отца, сестер, семейство, с которыми можно разделить свое горе и радость. У меня катились слезы, когда я лелеял в душе своей счастливый круг родных. Ничто не может быть пленительнее общей радости в дружном семействе. Когда я расставался с ними, на глаза мои невольно навернулись слезы, в мыслях же все рисовался образ прелестных девушек.

– Сказали ли вы, Гаркур, отцу, что я вам так откровенно доверил?

– Да, все узнали это, – ответил он, – и в тот самый вечер, как мы приехали. Вы видите, что доверие ваше нисколько не уронило вас в глазах моего семейства. Отец мой очень рад нашей дружбе и советовал мне поддержать ее. И чтобы доказать вам, что я и сам этого хочу, я вам сделаю предложение. У вас в доме есть лишняя комната. Хотите ли, чтобы я ее занял? Мы будем жить вместе, расходы у нас будут пополам, и экономия будет значительная, как говаривал бедный Карбонель.

– Очень рад этому предложению, – ответил я.

Гаркур сказал мне, сколько будет платить за половину квартиры, и хотел отпустить своего лакея. Мы во всем совершенно согласились, и через неделю жили уже вместе. Свидание мое с Мастертоном и следующие за этим происшествия не дали мне времени узнать, спрашивал ли кто-нибудь обо мне в воспитательном домр. Спустя уже несколько недель по возвращении в город я зашел туда и узнал, что на другой день там будет собрание, куда я и явился к назначенному времени. Меня ввели в комнату, где было это собрание.

– Что вам угодно? – спросил президент воспитательного дома.

– Я пришел узнать, сударь, не спрашивал ли кто-нибудь о воспитывавшемся здесь Иафете Ньюланде.

– Иафете Ньюланде?

– Да, сударь, о Ньюланде, который отсюда был отдан в обучение аптекарскому искусству к Кофагусу и с которым, при поступлении его, были положены Деньги с письмом, изъясняющим, что дитя со временем будет взято.

– Помню, очень хорошо помню, шесть лет уже, как он отсюда вышел. О нем спрашивали, не правда ли, господа?.. Кажется, полтора года тому назад… Но мы спросим у секретаря.

Сердце мое забилось, пот выступил на лбу, и, наконец, мне сделалось дурно.

– Вы себя дурно чувствуете, – сказал один из присутствующих. – Дайте поскорее стакан воды, – прибавил он, обращаясь к служителям, что и было сейчас же исполнено. Я выпил, и мне стало лучше.

– Вы, кажется, очень интересуетесь этим молодым человеком?

– Да, сударь, никто другой не может принимать в нем такого участия.

Секретарь пришел со шнуровой книгой и, перевернув в ней несколько листов, прочитал следующее: «Августа 16-го приходили и спрашивали об оставленном здесь ребенке Иафете, с которым вместе в корзину были положены пятьдесят фунтов; фамилия ребенку – Ньюланд – назначена была смотрителем. При выходе он был отдан на руки аптекарю Кофагусу, живущему в Смитфилльде». Тут секретарь остановился и, перевернув лист, продолжал: «17-го августа то же самое лицо наведывалось, и на следующий день оказалось, что Кофагус оставил аптеку, а Иафет Ньюланд, как они полагают, был отправлен на поселение за делание фальшивой монеты».

– Боже мой, какое злословие! – воскликнул я, сжав руки.

Посмотрев на календарь, действительно, нашли, что Ньюланд был сослан на поселение.

– Это кто-нибудь другой, – говорил я, краснея от бешенства.

– Как вы можете это знать, сэр? – спросил меня одну, из смотрителей.

– Как мне не знать, – ответил я, вскочив со стула. – Я сам Иафет Ньюланд!

– Вы! – вскрикнул смотритель, глядя пристально на модное мое платье, цепочку и бриллианты.

– Да, сударь, я Иафет Ньюланд, который был здесь воспитан, потом отдан в ученье Кофагусу.

– Вы, верно, тот Ньюланд, который известен во всех лучших здешних обществах?

– Вы не ошиблись.

– Желаю вам продолжать счастливую вашу дорогу. Кажется, вы не нуждаетесь в родителях.

– Милостивый государь, – ответил я, – вы никогда, значит, не чувствовали положения быть без родителей и друзей. Признаюсь, я должен благодарить небо, которое покровительствует мне невидимым образом, но, каково бы ни было мое счастье, я в эту минуту готов лишиться всего моего достояния, готов надеть на себя рубище и просить милостыни, чтобы только узнать моих родителей.

Я простился с ними и ушел.