Текст книги "Иафет в поисках отца"

Глава LXII

Через полчаса вошел ко мне Эбраим с питьем, которое Кофагус просил меня выпить для того, чтобы лучше заснуть. Я исполнил в точности этот совет. После продолжительного приятного сна я проснулся и увидел господина и госпожу Кофагус, сидящих в комнате возле меня. Я незаметно раскрыл один глаз и начал пристально рассматривать супругу Кофагуса, чтобы увериться, та ли это девица, которую Эбраим называл Сусанной Темпль, потому что я помнил несколько черты лица прежней моей посетительницы. Достаточно было одного взгляда, чтобы разувериться, и я успел ее разглядеть прежде, нежели они заметили мое пробуждение. Госпожа Кофагус была высока ростом, имела весьма приятное выражение лица и вообще правильные черты. Ей казалось около тридцати лет; она была одета очень чисто и опрятно. Квакерская ее одежда несколько отходила от строгой формы их покроя и была сделана просто, но с большим вкусом. Можно было заметить в ней кокетство и желание блеснуть нарядом. Видно было, что если бы она не принадлежала к этой секте, то, наверное, постигла бы всевозможные тайны женского туалета. К Кофагусу, хотя он этого вовсе не воображал, очень шел новый его костюм. Тоненькие его ножки, прежде составлявшие большой контраст с толстым, круглым его животом, очень похожим на апельсин, были теперь окутаны широкими панталонами, которые, придавая толщину ногам, скрыли излишнюю дородность туловища.

Вообще же квакерское платье придавало лицу его, какую-то самоуверенность, особенно когда он надевал шляпу с широкими полями. Когда я вполне удовлетворил свое любопытство, то стал двигать занавесью, чтобы привлечь их внимание. Кофагус первый подошел ко мне и начал пробовать мой пульс.

– Хорошо, очень хорошо… все правильно, немножко часто… гм… твердость в ногах… также хорошо, как и прежде… и так далее.

– Мне теперь гораздо лучше, – ответил я, – и так хорошо, что я, кажется, могу встать.

– Нет-нет, хвалиться никогда не надобно… встать… опять упасть… лежать в постели… укрепиться… гм… жена… госпожа Кофагус… Иафет наш старый друг… и так далее.

Госпожа Кофагус встала со стула и подошла к постели, между тем как муж рекомендовал меня.

– Я думаю, что наделал вам много беспокойств, сударыня, – сказал я.

– Иафет Ньюланд, мы бы исполнили нашу обязанность даже и тогда, если бы ты не был другом моего мужа. Итак, смотри на меня, как на твою сестру, и я буду почитать тебя братом. Если ты хочешь, то можешь остаться с нами – это также желание моего мужа.

Я поблагодарил ее за доброе расположение и взял ее хорошенькую ручку, которую она предложила мне в знак своей дружбы. Кофагус спросил меня, в состоянии ли я рассказать ему все, что случилось со мною со времени нашей разлуки в Ирландии, говоря, что жена его знает всю мою жизнь и что я могу при ней продолжать мою историю. Они оба придвинули стулья, а я начал рассказ свой. Когда я окончил, то Кофагус сказал, как обыкновенно:

– Странная жизнь… гм… очень смешная… проиграть деньги дурно… сделаться честным хорошо… уйти от друзей дурно… не быть повешенному очень хорошо… воспаление в мозгу очень дурно… теперь прийти сюда хорошо… остаться с нами превосходно… и так далее.

– Ты много вытерпел, друг Иафет, – сказала госпожа Кофагус, отирая слезы, – и я бы сказала, ты слишком наказан, если бы я не знала, что Бог кого любит, того и наказывает. Но ты спасен и теперь вне опасности. Я предвижу, что ты покинешь пустой, тщеславный свет и останешься с нами, тем более, что имеешь живой пример в твоем прежнем наставнике. Может быть, Бог даст, что и ты со временем примешь наше исповедание. Я обратила мужа на путь истины, – сказала она, ласково посмотрев на него, – и кто знает, может статься, которая-нибудь из наших девушек заставит тебя бросить этот несправедливый свет.

– Правда… гм… совершенная правда, – заметил Кофагус, стараясь как можно более подчинить свои слова квакерскому языку, – счастливая жизнь, Иафет… гм… мирные занятия, подумай об этом… не спеши… никогда не божись… ей-ей… рассудок может подвинуться… гм… поговори об этом… выздоравливай… взять лавку… выбрать жену… и так далее.

Я устал от такого разговора и, поев немного бульона, опять заснул. Когда я проснулся в вечеру, Кофагуса и его жены не было, а возле меня сидела мисс Темпль, о которой я спрашивал у Эбраима, лакея Кофагуса. Она сидела, возле нее стояли свечи, она читала. Долго смотрел я на нее и боялся помешать ее чтению. Никогда не видел я подобной белизны лица. У нее были большие глаза, но я не мог различить цвета их, потому что они были опущены на книгу и закрыты длинными густыми ресницами. Брови ее вились черной дугой и резко отделялись от белого лба. Каштановые волосы ее были прикрыты чепчиком. Нос, рот, подбородок – все было в совершенстве. Семнадцать или восемнадцать лет и никаких наружных недостатков! Она была одета просто и чисто, как все женщины этой секты, и, действительно, была так прелестна, что я в состоянии был бы любить ее, как ангела. Пока я на нее смотрел, она закрыла книгу и подошла к моей постели, но, чтобы она не подумала, что я все время на нее смотрел, я зажмурил глаза и притворился спящим. Она опять села. Тогда я спросил:

– Есть ли кто-нибудь здесь?

– Да, друг Ньюланд; что тебе надобно? – сказала она, подходя ко мне. – Не нужно ли тебе Кофагуса, или Эбраима, я сейчас позову.

– О, нет; зачем мне тревожить их? Я много спал; мне бы хотелось почитать, если только глаза мои не слишком слабы.

– Тебе надобно, чтобы кто-нибудь для тебя читал, но я могу это сделать. Скажи, что ты хочешь, чтобы я прочла? У меня нет пустых книг, но, я думаю, ты и не захочешь ими заниматься после твоего избавления.

– Все равно для меня – только бы вы мне читали.

– Но не сердись, если я скажу, что тебе надобно одну только книгу читать или слушать. Ты спасен теперь от явной гибели. Кого тебе благодарить, как не Всевышнего, который продлил твои дни?!

– Вы правы. Прочитайте же мне что-нибудь из Библии.

Сусанна, не говоря ни слова, выбрала место, сообразное с моим положением, и прочла мне таким приятным, трогательным голосом, что мне казалось, что я слушал ангела.

Глава LXIII

Читатель видел из моего рассказа, что религия мало занимала мои мысли до этого времени. Я жил, как многие живут на этом свете, то есть не слишком строго придерживался правил чести и не имел никакой религии. Правда, что меня учили догматам веры в воспитательном доме, но там, как и во всех тому подобных заведениях, это занятие задают уроками, так что предмет этот делается сухим и непривлекательным. Притом, такому множеству учеников трудно дать религиозные чувства; одни родители, кажется, могут только своими внушениями и примерами внедрить истинно религиозное чувство, которым дитя руководствуется в жизни. Я ни разу не читал Библии с тех пор, как вышел из воспитательного дома, а теперь, когда я слышал эти Божественные правила из уст милой, прелестной женщины, и притом в настоящем несчастном моем положении, я плакал чистосердечно, как ребенок; плакал с умилением покорного сына.

Когда Сусанна закончила чтение и закрыла книгу, она подошла к постели. Я поблагодарил ее и с приметным волнением протянул ей руку; она подала мне свою, которую я поцеловал с невыразимым восторгом. Она тотчас же вышла из моей комнаты, а Эбраим явился на смену.

Кофагус и его жена наведывались также в этот вечер, но Сусанны Темпль я более не видел до следующего дня, и тогда она вторично прочла мне любимый стих из писания.

Я не задержу читателя описанием моего выздоровления. В продолжение трех недель я поправился и начал выходить из моей комнаты, и в это время совершенно подружился с семейством, которое со мною обходилось, как с родственником. Во время моей болезни я более, нежели когда-нибудь, думал о религии, но от этого не прибавилось в моей душе никакого религиозного чувства. Я любил слушать, как Сусанна читала Библию, и любил с нею толковать о духовных предметах, но не думал, чтобы я был также внимателен, если бы ее читала старая, дурная собою женщина. Красота ее и ревность, с какою она хотела передать мне темные места Библии, возбуждали мои умственные способности и услаждали забвением горестные минуты настоящего положения.

Однажды Кофагус вошел ко мне и спросил, хочу ли я сшить новое платье обыкновенным покроем, или как носила их секта, к которой он надеялся меня причислить. Я тоже думал об этом и решился не возвращаться более в свет, потому что не хотел продолжать отыскивать отца, тем более, что это было сопряжено со слишком большими затруднениями, и притом, теперь я сам лишен был всех средств существования. Что хотел со мною сделать Кофагус, я не знал, но я медлил с ответом, не зная, остаться ли мне с ними, или нет. Но когда я увидел большие голубые глаза Сусанны, которые глядели на меня и требовали скорого решения в их пользу, то я не мог им противоречить и согласился.

– Мне очень приятно будет, – говорил я, – носить одно с вами платье, не принадлежа еще к вашему исповеданию.

– А я думаю, ты скоро совсем сделаешься квакером, – сказал Кофагус.

– Но вы забываете, что я отверженное, оставленное существо, – сказал я и посмотрел на Сусанну.

– Ты ошибаешься, Иафет, – говорил Кофагус тихим голосом. – Между нами ты не останешься без друзей.

– Пока я с вами, – сказал я, – то вменяю себе в обязанность сообразоваться во всем с вами и правилами вашими, а потом я опять начну искать отца.

– Зачем начинать то, что поведет тебя только к горю и несчастью? Я еще молода, Иафет Ньюланд, – говорила Сусанна, – для того, чтобы давать советы, но мне кажется, что тот, кто оставил тебя в воспитательном доме, гораздо скорее может сам найти тебя, нежели ты его. Когда ты для него дорог, то, поверь, он не оставит своего намерения. Тебе же гоняться за ним – напрасный труд.

– Однако вспомните, Сусанна, что он спрашивал уже в воспитательном доме и получил очень неприятный ответ и теперь будет беспокоиться обо мне более, нежели когда-нибудь.

– Но разве ты думаешь, что любовь отца так ничтожна, что одно препятствие сейчас уничтожит ее? Нет-нет, Иафет, если родители твои хотят тебя видеть, то для них нетрудно будет снова начать отыскивать тебя, а ты со своей стороны почти ничего не можешь сделать.

– Правда, Сусанна, твои советы благоразумны, – говорил Кофагус. – Иафет, бегая за тенью отца, много потерял существенного. Пора тебе, друг мой, где-нибудь постоянно поселиться, чтобы доставать себе пропитание и вместе приносить пользу ближним.

– И делать то, что велит Бог, – продолжила Сусанна, выходя из комнаты.

По выходе ее Кофагус принялся убеждать меня, в свою очередь, и предлагал мне оставаться жить с ним, завести аптеку, которую он хотел снабдить всеми принадлежностями и рекомендовать братьям своим, живущим в Ридинге, которых в маленьком городке было много, и никто из них не держал аптеки.

– Сделайся нашим, Иафет… хорошее де.: о… гм… мирная жизнь… жена… маленькие дети… и так далее.

Я думал о Сусанне и молчал. Тогда Кофагус сказал мне, чтобы я хорошенько обдумал его предложение и решился бы; если же это мне не понравится, то он во всяком случае хотел помочь мне.

Я долго думал, прежде нежели мог решиться. Мне все еще хотелось возвратиться в круг прежних знакомых, хотелось отыскать отца в хорошем обществе, явиться опять в блестящем состоянии, возвратить свету прошлое мнение о себе и право, которым я пользовался в обществе и которое получил обманом.

Я не мог привыкнуть к мысли сделаться торговцем и смириться с тем, что, может быть, должен буду кончить жизнь свою в этом состоянии. Гордость все еще была господствующей моей страстью. Так я рассуждал сначала, но потом все это переменилось. У меня не было достаточно средств содержать себя в большом свете, не найдя моих родителей, и то с теми преимуществами и с тем достоянием, как представило мне мое воображение. Я перебирал все мои прошлые покушения и неудачи отыскать отца. Я помнил, как два раза приводили меня в Боу-Стрит… как едва не убили в Ирландии… как приговорили к смерти в Англии… как потом я был отчаянно болен, вылечен каким-то чудом, и все это оттого, что хотел отыскать отца… Как свет потом понимал меня? Каким образом опять пробить мне дорогу? Я был в нерешимости; меня то поддерживала дружба тех, которые так охотно предлагали мне ее, то отталкивала мучительная гордость, и я опять заносился воображением в блестящую сферу богатых людей. Но один образ Сусанны изглаживал остальное и заставлял соглашаться с мнением Кофагуса.

Вечером я объявил Кофагусу свое решение вступить в общество братьев.

– Ты умно сделал, – сказала госпожа Кофагус, протягивая мне руку, – и мы охотно будем считать тебя своим.

– Поздравляю тебя, Иафет Ньюланд, – говорила Сусанна, – и надеюсь, что ты здесь будешь счастливее, нежели в свете, наполненном гордостью и обманом, в котором ты жил до сих пор. Не ищи земного отца, который оставил тебя, но прибегай к Небесному, который не покинет тебя в несчастьи.

– Вы мне покажете истинный путь, Сусанна.

– Я слишком молода, Иафет, чтобы быть путеводителем, – сказала она улыбаясь, – но не слишком молода, чтобы быть другом.

На следующее утро принесли мне новый костюм; я, надев его, посмотрелся в зеркало и был не совсем доволен моей наружностью.

Голова моя была обрита, но, надев парик Кофагуса, я несколько утешился и забыл о своем безобразии. Я повторял мысленно, что я квакер, и квакер с приятной наружностью, ловкий, развязный. Через несколько дней у Кофагуса было собрание братьев, которому я был представлен, и я заметил, что в этом обществе не было ни одного молодого человека, который мог бы сравниться со мною. Это замечание придало мне много бодрости и расположения к новому состоянию и отвлекло меня от всегдашней моей мысли об отце.

Глава LXIV

Кофагус не терял времени. Менее нежели в три недели он нанял лавку недалеко от своего дома, наполнил ее всеми врачебными принадлежностями и медикаментами, нужными для аптеки, и сделал ее гораздо полнее собственной, когда-то существовавшей в Смитфилльде. Остальная часть дома, в котором помещалась моя знаменитая аптека, отдавалась внаем, потому что я предполагал жить с семейством Кофагуса.

Когда было все готово, я пошел туда и был весьма доволен распоряжением Кофагуса. Одного только мне недоставало – Тимофея. Но мое желание не могло осуществиться, потому что я не знал, где найти его.

В тот же вечер я сказал Кофагусу, чтобы он не выставлял моего имени над лавкой. Гордость моя не могла привыкнуть к мысли, что имя Иафет а Ньюланда, перед которым так охотно отворялись двери всех аристократов, будет написано золотыми буквами над аптекой в в ничтожном городке.

– На это много причин, – говорил я Кофагусу. – Во-первых то, что Иафет Ньюланд не есть истинное мое имя, и лучше, если аптека будет известна, как принадлежащая Кофагусу; вторая причина, что имя мое прочтут многие из прежних моих знакомых и станут смеяться, а я бы не хотел иметь с ними никаких сношений; третья…

– Иафет Ньюланд, – прервала Сусанна, рассердившись, – не трудись приискивать столько маловажных причин, ты все их перечел, исключая настоящую: твоя гордость не согласна с этой мыслью.

– Я хотел сказать, что имя Ньюланд не годится в новом моем состоянии, оно напоминает Маммона. Но вы, Сусанна, обвинили меня в гордости, и я не стану более противиться желаниям Кофагуса. Пускай будет написано «Иафет Ньюланд» над дверью моей аптеки.

– Если я тебя несправедливо обвинила, Иафет, то прошу извинения, – ответила Сусанна. – Одному только Богу известны сокровенные мысли сердец. Я виновата, и ты должен простить меня.

– Сусанна, мне бы надобно просить у вас извинения. Вы лучше знаете мое сердце, нежели я сам. Да, это была гордость, одна только гордость, которая заставила меня говорить так. Вы совершенно меня от нее излечили.

– Теперь я надеюсь на тебя, Иафет, – ответила Сусанна улыбаясь. – Кто сознается в ошибках, тот скоро и раскается. Но в твоих замечаниях есть и правда: кто знает, если бы ты встретил своих старых знакомых, то, может быть, опять пошел бы к ним и совратился бы с пути истины. Ты можешь переменить слегка буквы твоего имени и таким образом останешься неизвестным.

Кофагусы согласились на это предложение, и слова: «Гнуланд, аптекарь» были написаны над дверью. Вскоре я вступил во владение лавкой и взял к себе в помощники одного молодого квакера. В короткое время я уже продавал лекарства добрым жителям города Ридинга.

Я был счастлив; занятия мои доставляли мне доход выше даже моих нужд, и я был уже полезным членом общества. Когда я приходил обедать или вечером являлся домой позже обыкновенного, так что Кофагус с женой уже спали, то Сусанна Темпль всегда меня дожидалась, и я всегда разговаривал с нею хоть несколько минут. Никогда любовь не занимала меня, но теперь, видя это прелестное ангельское существо, я любил ее выше всего, и эта любовь была неземная. Я любил ее, как ангела, и с каким-то трепетом и боязнью. Я говорил себе, что недостоин обладать такой чистой, непорочной душою. Я чувствовал, что судьба моя зависела от нее, что если бы она меня любила, то счастье мое и в будущем и в этом свете было бы упрочено; в противном случае – я погиб навеки. Несмотря на все свои совершенства, Сусанна была женщина. Она хорошо понимала власть свою надо мною, но употребляла эту власть для того только, чтобы настроить душу мою к одной добродетели.

Гордость моя незаметно исчезла и заменилась чувствами религиозными. Доселе все неприятные мелочи этой секты и монашеский образ их разговора мало на меня действовали; но теперь я находил всему удовлетворительные причины, и все мне нравилось. Месяцы проходили, и дела мои становились с каждым днем прочнее и прочнее. Я мог уже уплатить Кофагусу все его издержки. Душою и телом я был квакер и, входя в их братство, по чистой совести исполнял все обязанности этой секты. При всем моем счастье, Сусанна не оказывала мне ничего, кроме истинной дружбы. Но я очень часто виделся с нею, и таким образом утверждалась наша взаимная привязанность.

Впоследствии я узнал, какие пылкие чувства, какой огонь таился под скромной, тихой наружностью Сусанны, и я видел, как ум ее умерял излишнюю восторженность чувств.

Когда я рассказывал ей о прошедших днях моей жизни, с каким удовольствием слушал я ее замечания, которые все клонились к добродетели. С какой пылкой веселостью и добродушием упрекала она меня в легкомыслии, с какой непритворной милой улыбкой одобряла мои добрые качества. Как восхитительны были порывы ее красноречия, после которых легкий румянец покрывал ее щеки, когда она замечала за собою эти порывы энтузиазма. Но неизъяснимым удовольствием для меня был отказ Сусанны двум молодым людям, которые в продолжение шести месяцев неотступно хотели получить ее руку.

В конце этого времени, видя, что доходы мои с каждым днем увеличивались, я просил Кофагуса, чтобы он позволил мне платить ему за содержание и квартиру, считая со дня моего к нему приезда. Он согласился с моим справедливым требованием; таким образом я сделался совершенно независимым. Однако мне казалось, что моя любовь делала медленные успехи и не производила большого влияния на сердце Сусанны, но зато успех был верен и основателен. Я раз заметил ей, как счастлив Кофагус в своем супружестве, и она мне ответила:

– Без сомнения, Иафет, но он много трудился для этого и теперь собирает плоды.

«Она хочет сказать мне, – подумал я, – что я не имею еще права требовать руки ее до тех пор, пока не наживу состояния». И справедливо, что я ничего еще не сделал, и хотя доход мой был значителен, но это еще не упроченный капитал. Я чувствовал, что она была права, и удвоил свои старания и деятельность.

Глава LXV

Я не совсем еще был посвящен в секту, когда молодой квакер, очень нарядный, приехал в Ридинг. Он был принят в доме Кофагуса, и можно было надеяться, что будет женихом Сусанны, но она вовсе не отвечала его желаниям. Он был чрезвычайно ленив и все время почти проводил у меня в лавке. Откровенность его вскоре меня сдружила с ним. Но однажды, когда помощник мой вышел из лавки, он сказал мне:

– Друг Гнуланд, скажи мне откровенно: не видел ли ты меня прежде моего приезда сюда?

– Не помню, друг Тальбот.

– Ну, так моя память лучше твоей. И теперь, когда я заслужил твою дружбу, я напомню тебе о нашем старом знакомстве. Когда ты был еще богатым Ньюландом, для которого открыты были лучшие лондонские гостиные, когда ты жил еще с майором Карбонелем, я был тогда поручиком гвардейского драгунского полка.

Я молчал от удивления и глядел ему прямо в лицо.

– Да, – продолжал он, захохотав во все горло, – таковы-то на свете дела. Вы, без сомнения, полагали себя единственным молодым человеком, превратившимся в квакера, но теперь вы видите перед собою другого. Не думайте же быть фениксом между нами.

– Теперь я вас припоминаю, а вы знаете мою биографию, следовательно, легко можете угадать причины, заставившие меня вступить в общество квакеров. Но вы каким образом сюда попали?

– Это, Ньюланд, вам надобно хорошенько растолковать. Я согласен, что несчастье меня сюда затащило, но не скажу, чтобы я был несчастлив; напротив, я чувствую себя здесь как нельзя лучше. Мне бы надобно было родиться квакером, но во всяком случае я теперь квакер и по характеру и… Но я завтра приду к вам пораньше, и если вы отошлете куда-нибудь вашего помощника, то я вам расскажу все мои похождения и уверен, что они останутся между нами тайной.

На другой день он пришел ко мне, и только что мы остались одни, он начал свою историю.

– Я совершенно помню, Ньюланд, когда вы были в вихре света, и хотя я не имел чести быть с вами коротко знакомым, однако мы кланялись. Я не могу удержаться от смеха, видя себя и вас квакерами. Но это в сторону. Все семейство наше было в военной службе, и каждый Тальбот был воином, и это для нас было так необходимо, как рыбе вода. Итак, я служил в военной службе, любуясь своим мундиром, между тем как дамы любовались мною. Прежде, нежели я был произведен в поручики, мой отец умер и оставил мне, как младшему брату, четыреста фунтов в год. Дядя мой говорил, что этой суммы достаточно для меня, потому что Тальботы сами пробивали себе дорогу. Но я вскоре заметил противное, и, чтобы хорошо содержать себя в гвардии, нужен был доход гораздо значительнее. Дядя советовал мне перейти в полк действующей армии. Я исполнил его совет и был отослан в Индию, где шла война с французскими колониями. Я поспешил туда в надежде возвратиться назад со славою, которая до того времени была неразлучна с Тальботами.

Нас высадили на берег, и я с большим трепетом слушал полет пуль и тогда только узнал то, что прежде мне никогда не приходило в голову, а именно: что я вовсе не создан для войны и что очень ошибся в выборе службы.

– Что хотите вы этим сказать?

– Я хочу сказать, что мне не доставало одной воинской добродетели – храбрости, – которою отличались Тальботы.

– И вы прежде никогда об этом не думали?

– Клянусь честью, ум мой всегда был наполнен храбрыми мыслями, и я думал своей храбростью затмить славу всех Тальботов с самых древнейших времен, то есть, начиная с Иоанны д'Арк и кончая старшим братом, и, могу вас уверить, никто более меня не удивлялся противному. Нашему полку было велено идти вперед, и я шел во главе отряда, несмотря на то, что пули летели мне навстречу, как град. Я старался идти со всевозможной стойкостью, даже против сил своих, но наконец принужден был переменить дорогу. Я встретил командующего полком, и тот мне велел воротиться. Я повиновался и догнал свой полк. Тут опять повалились над головой моей неприятельские гостьи, и я попал в самый разгар боя. Но едва мы пошли на штурм, я не только выбежал из фронта, но ретировался, как будто бы сам дьявол за мной гнался. Ну, что вы на это скажете; не правда ли, это смешно?

– Конечно, очень смешно, – сказал я улыбаясь.

– Да, но вы знаете в точности, почему это было смешно. Известно, как философы говорят о побуждении; они думают, что во всех случаях дух располагает телом и заставляет его повиноваться, но вы видите из моего рассказа совсем противное. Я вам говорю, что духом я очень храбр, но тело мое трусливо, и что еще хуже, что тело располагает моим духом. Я совсем не хотел бежать, напротив, сам еще просился в охотники, но мне отказали Вероятно, если бы у меня был недостаток в природной храбрости, то я сам искал бы опасности. Не правда ли?

– Странно, что вы, просясь сами в опасность, потом от нее бежали.

– Это значит, что у меня душа Тальботов, но совершенно другое тело, которое сильнее души.

– Кажется так, но продолжайте, пожалуйста.

– Я влез на стену крепости, когда уже огонь был прекращен. Но мой командир сказал мне, что я должен, при первом удобном случае, восстановить свою репутацию.

– И что же далее?

– На следующий день была назначена осада крепости, и я просил позволения вести мою роту вперед. Кажется уже, что в этом предложении выказывалась моя храбрость, и мне позволили. При входе в брешь нас встретили ужасной пальбой; я чувствовал, как ноги мои отказывались идти далее. Что же, вы думаете, я сделал? Я бросился на землю и закричал, что ранен. Мне сейчас перевязали ногу, и я приказал двум гренадерам нести себя обратно. Конечно, это была храбрость, достойная рода Тальботов. Но на первом шагу нас не допустили идти вперед сильной ружейной пальбой, и когда я услышал визг пуль, то опустил руки и совершенно онемел. Гренадеры принуждены были оставить меня, мое непослушное тело было опять на свободе. Это приключение было самое несчастное. Если бы меня действительно ранили и втащили на вал, то это была бы черта величайшей храбрости. Но судьба решила иначе. Когда гренадеры отошли от меня, я поспешно встал и хотел было сам бежать к своим, но… ноги понесли меня совсем в противную сторону, и меня нашли в полумиле or крепости с перевязанной ногой, которая не была ранена. Тогда мне посоветовали как можно скорее возвратиться в Англию. Я принял с восторгом совет и в короткое время был уже в Лондоне. Но когда я начал показываться в обществе, то все отворачивались от меня. Я хотел объясниться, но никто не хотел говорить со мною и не верил моей неустрашимости; они толковали, что храбрость не бегает с поля битвы. Но они не были истинными философами. Они не могли понять, каким образом дух и тело могут идти наперекор друг другу.

– Ну, что же вы сделали?

– Я покуда ничего не сделал. Впрочем, мне ужасно хотелось их наказать, но как телесные силы не повиновались рассудку, то я и остался в покое при одном благородном желании. Между тем надо мною так смеялись, что дядя не пускал меня к себе, говоря, что я позор всего семейства и что он сожалеет, что первая пуля не вышибла меня из рядов. Не правда ли, христианское желание? Наконец мне это так надоело, что я начал искать, не существует ли такой класс людей, у которых бы физическая храбрость стояла ниже умственной. Я узнал, что квакеры совершенно не склонны к войне и, поступив к ним, увидел, что я гораздо лучший квакер, нежели солдат. Вот вам вся моя история, и скажите мне: что вы о ней думаете?

– Трудно на это ответить, так как я никогда не слыхал о подобных вещах. Но давно ли вы носите это платье?

– Около шести месяцев. Кстати, как хороша Сусанна Темпль! Мне хочется на ней жениться.

– И я имею то же намерение, Тальбот. Но сперва скажите мне, что говорит ваше тело об этом? Я никому не позволю мешать мне, квакер ли он, или кто другой.

– О, мой дорогой, извините меня, я не буду более думать о ней, – сказал Тальбот, заметя мою досаду. – Желаю вам счастья и завтра же уезжаю. Если успею, то зайду к вам. До свиданья.

Он вышел из лавки, и я не видел более друга Тальбота, у которого телесная храбрость не согласовалась с духовной.