Текст книги "Крушение «Великого Океана»"

Наконец холодность между нами и капитаном возросла до такой степени, что он перестал посещать нашу каюту. Вместо того дон Мантес завел тесную дружбу с двумя старшими лейтенантами, из которых один, по имени Гоме Альфарас, родом испанец, отличался зверской наружностью ночного разбойника, а другой, называвший себя громким именем Августа-Эпаминонда де Монморанси, был каким-то преуморительным пугалом, долговязым и сухим, нечто вроде дон Кихота, но с самыми уродливыми ухватками, с петушиным жеманством и большой претензией на любезность, которую он считал своим врожденным достоинством, потому что был родом француз. Оба эти господина сперва сильно хлопотали, чтобы попасть в наше общество; но мы как-то умели от них отделаться. Для меня было гораздо приятнее побеседовать иногда с третьим лейтенантом дона Мантеса, англичанином Девидом Дринкватером, имя, впрочем, весьма подозрительное, судя по его румяному носу. Этот человек был без всякого воспитания, но честный и откровенный. Я особенно полюбил его за то, что он не якшался с двумя старшими лейтенантами. Всякий раз, когда Девид Дринкватер стоял на вахте, я приходил разгонять его скуку, оказывал ему разные маленькие услуги, которыми так легко привлечь к себе сердце доброго моряка, и мало-помалу дошло до того, что Девид Дринкватер рассказал мне историю своей жизни, хотя и со значительными пропусками. Да какое мне до этого дело? Я не имел права требовать, чтобы он был со мной чистосердечен.

В одну ночь, когда мы с ним болтали, ходя по шканцам, он вдруг остановился и спросил меня:

– Знаете ли вы, мистер Троутон, куда мы идем?

– Как куда? В Новый Орлеан.

– Может быть. Но знаете ли вы теперешний курс нашего корабля?

– Что это вам вздумалось задать такой вопрос? Пойду справлюсь.

– Подите, подите.

Я подошел к компасу и, взглянув на него, сказал Девиду Дринкватеру, что мы держим курс на юго-запад.

– Хорошо. Но не известно ли вам, для чего мы слишком уклоняемся к югу? И для чего капитан сказал мне на прошедшей неделе, чтобы я не делал наблюдений?

– Неужели? И вы не делали?

– Напротив, делал каждый день… только на баке, чтобы капитан не заметил этого. По моим вычислениям оказывается, что мы десятью с половиной градусами ближе к экватору, чем бы следовало.

– Но об этом стоит подумать, мистер Дринкватер! Скажите, кто у нас смотрит за направлением корабля?

– Сам капитан, вместе с этим длинным и тощим французом.

– Но, может статься, они оба ничего не смыслят?

– Может статься. Впрочем, я думаю, что им хорошо известно, куда они ведут корабль.

– А вам, Девид, известно ли это?

– Нет.

– По крайней мере вы уверены, что они держат курс не к Новому Орлеану?

– Разумеется.

Я задумался. Слова Девида Дринкватера упали тяжелым камнем на мое сердце.

– Не заметили ли вы еще каких-нибудь признаков измены? – спросил я.

– Не знаю, – отвечал Дринкватер. – Вчера ночью был какой-то совет в каюте капитана; там присутствовали все офицеры, но меня не позвали.

– Да?.. Послушайте же, мистер Дринкватер! В жилах ваших течет такая же английская кровь, как в жилах отца моего и в моих. Неужели вы за нас не вступитесь? Неужели вы допустите, чтобы бездельники завезли нас бог знает куда и побросали в воду, как новорожденных щенят?

– Нет, не допущу, если буду в состоянии. Но, может статься, дела еще не так плохи, как вы думаете. Может быть, капитан хочет только продлить плавание, чтобы получить несколько лишних пиастров. Как бы то ни было, за вашу дружбу и из любви к этому ангелу, вашей сестрице, я готов пожертвовать своей жизнью. Вот вам моя рука!

В это время мы услышали капитанский колокольчик, и Девид Дринкватер побежал в каюту дона Мантеса. Через несколько секунд он вернулся в смущении, снял передо мной шляпу и почтительно сказал:

– Капитан дон Мантес, свидетельствуя свое почтение сеньору Троттони, покорнейше просит его не отвлекать своими разговорами вахтенного офицера от исполнения обязанностей по службе.

– Очень хорошо, – отвечал я, улыбаясь печальной фигуре Дринкватера. – Это еще больше подтверждает мои подозрения.

– Да, – сказал Дринкватер, прибавив несколько выразительных проклятий.

Однако, мы должны были расстаться. Я пошел в свою каюту, бросился на постель, но не мог заснуть: беспокойные думы теснились в моей голове, кровь волновалась, я с нетерпением ждал рассвета и с первыми лучами зари пошел к дону Юлиану, чтобы сообщить ему свои подозрения. Он был совершенно согласен со мной, что поведение капитана предвещает что-то недоброе. Мы договорились не открывать ничего дамам, чтобы не перепугать их. Однако признали нужным на всякий случай натаскать в свои каюты сколько можно больше оружия и других запасов.

Незадолго до полудня я вышел на палубу. Вдруг вижу, что ко мне приближается дон Мантес. Он отвесил с десяток поклонов, прося извинения за невежливый поступок со мной ночью.

– Что делать, сеньор Троттони! – прибавил он. – Этого требует строгость наших морских обычаев. Я сам чувствую, как они неприятны, но должен свято выполнять их, как человек, от которого зависит спокойствие и безопасность стольких любезных для него пассажиров.

Я с трудом удержался, чтобы не обнаружить своего негодования. Мы переменили тему разговора.

– Скоро полдень, – сказал я, – будете ли вы брать высоту солнца?

– Непременно. Эй! Позовите господ офицеров!

Через несколько минут капитан и два старших лейтенанта расположились со своими инструментами и принялись за работу.

– А где же ваш англичанин? – спросил я. – Почему он не работает с вами? Кажется, англичане вообще хорошие моряки.

– Этот напротив.

– Жаль В таком случае я возьму его инструменты, посмотрю, не разучился ли я делать наблюдения.

Мне принесли квадрант Дринкватера, и я начал.

– Полдень! – закричал дон Мантес. – Велите звонить!

Между тем я вычислил широту нашего места и, притворившись удивленным, сказал: – Что это значит? Десять градусов тридцать минут северной широты! Как это мы сюда попали?

Капитан и оба лейтенанта пришли в смущение; несколько секунд никто не знал, что сказать.

– Этого быть не может! – вскричал наконец дон Мантес. – Верно, квадрант Дринкватера никуда не годится.

Я повторил вычисление по секстанту капитана.

– Нет, квадрант Дринкватера верен, – сказал я, – потому что и по вашему секстанту выходит то же; разность только в нескольких секундах. Скажите же, господа, каким образом мы очутились южнее всех Карибских островов?

– Меня это так же удивляет, как и вас, – отвечал дон Мантес. – Но пойдем в мою каюту, посмотрим на карту.

Мы вошли в каюту, и я положил палец на градусы широты, на которой мы находились.

– Теперь, господа, позвольте спросить, сколько мы прошли к западу?

Никто не мог или не хотел отвечать; хронометры все были неверны; лунных наблюдений не делалось с самого выхода из гавани.

– Так, господа, – сказал я, – мы заблудились на море, как малые дети в лесу. Позвольте мне сделать вам предложение. Англичане, право, лучшие моряки на свете. Позовем же Дринкватера и спросим его совета. Мы во всяком случае решим, послушаться его или не послушаться.

– Хорошо, – отвечал капитан. – Эй! Пошлите сюда Дринкватера!

Третий лейтенант не заставил нас дожидаться; он вошел с покорным и почтительным видом, но в то же время на лице его было мрачное выражение.

– Мы посылали за вами, мистер Дринкватер, – сказал я, учтиво поклонившись, – чтобы спросить, не знаете ли вы, где мы теперь находимся?

– Где мы находимся?.. Вероятно, где-нибудь в Атлантическом океане.

– Вы не рисковали ошибиться, давая такой ответ, мистер Дринкватер! Но будем говорить серьезно. Вот наша широта. Теперь скажите, что вы думаете о долготе?

Дринкватер посмотрел на капитана и обоих старших лейтенантов. Я заметил этот взгляд и поспешил прибавить:

– Да, мистер Дринкватер, скажите. Капитан дон Мантес и мы все желаем знать ваше мнение.

– Ну, если так, – отвечал Дринкватер, – то, признаться, я думаю, что мы должны быть недалеко от острова Святого Павла. Морские растения, которые плавают около нас, знакомы мне, как ноготки и подсолнечники в саду моего отца… Дай-то бог, чтобы я с ними увиделся!

– Что же нам нужно делать, чтобы направить судно к Новому Орлеану? Говорите смело, мистер Дринкватер. Клянусь святым Георгием, патроном Англии, что совет ваш будет исполнен в точности.

– Надеюсь однако, что вы не перемените курса без моего согласия, – сказал капитан.

– С согласием или без согласия, это все равно, дон Мантес!

– Впрочем, пожалуйста, – отвечал он таинственно, – я наперед объявляю, что не буду противиться вашим требованиям.

– Слышите, мистер Дринкватер? Говорите же!

– Если бы я имел право распоряжаться, – сказал Дринкватер, – то повернул бы к северо-западу. Через некоторое время мы увидели бы тогда острова, которые я знаю, как своих родных сестер и братьев.

– Угодно ли вам, капитан Мантес, чтобы я взял на себя исполнение этого совета?

– О, сеньор Троттони, – отвечал он с низким поклоном, – вы чрезвычайно любезны, я не знаю, как и оценить вашу услужливость. Само благоразумие требует, чтобы капитан корабля передал свои права пассажиру… молодому человеку… не моряку, который торгует хересом и бумажными материями! Вот вам и рупор, сеньор Троттони. Сделайте великую милость, распорядитесь!

Разумеется, что дон Мантес говорил это в насмешку, но я притворился, будто принял слова его за правду.

– С большим удовольствием, – сказал я, взяв из рук его рупор, поклонился и выбежал из каюты, оставив Мантеса и его офицеров остолбеневшими от этой дерзости.

Скоро мой звонкий голос вызвал на шканцы батюшку, матушку, сестру, дона Юлиана и донну Исидору, которые с удивлением спешили узнать, по какой причине я опять играю роль командира. Было что-то забавное в этой сцене, тем более что Югурта, лишь только услышал мою команду, счел обязанностью взять линек и отправиться с ним к матросам для пробуждения в них настоящей деятельности. Как бы то ни было, я продолжал командовать, и в несколько минут корабль повернул на курс, назначенный Дринкватером. Тогда я возвратил Мантесу рупор. Он взял его с насмешливой улыбкой, однако не выказал никакого неудовольствия: напротив, старался обратить все в шутку, смеялся, любезничал и был учтивее обыкновенного с батюшкой. Но мне показалось, что он готовит какой-нибудь новый умысел, потому что лица обоих старших лейтенантов очень ясно выражали злобную радость.

Когда наступил час обеда, я, чтобы ознаменовать этот достопамятный день, пригласил Девида Дринкватера разделить нашу трапезу. Он счел это за великую честь и был в восторге от ласковости нашего семейства.

– Спасибо тебе, Ардент, – сказал мне батюшка. – «Санта-Анна» никогда не хаживала так быстро, как теперь.

– Хорошо, если бы она шла и еще быстрее, – перебил Дринкватер, – мы находимся в такой широте, где часто случаются штили, а нам хватит шести недель, чтоб испечься на поверхности этого зеркала.

– Дай бог, чтоб ваше предсказание сбылось так же плохо, как предсказание чернокнижника Педрильо, – сказал я шутя.

– Педрильо?.. О, между нами есть сходство, какого вы и не подозреваете! Его и мое предсказания были прерваны…

– Феей Красной Розой или ослом? – подхватила Гонория, засмеявшись.

– Красной Розой, мисс, потому что вы теперь прерываете мое предсказание.

– Браво! Браво! Да вы настоящий рыцарь! Рыцарь в полном смысле слова! И я уверена, что в вас есть все рыцарские добродетели; что вы, например, тверды, как…

– Как мертвый якорь, мисс Гонория.

– Верны, как…

– Как компас, мисс Гонория.

– И храбры, как…

– О, что касается храбрости, мисс Гонория, так она у нас, англичан, врожденная!

Дринкватер был до крайности любезен; он пел, рассказывал анекдоты, и все это так мило, так умно, что наши дамы не могли надивиться его вкусу и остроумию, тогда как батюшка, со своей стороны, пленялся его тонкой наблюдательностью и благородством его мыслей.

Глава IV

Ночью я вышел на палубу. Было около одиннадцати часов; все спали, только один вахтенный офицер прохаживался по юту, да вдали, на баке, слышались голоса нескольких матросов, которые, видимо, хорошо отдохнули днем и теперь наслаждались ночной прохладой. Я вздумал подслушать, о чем они говорят. Прокравшись тихонько между снастями, я притаился в укромном месте и навострил свои уши. Человек двенадцать англичан и американцев сидели и лежали в разных положениях на полу и на бухтах канатов. Как водится, они жаловались на свою судьбу, ругали капитана и офицеров. Потом речь зашла о Дринкватере: все единодушно его хвалили; меня – тоже. Имя Гонории вызвало общий энтузиазм: один клялся, что она не испанка, что в ее жилах нет ни одной капли крови, которая не была бы чистой английской; другой уверял, что кровь Гонории – кровь американская. Наконец я услышал гнусный голос и странный выговор молодого человека, одного из тех, которых называют «кокни», то есть лондонского уличного зеваки из низшего класса человечества. Он говорил на испорченном наречии своей касты и украшал его еще собственными усовершенствованиями, например, проглатывал половину одних слов, а в другие вставлял лишние слоги, и из этого выходила такая каша, что без привычки нельзя было ничего понять. Я давно знал этого малого: он был негодяем, но с примесью кой-каких добрых качеств; человек не без дарований, ко со страстью отличаться от других. Товарищи звали его иногда Биллом Ваткинсом, а иногда Вильямом.

– Ну, Билл Ваткинс, что же ты не поешь? – спросил кто-то.

– Я охрип, – отвечал он.

– Бедненький! Видно, у тебя в горле было много воды.

– Нет, а в нем давно не было грога, как я сказал однажды своей Мери Ист.

– Ну тебя к черту с твоей Мери Ист! – вскричал сипловатый голос.

– Господин Боб, прошу покорно быть поучтивее. Я не позволю посылать Мери Ист к черту в моем присутствии, и, если вы не поостережетесь, дело дойдет до… кулаков.

– Ну, ну, полно, Билл, не сердись! Я не думал тебя обидеть. Мери Ист была девка, какой давно не видывали ни на одном баке. Расскажи-ка нам про нее что-нибудь.

– Увы, – отвечал Ваткинс с глубоким вздохом, – Мери Ист была женщиной неописуемой красоты, и, если бы я вел себя поумнее, она сделала бы меня миллионером. Ну да что о том толковать! Прошедшего не воротишь!

– Так расскажи нам что-нибудь из своей жизни. Ты, говорят, много видел на белом свете.

– Да, мы знаем кое-что; например, хоть бы об этом горемыке Югурте; мы знаем, отчего он немой.

Вся кровь у меня хлынула к сердцу; я едва переводил дыхание, но тем внимательнее готовился слушать, что станет рассказывать Билл Ваткинс.

– Господа, – начал он, – я не считаю нужным сказывать вам, кто были мои родители, потому что это вас не касается. Равным образом я не стану описывать своего воспитания, потому что вы все и без того видите, что я отлично воспитан. Успехи мои во всем, чему меня обучали, были так быстры, что батюшка с матушкой сочли за грех скрывать мои чрезвычайные дарования и отдали меня в ученье к портному, который преимущественно занимался шитьем лосиных штанов. Но я скоро почувствовал отвращение к этому роду занятий и в одно светлое утро удалился тайком от своего хозяина.

Читатели позволят нам сократить рассказ Ваткинса о приключениях его после побега. Дело в том, что он попал в шайку мошенников и наконец был отправлен вместе с другими негодяями в ссылку в Новую Голландию. Теперь опять говорит сам Ваткинс.

– Надо признаться, что житье наше на корабле было просто собачье. Нас рассадили по клеткам, словно диких зверей, и выпускали на палубу только по десять-двенадцать человек, тогда как было нас до семисот обоего пола. Впрочем, третья часть этого любезного общества умерла дорогой и была выброшена за борт. Однажды, – не знаю, где это было, но, кажется, недалеко от тех мест, где мы теперь, – встретился нам испанский корабль с неграми. Испанец, как только завидел нас, дал сигнал, чтобы мы сдались; но капитан наш был горячая голова: завязалось сражение; мы бились, как черти, и я показал чудеса храбрости… Однако все-таки пришлось уступить: испанцев было втрое больше; сломав у нас все мачты, они кинулись на абордаж; и как вы думаете, кто первый взбежал к нам на палубу?.. Ну, кто? Говорите, милорды! Теперешний наш командир, дон Мантес!

Я затрясся при этом имени. Ваткинс продолжал:

– Да, господа, дон Мантес! Он теперь не узнает меня, потому что уже прошло много времени. Дон Мантес, изволите видеть, замещал капитана на судне, которое нас одолело, а сам капитан, его родной брат, лежал при смерти в своей каюте. Известное дело, ссыльные не такой товар, на котором можно нажиться. Вот дон Мантес и начал думать, что ему с нами делать. Думал, думал и придумал наконец… Ну, говорите, что?.. Побросать нас в море. Пошли шарить по палубам, по каютам; где ни увидят человека, тотчас и за борт; мертвый он, раненый или здоровый, все равно; не пропустили и женщин. Не верите? Как хотите, а это сущая правда. Дон Мантес, видите, хотел вести наш корабль за собой; но когда перекидали сотни четыре, тут и заметили, что корабль никуда не годится, что его надо починить, а без этого потонет. Тогда дон Мантес пришел к нам и говорит: – Если хотите, ступайте на мой корабль, а нет, так черт с вами! – Многие отказались наотрез, в надежде, что их принесет к какому-нибудь острову, где они оснуют республику и станут делать, что кому вздумается: это особенно понравилось женщинам; но мы, шестьдесят мужчин и тридцать женщин, – самых хорошеньких, замечу мимоходом, – не захотели последовать примеру товарищей и перешли на испанский корабль. Там наша жизнь была также не лучше собачьей. Нас отправляли на самые черные работы и колотили без милости. Лейтенант дон Мантес был злой человек. Про брата его, капитана, ходили другие слухи: все его называли командиром добрым и милостивым; но он тяжело болел, не вставал с постели и ни во что не вмешивался, хотя и корабль, и все негры принадлежали ему, а не брату его. Так мы плыли недели четыре. В это время сорок пять мужчин и двадцать три женщины из числа тех, которые перешли вместе со мной к испанцам, умерли от изнурения, и осталось нас всего-навсего только двадцать два человека. Мантес любил кататься на шлюпке. Для этого он выбрал шесть самых здоровых негров, в числе которых был и Югурта. Он приучил их грести по-нашему и часто в тихую погоду уезжал с ними далеко от корабля, не взяв ничего, кроме кортика да пистолетов. Хитрец умел так подделаться к этим черномазым, что они его полюбили. Но смотрите, какая выйдет штука!.. Во-первых, черт знает за что, дон Мантес стал обходиться со мной гораздо ласковее, чем прежде; назначил меня своим камердинером, а потом произвел в командиры над черными гребцами.

– Так возможно ли, чтобы он тебя не узнал? – перебил кто-то из слушателей. – Полно, брат! Рассказывай это другим попроще нас, а мы…

– Мистер Боб, – возразил Вильямс Ваткинс, обидевшись, – позвольте вам доложить, что джентльмен, который ведет себя как прилично джентльмену, никогда не должен подвергать сомнению слова другого джентльмена, который, как известно, тоже джентльмен. Да и что ты городишь, пустая голова? В двадцать лет я был хорош, как Нарцис, тот молодой римлянин, что влюбился в самого себя и от этого умер. А теперь видишь, что от меня осталось! Жар опалил мое прекрасное лицо, а оспа вывела на нем такие узоры, каких и самому черту не выдумать. Поэтому, когда капитан дон Мантес увидел меня на набережной в Барселоне, ему так же мудрено было меня узнать, как коту свою маменьку… Не мешай же мне рассказывать. Вы скоро услышите такое, от чего у вас волосы встанут дыбом.

Нам оставалось недалеко до Южной Америки. Брат дона Мантеса, мистер Диего, выздоровел, и мы увидели, что он действительно предобрейший человек в мире. Они жили между собой очень дружно; особенно лейтенант, кажется, так и смотрел в глаза Диего. В одно утро погода была чудесная, запеленговали мы островок, покрытый славной зеленью: на деревьях по берегам висели плоды, а запах цветов был, как от парфюмерной лавки. Мы легли в дрейф; братья взяли ружья и поехали в шлюпке с неграми под моей командой. На берегу дон Мантес велел мне нести ружье дона Диего, и таким манером мы прошли около мили по острову. Тогда дон Мантес сказал мне: «Мы с братцем пойдем еще дальше, а ты ступай к шлюпке и смотри за неграми». Я отдал ружье дону Диего и пошел. Шлюпка качалась у берега, негры спали на лавках, я присел в тени кокосового дерева, наелся апельсинов и ананасов, потом от скуки начал бродить. Ходя туда и сюда, невзначай ушел я больше чем на милю от шлюпки; место было прекрасное, настоящий рай, я прислонился к скале и стал любоваться. Вдруг пуля свистнула мимо моего левого уха и, ударившись о скалу, отшибла несколько осколков; из них один ранил меня в голову, отчего все лицо мое облилось кровью. Я испугался, отскочил, хотел бежать, но увидел, что вдали стоит дон Мантес и целится в меня опять. Я смекнул, что мне не убежать от него с проломленной головой, и повалился на землю, подобно убитому. «Ну, пусть будет, что будет!» – думаю, лежа, и не двигаюсь, и не дышу. Бездельник подошел, ударил меня прикладом, толкнул ногой, подумал, что я умер, и ушел прочь тогда я тихонько раскрыл глаза и, увидев, что он далеко, пустился бежать к шлюпке, а прибежав туда, обмыл и перевязал рану и залег под лавку. Через час вернулся и Мантес. Он ревел, как окаянный: – Диего! Диего! Бедный Диего! Мог ли я ожидать, что этот мошенник Ваткинс убьет моего милого брата! – Дон Мантес сел в шлюпку и велел грести изо всех сил. – Ох, как бы мне хотелось отыскать этого проклятого Ваткинса, чтобы наказать его за убийство! – говорил он.

– Я здесь, ваше благородие, – отвечал я, высунув голову из-под лавки.

Он побледнел и с минуту не мог сказать ни слова.

– Так это не ты убил брата? – спросил он наконец.

– Конечно, не я, ваше благородие.

– Чудное дело! Я видел, что он упал со скалы, как убитый.

– Вам это лучше знать.

– Ну, видно, я напрасно обвинил тебя, – сказал он, сунув мне в руку горсть дублонов. – А ты, бедняга, верно, ушибся?

– Да, невзначай споткнулся и проломил голову.

Мы приехали на корабль; это было уже ночью. Весь экипаж плакал о капитане, а пуще всех сам дон Мантес: он велел обить свою каюту черным сукном, и корабельный монах пел каждый день за упокой души дона Диего. Но на корабле стали перешептываться об этом происшествии. Негодяи негры, даром что они никогда не выучиваются порядочно говорить на чужих языках, понятливы, как обезьяны, и разом смекнут, о чем при них говорится, хоть бы это было по-китайски. Так и наши бестии-гребцы смекнули по разговору моему с доном Мантесом, что в смерти бедного дона Диего есть что-то недоброе. Рассказали это матросам, и вот на корабле пошли слухи, что дон Диего убит, кто говорил доном Мантесом, а кто – мной. Придравшись к чему-то, он обвинил негров, будто бы они хотели против него взбунтоваться, заковал их в железо, посадил в трюм, а потом велел доктору отрезать им языки, чтобы якобы избавить их от смертной казни. Такой сострадательный! Потом, когда мы пришли в город, кажется, Юнкал, если не ошибаюсь, ему удалось продать этот товар, и еще без убытка, потому что народ был сильный; а язык негру на что? В том же городе Юнкале он расстался и со мной. Перед отъездом на плантации, которые с тех пор стали принадлежать ему одному, он велел спустить шлюпку и отправился со мной в город. Мы зашли в трактир. Дон Мантес потребовал отдельную комнату, велел подать бутылку рому и сказал мне: «Слушай, Билл Ваткинс! Ты негодяй, ссыльный, и потому мне неприлично держать тебя при себе. Вот тебе двести дублонов. Ступай на все четыре стороны, только чур, не попадайся мне на глаза». Сказав это, он вышел, а я остался, чтобы допить ром; потом хотел было вернуться как-нибудь на корабль, пришел на набережную, а его и след простыл!

Дальнейшие приключения Ваткинса не имеют никакой связи с историей моей жизни, и я пропускаю их, ограничиваясь одним замечанием для тех сострадательных душ, которые могут найти невероятным жестокий поступок дона Мантеса с неграми. Этот поступок точно невероятен в наше время, и, надеюсь, будет таким же впредь; но в ту эпоху, к которой относится мое повествование, подобные дела случались нередко; я могу доказать исторически, что бедные негры бывали жертвами истязаний, перед которыми злодеяние Мантеса покажется еще очень умеренным.

И этот человек готовился быть моим братом, сыном моего отца, мужем моей Гонории, которую я любил так нежно! О, как я благодарил Провидение, раскрывшее мне мрачные тайники души его! Теперь я не допущу этого изверга осквернить невинность, погубить ангела!

– Но что же делать? – спрашивал я себя. – Не находимся ли мы в его власти? Можем ли мы сопротивляться?

На другой день, когда все наше семейство собралось к завтраку и я увидел Гонорию, по-прежнему веселую, милую, беспечную, эти роковые вопросы встали передо мной. В то же время по какой-то тайной связи я вспомнил о камере, в которой хранится на корабле порох. Что, если?.. Одна искра может поставить обвиняемого лицом к лицу с обвинителем перед престолом Вечного Судьи. Почему не решиться? Мне показалось, что я совершу нечто великое, славное; голова моя закружилась, сердце забилось, и я упал без чувств на руки Гонории.

Когда я опомнился, мне было необходимо высказать все, что я знал: какой-то демон подталкивал меня к этому. Я начал и не скрыл ничего; я даже находил утешительным говорить об ожидающих нас несчастьях и преувеличивал их. Наконец из уст моих вырвались роковые слова:

– Умрем добровольно все вместе.

– Умрем, братец, – отвечала Гонория, прижавшись к плечу моему.

Другие молчали; казалось, что неожиданность или смелость моего предложения лишили их способности говорить. Наконец батюшка начал со свойственным ему хладнокровием:

– Нет, Ардент, – сказал он, – мы еще успеем умереть, когда это будет неизбежно, а теперь, мне кажется, надо не отчаиваться, а действовать. Как поступает купец в затруднительных обстоятельствах? Он сзывает кредиторов, отдает им свое имение и начинает опять торговлю. Точно так же и нам нужно поступить в настоящем случае. Я поторгуюсь с Мантесом, и если ничто не поможет, тогда, только тогда мы прибегнем к смерти, как к последнему способу, но и в этом случае, я надеюсь, никто из моих родных не решится на убийство.

Батюшка приказал всем нам выйти, а сам послал доложить капитану, что просит его на минуту к себе. Мне пришло в голову, что Мантес может употребить насилие во время разговора с моим отцом; я сообщил эту мысль дону Юлиану, и мы, без ведома батюшки, спрятались в соседнюю каюту, из которой могли все видеть сквозь стеклянную дверь, задернутую тонкой кисеей.

Мантес не заставил себя дожидаться. Батюшка предложил ему стул и завел разговор. Он ласково осведомился о здоровье капитана, изъявил сожаление, что редко с ним видится; потом заговорил о непрочности всего человеческого, о женском непостоянстве и прочем. На все это Мантес отвечал одной суровой улыбкой, храня глубокое молчание: он походил на злодея, который уже решился совершить преступление, но еще не потерял стыда или выжидает удобное время. Наконец батюшка обратился к настоящему делу: он сказал дону Мантесу, что поступил крайне неблагоразумно, погрузив все свое золото на один корабль; что в случае кораблекрушения он таким образом лишится вдруг всего своего капитала и что поэтому он думает пересадить матушку, сестру, меня и всех прочих пассажиров с одной частью золота на первое же судно, которое нам встретится.

– Позвольте, – перебил дон Мантес, нахмурившись, – так ли я вас понимаю? Вы хотите пересадить на другое судно своего сына, супругу, дона Юлиана, его сестру, и только?

– Нет, капитан, и Гонорию.

– Извините, сеньор! Гонория моя невеста.

– Но она не хочет выходить замуж, и мне нельзя ее неволить. Лучше я дам вам вознаграждение, какого вы сами потребуете.

– Тише, тише, господин Троттони! – сказал капитан с дьявольской улыбкой, играя своим кинжалом. – Мы понимаем друг друга. – И, наклонившись к уху батюшки, он присовокупил: – Вы все в моих руках! Слышите?

– Как, – отвечал кротко отец, – разве вы, благородный испанец, поступите со мной не по правилам чести и дружбы? Я не верю этому.

– Оставьте пустословие! Я уже вам сказал, что мы с вами понимаем друг друга. Так к делу! Ваше намерение отделить часть общества на другой корабль мне очень нравится; надо только изменить кое-что. Вот мои условия: вы, сеньор, со всеми пассажирами, кроме Гонории, можете отправиться куда вам угодно; а Гонория и все золото останутся у меня.

Говоря это, Мантес совершенно снял с себя маску, и черты его стали гнусными чертами разбойника. Батюшка хотел возразить, но тот встал, сверкнул глазами и вышел. Я едва не послал ему вслед пулю из пистолета, который был у меня в руке; дон Юлиан удержал меня. Мы бросились к отцу; я обнимал его колени, целовал руки; великодушие, с каким он решился пожертвовать собой для спасения своего семейства, приводило меня в какое-то сумасшествие.

– Полно, мой милый Ардент, – сказал он мне, – ты знаешь, что я не люблю никаких восторгов, а теперь они и некстати. Надо подумать о мерах, которые мы должны принять. Повидайся и поговори с Дринкватером.

Я хотел выйти из каюты, но, увы, капитан успел сделать первые распоряжения после открытого раздора с нами: двери были заперты и у них стоял часовой, который не отвечал ни слова на все наши вопросы. К счастью, дамы наши и вся прислуга находились в это время в своих каютах, смежных с общей каютой, в которой последовало свидание с Мантесом, и таким образом мы были заключены все вместе. Но строгость надзора за нами доходила до крайности: нам не позволяли никакого общения с экипажем, и даже еда была приносима матросами, которые молчали, как рыбы.

Прошли целые сутки; все было по-прежнему. На другой день, посмотрев в окно, сделанное в перегородке, которой наша каюта отделялась от остальных помещений корабля, я увидел, что на часах у наших дверей стоит малый с голубой ленточкой в петлице. Это должен быть один из почитателей Гонории, подумал я и начал смело стучаться в двери. Часовой отпер; но лишь только я хотел выйти, как он грубо толкнул меня назад, и дверь опять закрылась. Сердце мое вспыхнуло от негодования, но в то же время я заметил у ног своих маленький лоскуток бумаги: поднимаю – записка от Девида Дринкватера! Все перешли поспешно в заднюю каюту, чтобы скорее прочитать ее. Девид писал, что нам нельзя освободиться иначе, как посредством отчаянного сражения; что он подговорил несколько человек в нашу пользу и что если мы не боимся пролить свою кровь, то можем начать дело в ту же ночь.