Текст книги "После бури"

10
Перелетные птицы

Дома, в Бьорнстаде, Мая сотню раз слышала, что «только в беде узнаешь, кто ты на самом деле». В хоккейных городах любят всякие дурацкие поговорки. «Только спиной к стене узнаешь, на что ты способен», – повторяют их обитатели, не задумываясь, что это значит. Они ведь так никогда и не узнают, на что способны, не узнают, кто они в глубине души – хищники или жертвы, им никогда и мысли такой не приходило. Мая завидовала им. Счастливые люди.

Она ускорила шаг, но не побежала – понятно, что мужчина догонит ее в два счета. Надо выиграть время, подойти как можно ближе к выходу из парка, а потом уже броситься вперед изо всех сил, а пока пусть он ее недооценивает.

Дура.

Весной, когда они с Аной гуляли в лесу между Хедом и Бьорнстадом, Мая смотрела на перелетных птиц и думала, зачем они это делают? «Я понимаю, почему они улетают, но не понимаю, зачем возвращаются» – сказала она Ане как-то раз, а та, пожав плечами, ответила: «Они улетают на время хоккейного сезона. Молодцы!» Если возникали больные темы, Ана всегда отшучивалась, но, когда Мая переехала, она прошептала: «Теперь ты как птица. Улетаешь от нас». Хотелось бы Мае, чтобы все было так просто.

В первую ночь, оказавшись в разных концах страны, они до рассвета проговорили по телефону – одноклассникам Мая изо всех сил старалась показать, что с ней все в порядке, но в разговоре с Аной все усилия пошли прахом. Надо быть полной психопаткой, чтобы не раскаиваться после того, как приставила ружье Кевину ко лбу. Ана простонала в трубку: «Господи, да ты была психопаткой задолго до этого!» Мая улыбнулась. Кто-нибудь из них всегда сводил этот разговор к шутке, углубляться в тему они избегали. Мая ненавидела себя за то, что была в той комнате с Кевином, Ана – за то, что ее там не было. Мая пожалела его тогда, на тропинке, Ана бы поступила иначе. «Звери борются прежде всего за выживание – охотятся, если это заложено в них природой, и убивают, если должны убить», – сказала Ана, а Мая, подумав, ответила: «Но звери не мстят, это привилегия человека – ждать в темноте всю ночь, чтобы отомстить. Так делают только люди». Ана фыркнула и рассказала историю о папиной охотничьей собаке, которую в детстве мама Аны ударила по носу, а несколько недель спустя та прокралась на улицу и разорвала в клочья белое белье, которое мама повесила сушиться в саду. «Отомстила», – подытожила мама.

Они продолжали созваниваться, но все реже и реже, и все меньше вспоминали зверей. Мая старалась все забыть. Ее новые одноклассники ничего о ней не знали, и она решила стать другим человеком – той, с которой ничего не случилось. И ей почти удалось.

Дура. Дура.

«Ты никогда ничего о себе не рассказываешь, мы знакомы два года, но до сих пор ничего о тебе не знаем!» – сказал недавно одноклассник Маи, когда они сидели вокруг стола в библиотеке. Все в ожидании уставились на нее, и Мая совсем растерялась. Это был не упрек, а чистое любопытство, они даже не догадывались, какие двери попытались открыть. Мая отшутилась, сказав на махровом бьорнстадском диалекте, который всегда вызывал у них смех, что на самом деле она киллер и работает на мафию. А что ей оставалось? С чего начать? Их мир слишком мал для ее истории, они по-прежнему были детьми и напивались в стельку на вечеринках, не боясь потерять контроль, потому что ничего плохого с ними никогда не случалось. Этого не поймешь, если тебе никогда не приходилось ненавидеть себя так, что хочется покончить с собой, если в пятнадцать лет ты не попал на вечеринку, после которой все в городе хотели, чтобы ты исчез, ведь если тебя нет, тебя не могли изнасиловать. Если ты никогда не задумывался о том, что было бы, если бы ты не обратился в полицию, если бы промолчал, сделав вид, что ничего не случилось, и просто пошел бы дальше, а не перевернул бы весь мир с ног на голову для того, кого любит весь город. Этого не понять тому, кто во сне не приставлял к чужому виску ружье и не просыпался потом с облегчением – Мая предпочитала сны о том, что она сделала с Кевином, снам о том, что сделал с ней он. У ее одноклассников и в мыслях не было следовать правилам, которым научил ее Бьорнстад: «Убей. Закопай. Молчи».

Как-то на вечеринке пару месяцев назад один из парней спросил Маю, почему она никогда не выпивает больше пары бокалов вина. Что тут ответить? Из-за таких, как ты? Потому что вы есть везде.

На новом месте ей почти удалось стать другим человеком. Почти удалось измениться. До такой степени, что однажды вечером она пошла через темный безлюдный парк.

Дура. Дура. Дура.

Она прибавила шагу, совсем чуть-чуть, мужчина за спиной тоже пошел быстрее. Может, ей показалось? Она сбавила скорость, и он почти остановился. Мая двинулась дальше, уже не сомневаясь насчет его намерений, но было слишком поздно. Она порылась в сумке, но пальцы не слушались и телефон выпал на гравий. Мужчина был совсем близко. Мая услышала, как он дышит, ощутила его дыхание у себя на щеке.

Она была так зла на себя, так зла на всех и вся, но больше всего на себя. В руке у нее был нож – это его она искала в сумке, а телефон выпал случайно; Мая знала, что не успеет никому позвонить, надо было защищаться прямо сейчас. Лезвие было тонким и довольно коротким, она подумала, что надо попасть ему в руку, – он был без перчаток, так что, если как следует полоснуть, боль будет достаточно сильной и у нее появится фора. А руки-то совсем маленькие! Напоследок Мая успела горячо пожалеть, что не завязала покрепче шнурки на сникерсах. Как же она изменилась, теперь она из тех, кто, выходя из дома, не завязывает шнурки как следует. Как будто в мире не существует мужчин.

Он дернулся. Она пырнула ножом.

Мая услышала свой собственный крик – она кричала не от страха, а от злости. Два года. Ей почти удалось стать другим человеком. Но лишь оказавшись в беде, узнаешь правду – она вспомнила дыхание Кевина, его твердую хватку и собственное сердце, готовое выскочить из груди. А еще вспомнила его сопение и дрожащие руки при виде ружья, запах мочи, когда он описался от страха. Остался ли он навсегда там, ночью, на тропинке, как Мая навсегда осталась в комнате, где он ее изнасиловал? Вернулся ли домой из леса? Все еще боится темноты? Мая очень на это надеялась.

Мужчина тихонько вскрикнул тоненьким голосом. Неужели она попала? Господи, было бы хорошо.

Нож достался ей от Рамоны в последний день перед отъездом. «Возьми и всегда носи с собой. Там, в большом городе, все ужасные неженки, даже ружье не понадобится. Только не вздумай рассказывать…» – начала она, но Мая не поняла ее и перебила: «Не волнуйся, папе ничего не скажу!» После чего Рамона фыркнула так, что в другом конце бара погасла свеча: «Думаешь, я боюсь твоего отца? Вот еще. А вот твоя мать… Если она узнает, что я дала тебе нож, она воткнет мне его в задницу. Я не шучу».

Рамона была не из тех, кто умеет прощаться, поэтому Мая взяла это на себя и обняла ее. Сколько раз она собиралась выложить нож из сумочки, но не сделала этого. «Тебя, наверное, все уже спрашивали, чего тебе здесь неймется, – сказала на прощание Рамона. – Если хочешь знать мое мнение, то заруби себе на носу: из Бьорнстада уезжают только самодовольные павлины, которые думают, будто что-то собой представляют. И это отлично. Я хочу, чтобы ты тоже стала таким павлинчиком, дорогая».

– Постойте! НЕ НАДО!

Мая не сразу поняла, что кричит тот самый мужчина, – голос был слишком высокий и детский. Он отпрыгнул назад, и Мая остановилась в последний момент. Он стоял, подняв одну руку, а другая, протягивающая ей телефон, дрожала так, что трубка едва не выпала снова. Мая покраснела от стыда, поняв, что перед ней не мужчина, а девочка лет тринадцати. Соплячка. Девчонка глядела на нож, заливаясь слезами.

– Простите! Простите!!!

– Какого черта?!! – сунув нож в сумку, крикнула Мая. Теперь ее тоже трясло. Девочка, заикаясь, проговорила:

– Можно я… Можно я пойду с вами? Они забрали у меня телефон, но я не сказала им пин-код, тогда они побежали за мной, а я увидела вас и подумала…

Только теперь Мая заметила немного поодаль еще трех девочек примерно такого же возраста. Сердце у Маи стучало так, что кровь прилила к голове и заложило уши, единственное, о чем она думала в этот момент, – это мамины слова про разницу между маленьким Бьорнстадом и большим Торонто с миллионами жителей: «Если ночью идешь по Бьорнстаду, бояться нечего, кроме диких зверей, а в большом городе надо бояться всего». Она ошибалась, Мая уже тогда это понимала, мама обманывала не только дочь, но и себя. Дикие звери есть везде, просто они по-разному выглядят.

– Вот… Ваш телефон… – прошептала девочка.

Мая увидела у нее на запястьях красные отметины – она знала, откуда такие берутся: они остаются, когда ты вырываешься, пытаясь спасти свою жизнь. Мая взяла телефон, а девочки вдалеке, увидев ее лицо, освещенное дисплеем, видимо, решили, что она звонит в полицию, и убежали так же быстро, как появились.

– Пошли. Давай скорее, – прошептала Мая и потянула девочку за собой в другой конец парка.

– Где… где берут такие ножи? – спросила она, когда вновь обрела дар речи.

Мая, запыхавшись, оперлась на колени – как бы ей хотелось, чтобы рядом оказалась Ана и съязвила что-нибудь в ответ. Не глядя девочке в глаза, Мая сказала:

– Это от лесной ведьмы.

– Правда?

– Забей. Тебе нож не нужен.

– Почему?

– Сначала надо научиться им пользоваться, – прошептала Мая, искренне надеясь, что для этого девочке не придется пережить то, что пришлось ей.

Мая протянула ей телефон, чтобы та позвонила родителям, девочка послушно взяла трубку. Мая слушала, как она рассказывает родителям, что произошло, вновь и вновь повторяя, что с ней все в порядке, Мая видела, как она борется со слезами, – не ради себя, а ради них. Большинство людей не может точно сказать, когда кончилось их детство. Эта девочка может.

Мая вспомнила больницу, куда попала после изнасилования, как ее мама хотела убить весь город, а папа шептал: «Что мне делать?» – на это Мая ответила: «Люби меня». Нам страшно, оттого что родители не могут нас защитить. Страшно, что когда-нибудь мы сами не сможем защитить своих детей. В любой момент мир может наброситься на нас и сделать все что угодно.

Девочка вернула Мае телефон, сказав, что мама хочет поговорить с ней. В трубке всхлипывала женщина:

– Спасибо вам, огромное спасибо, моей дочери так повезло, что она вас встретила! Мы ей всегда говорим: если что-то случится, попроси взрослых помочь!

Маю впервые назвали взрослой. Она дождалась вместе с девочкой, пока из-за угла не показалась машина ее родителей. Девочка на мгновение отвернулась от Маи, а когда снова оглянулась, той уже не было. Она растворилась в городе, где никто тебя не знает и ты можешь стать кем угодно.

А кем ты хочешь стать?

Пройдя пару кварталов, Мая села на краешек ледяной скамейки и разрыдалась. Она плакала так, что с трудом могла дышать. То, что она так старательно забывала все эти месяцы, внезапно вернулось: звук упавшей пуговицы, которая крутится по полу, постеры на стенах в комнате Кевина, тяжесть его тела и бесконечная паника. Его запах на ее коже, который она пыталась отмыть, пока не стерла кожу до крови.

Говорят, друзья познаются в беде, но куда в большей степени беда показывает нам нас самих. Мая достала телефон, чтобы позвонить кому-нибудь из одноклассников, но что она им скажет? Они не носят ножей в сумочках. Им не понять.

Больше всего на свете ей хотелось позвонить маме, услышать ее голос: «Все в порядке, малышка?» – и прошептать в ответ: «Нет, мама не в порядке, мне плохо, плохо, плохо». Ей хотелось закричать в трубку, чтобы мама приехала к ней через всю страну и забрала ее, как это бывало в детстве, когда они с Аной оставались ночевать в лесу и она пугалась темноты. Мама оказывалась за рулем прежде, чем Мая успевала договорить: Мира всегда спала в одежде, когда дети ночевали не дома. Это было единственным, что помешало Мае. Мама, несомненно, тут же прыгнет в машину и помчится сюда, она будет ехать всю ночь. Но Маю только что назвали взрослой. Теперь придется ею быть.

Взамен она позвонила единственной, кто у нее остался, кто всегда был рядом, своему главному человеку – Ане.

Та не ответила. Мая звонила снова и снова и наконец отправила сообщение: «Возьми трубку, ты мне очень нужна!!» Через несколько часов ей будет стыдно. Она будет ненавидеть себя, когда узнает, что произошло дома.

11
Флагштоки

Дома. Маттео никогда не чувствовал себя здесь дома. Этот город не принимал его.

Он сидел на корточках в канаве. Слетев с велосипеда, он упал прямо на руку; боль была такая, что Маттео подумал, будто его сбила машина. Он со стоном встал и увидел, что машина уже пропала в темноте, – Ана, которая была за рулем, и Ханна, сидевшая рядом, его не заметили. Деревья скрежетали на ветру, как железо о стекло. Жизнь мигнула ему единственный раз, но, возможно, именно в эту секунду Маттео решил покончить со своим вечным бессилием. Хватит быть слабым. Теперь он даст сдачи – кому угодно и чем угодно.

Маттео выполз на дорогу, наклонился против ветра и потащил за собой велосипед, плохо понимая, куда идет. Когда он наконец огляделся, то увидел, что все это время шел в другую сторону. И теперь стоял на Холме, где находились самые дорогие виллы города, – от его дома досюда было полчаса ходьбы, но казалось, что ты попал в другую страну. Дома здесь были такие большие, что два человека могли перекликаться из их разных концов и не слышать друг друга, а окна – такие высокие, что Маттео не представлял себе, как их моют. Возле каждого гаража стояло по две машины, а в каждом дворе был свой батут. Этот город здорово умеет показывать, на что тебе не хватает денег.

Маттео остановился на тропинке, откуда открывался вид на озеро, – если вести взгляд вдоль берега, то уткнешься в ледовый дворец. Возле него в два аккуратных ряда стояли двенадцать флагштоков, на которых всегда развевались зеленые флаги с медведями, но сейчас кто-то спустил их, чтоб не порвались от ветра. Заботливо и аккуратно, словно неслыханные ценности.

С велосипеда Маттео слетела цепь, он попытался поставить ее на место, но окоченевшие пальцы слишком сильно дрожали. По дороге обратно он тащил велосипед за собой, но под конец сдался и бросил его.

Никто не видел Маттео, никто не предложил ему помощь, все думали только о флагах.

12
Крыши

Все и вся связано между собой в этом глухом лесу, связано так крепко, что, когда в ледовом дворце Хеда рухнула крыша, человек в Бьорнстаде, не раздумывая, бросился бежать. Когда-то старый тренер говорил ему: «Успеха добиваются цельные личности, для которых престиж ничего не значит. Цельность – это то, что ты собой представляешь, престиж – то, что думают о тебе другие». К спорту это вполне применимо, полагал человек, но если речь идет о выживании города, то все как раз наоборот: тут главное – престиж. Поэтому человек и побежал.

Однажды пару лет назад – когда именно, точно никто не знает, ведь об этом даже не писали в местных газетах, – в маленькой комнатке одного муниципального здания собрались мужчины и женщины и приняли сказочное политическое решение: отложить ремонт ледового дворца в Хеде, чтобы поскорее отремонтировать ледовый дворец в Бьорнстаде. По каким причинам было принято такое решение, впоследствии никто толком не помнил, поскольку политику на местах не всегда определяют местные политики.

На самом деле небольшая, но влиятельная группа заинтересованных людей в Бьорнстаде месяцами «пасла» власть имущих – в залах для конференций, охотничьих избушках, супермаркетах, а правление «Хед-Хоккея» было слишком увлечено поисками нового тренера, им было не до протестов. Разумеется, не все политики были убеждены, что ледовый дворец Бьорнстада важнее ледового дворца в Хеде, многие просто боялись терять союзников. Политикам сегодня нелегко: сроки полномочий все короче, а избирательные кампании все продолжительнее.

Влиятельная группа откопала протокол осмотра здания, где говорилось, что в ледовом дворце Бьорнстада велик риск обрушения крыши, а учитывая огромное количество молодежи, это, безусловно, представляет большую опасность. Нам надо думать о детях! По случайному совпадению протокол вел брат члена правления «Бьорнстад-Хоккея», но это обстоятельство оставили без внимания. Когда пару недель спустя кто-то захотел посмотреть на протокол, тот не нашелся. Да и решение тогда уже было принято: предпочтение отдали Бьорнстаду.

Главной статьей расходов в ремонте бьорнстадского ледового дворца была крыша. Как только ее отремонтировали и коммуна оплатила счета, один из спонсоров пожертвовал деньги на двенадцать флагштоков с гигантскими зелеными флагами, которые должны были развеваться на парковке у входа во дворец. Совершенно случайно этот спонсор оказался лидером влиятельной группы, и он, разумеется, не вложил в ремонт крыши ни единого эре, ведь флаги – это гораздо эффектнее. Люди видят флаги всякий раз, когда приходят на матч, а про крышу не вспоминают – пока она не рухнет от ветра.

В тот момент политические решения никого не волновали, а теперь началась буря, и первым делом обрушилась крыша в ледовом дворце в Хеде. А тем временем человек в Бьорнстаде побежал спасать двенадцать флагштоков. Пока мы не знаем последствий бури, это выглядит глупо. Буря разыграется в лесу, разрушит один ледовый дворец, но не сможет разрушить другой, подвигнет жителей двух городов на борьбу за ресурсы, а закончится все, как обычно в наших краях: насилием. Успеет случиться столько всего, что мы забудем, с чего все началось, а началось оно здесь. И сейчас.

Ростом человек, побежавший к флагштокам, был под два метра, его вес обозначался трехзначным числом, полы пиджака развевались на ветру. Он пытался развязать веревки, чтобы спустить флаги, но узлы были слишком крепкие, а пальцы совсем замерзли, и в конце концов он закричал от отчаяния. Те, кто его не знает, могли бы подумать, будто он сходит с ума, но те, кто знаком с ним давно, хором переспросят: «Сходит?»

Все зовут его Фраком, но имя у него, конечно, другое, в этом городе у каждого мужчины два имени: данное при рождении и прозвище, полученное в хоккейной команде. Этот мужчина в молодости старался выпендриться: одевался в костюм, когда все носили джинсы с футболками, а на похороны, куда вся команда пошла в костюмах, явился во фраке. С тех пор по-другому его не называли.

Ноги в туфлях разъезжались на льду, он то и дело подтягивал сползающие брюки, но неутомимо продолжал бороться с узлами. По дороге сюда он встретил мальчика, он не знал, что его звали Маттео, он его попросту не заметил. Думал только о зеленых кусках ткани, развевающихся на верхушках флагштоков. Посторонние, возможно, сказали бы, что это, черт побери, всего лишь флаги, всего лишь какой-то хоккейный клуб. Но только не Фрак.

Всю жизнь его недооценивали, сбрасывали со счетов, считали дураком и поднимали на смех. Его супермаркет чуть не разорился, несколько раз Фрак оказывался на грани банкротства, враги говорили, что он неистребим, как сорняк. Его преследовала налоговая, он славился финансовыми махинациями и жульничеством, люди по-доброму называли его хитрожопым. Всегда с улыбкой наготове, потрясая рукой, сжатой в кулак, он любил повторять: «Поехали!» Фрак пережил все дрязги и за последние годы ухитрился сколотить небольшое состояние, и если вы спросите, как ему это удалось, объяснит, что всегда смотрит дальше, чем остальные, а если не спросите, объяснит все равно. Его супермаркет был третьим по величине работодателем после больницы в Хеде и фабрики в Бьорнстаде, а сам он стал одним из основных спонсоров «Бьорнстад-Хоккея» – ни для кого не было секретом, что Фрак сам выбирает большинство членов правления. Если хочешь контролировать этот город, в первую очередь займись рабочими местами, а во вторую – хоккеем, а дорога и к тому и к другому лежит через Фрака. Было непонятно, когда он занимается своим супермаркетом, потому что в ледовом дворце он проводил больше времени, чем хоккеисты, а в здании муниципалитета бывал чаще, чем политики. Думать о нем могли разное, но сбросить со счетов не могли. Попытались пару лет назад, но он им этого не простил.

Произошло это после «скандала» – так Фрак называл случившееся, потому что не мог заставить себя сказать «изнасилование». Он никогда не говорил «Мая», хотя знал ее отца почти всю жизнь, всегда называл ее «молодой женщиной». Тот год стал ужасным для всех, но никто, как водится, не понял, что главной жертвой оказался мужчина среднего возраста с большими экономическими запросами. Фрак потерял все.

Мало кто сознавал, как близки были политики к тому, чтобы отложить ремонт дворца в Бьорнстаде в пользу Хеда. Положение удалось спасти в последний момент благодаря фанатам, новым членам правления и новым спонсорским деньгам с фабрики, и, кроме того, все знали, что Фрак непрерывно ведет работу в этом направлении. Весной в интервью местной газете он сказал: «Моя работа остается за кадром, понимаете, снаружи ее не видно!» После чего дал журналисту ценные указания о том, как его лучше сфотографировать и какого размера должна быть фотография, а потом ознакомил его с брошюрой, которую распространял по местным предприятиям. Она называлась: «Вложись в “Бьорнстад-Хоккей”: не ошибешься!» А все потому, что, когда Бьорнстад переживал тяжелейший в своей истории кризис после «скандала», Фрак поднял взгляд и заглянул чуть дальше.

До сих пор Бьорнстад был обычным клубом, а теперь станет уникальным, утверждал Фрак. И так рьяно ухватился за прежде презираемую им новомодную политкорректность, что не всякий успевал за ним на поворотах. Он с гордостью рассказывал местной газете: «Сегодня многие клубы не осознают своей ответственности перед обществом, но “Бьорнстад-Хоккей” не таков! Я уже говорил, что мы делаем огромную ставку на хоккей для девочек? Это что-то невероятное!»

Возможно, некоторые назвали бы его бесстыжим оппортунистом, но для Фрака это звучало как комплимент; быть оппортунистом – значит видеть возможности и использовать их. Как бывший хоккеист, Фрак знал, что каждое тактическое решение будет названо гениальным или идиотским в зависимости от конечного результата.

Пример Амата, выходца из бедных кварталов Бьорнстада, ставшего настоящей звездой клуба, Фрак приводил в доказательство того, что «хоккей открыт для всех». Он, разумеется, не владел статистикой того, сколько ребят из Низины попало в основную команду Бьорнстада, но ведь и мама Беньямина Овича живет ПОЧТИ в Низине, это ведь тоже считается? Сам Беньямин два года уехал за границу назад и больше не играет в хоккей, но вообще-то он нетрадиционной ориентации, вы в курсе? «Но для нас это не играет роли, в нашем клубе у всех равные возможности!» – заверил Фрак, не уточняя, почему не указывает ориентацию других игроков.

Фрак, конечно же, не пожелал говорить с журналистом о «скандале» «из уважения ко всем, кто в нем замешан», – уважение для Фрака всегда было важнее всего. Но на самом видном месте в брошюре он как бы ненароком попросил разместить фотографию Петера Андерсена, хотя тот уже не работал в клубе, а рядом – фото маленькой девочки из детской команды. Лица на снимке видно не было, только длинные волосы, такого же цвета, как у Маи, как скрытое послание спонсорам: клуб на самом деле принадлежит Мае, а не Кевину. Скрытым, впрочем, оно казалось только Фраку. «Не ошибешься».

Он оплатил эти двенадцать флагштоков из собственного кармана, и теперь все посетители матчей проходили по этой аллее его власти под сенью огромных зеленых полотен с медведями. О флагах написали в местной газете, а поскольку они народу нравятся гораздо больше, чем крыши, у многих вскоре возникло чувство, что весь ремонт оплатил Фрак. А не коммуна.

Конечно же, Фрак был слишком скромен, зачем ему хвастаться, он сказал это по секрету всего лишь двумстам знакомым и тому журналисту. Скажете, бесстыжий оппортунизм? А что тут плохого?

Рамона у себя в баре не упускала случая сообщить Фраку в глаза, что он полный дурак. Но за его спиной однажды сказала совсем другое: «Над такими, как Фрак, только ленивый не насмехается, но вы хоть знаете, что он за человек? Горячее сердце. Этот город для него – дело жизни. Можете продолжать смеяться, но что сделали для города вы? Что вы построили? Что построило государство? Вы думаете, сюда приедет правительство и найдет всем рабочие места и жилье? Да они даже не знают о нашем существовании! – Рамона опрокинула в себя добавочный «завтрак» и добавила: – Может, Фрак и конченый идиот, но без таких, как он, городу не выжить».

Преувеличение? Пожалуй, но не скажешь, что неправда.

Фрак знал, что все между собой связано, флаги были символом клуба, и, если буря их разорвет, люди перестанут верить в хоккей. А если после бури они будут гордо реять у входа, как будто Бьорнстад бессмертен, люди решат, что так и есть. Фрак побежал, потому что видел чуть дальше, чем остальные.

И к тому же был конченым идиотом.

Ветер ревел в ушах, так что Фрак не услышал собственного крика, когда, застряв пальцем в узле, сорвал ноготь – полностью, до мяса. Боль была такой мгновенной и невыносимой, что он упал на колени, руки и щеки покрылись потом.

Вскочив на ноги, Фрак побежал к входу и стал барабанить в дверь. Никто не открыл, и он в отчаянии стал бить по железу ногой.

Банк-банк-банк.