Текст книги "После бури"

Он выполнил все, что они просили. Он все сделал правильно. И все равно все пошло не так.

* * *

Петер и Теему покинули похоронное бюро после того, как серый человечек спросил: «Как поступим с оплатой?» Петер удивился, как бесшумно и ловко Теему исчез, едва речь зашла о деньгах. Когда Петер вышел на улицу, Теему курил, стоя возле машины.

– Подбросишь меня до дома? – спросил Петер.

Теему кивнул, глядя в асфальт:

– Конечно. Разумеется. Слушай, не мог бы ты… могу ли я… ну, я про всякие документы на «Шкуру». Счета и… всякие взрослые штуки. Ты мне поможешь? И похороны… Не мог бы ты… Ну, сам понимаешь.

Петер неуверенно кашлянул.

– Может, попросишь кого-нибудь, кто был ближе к Рамоне?

– А кто ей был ближе, черт побери?

Петер онемел, словно получил под дых. Он не сказал «нет», он вообще ничего не сказал, и они молча двинулись в сторону «Шкуры». По дороге Петер отправил сообщение Мире, что задержится еще на пару часов, и в ответ получил «ОК». Он потеребил в руках телефон еще пару минут, но ничего не добавил.

Казалось, при ведении бухгалтерии Рамона использовала специальный шифр, чтобы спрятать концы, ведущие к сундуку с сокровищами, который пираты зарыли в секретном месте, хотя в действительности ключом к шифру были невыплаченные налоги и отсутствие налоговых деклараций. Распутывая этот клубок, Петер долго сидел на телефоне и сам себе удивлялся: как приятно снова быть у руля! На мгновение ему показалось, что он опять стал спортивным директором, и он заподозрил, что Рамона умерла нарочно, чтобы его подколоть.

– Видал? Твоя фотка висит на самом видном месте, мистер Отличник! – сказал Теему, ткнув пальцем в стену, где висели старые фотографии бьорнстадских хоккеистов.

Петер никогда не любил этот снимок, в том сезоне они почти стали лучшей командой в стране. Почти. Снимок напоминал ему, что он так и не оправдал ожиданий. «Однажды ты тоже будешь одним из тех, кто жил когда-то давно», – подумал он и рассеянно спросил:

– Как ты меня назвал?

Теему усмехнулся.

– Это не я, это мужики тебя так прозвали, потому что Рамона всегда трындела, как у тебя все хорошо получается. Из-за тебя мы погрязли в несбыточных мечтах, черт побери, как же она нас достала, ты, мол, проделал большой путь и стал лучшим!

Петер покраснел как рак, до самой шеи. Никогда в жизни он не слышал такого нелепого прозвища.

– Почти, – пробормотал он.

И как-то сразу сник, так что Теему не стал продолжать. Он отыскал фотографию, висевшую где-то на отшибе, снял ее со стены и осторожно положил на барную стойку. На ней были смеющиеся Рамона и Видар. Петер посмотрел на нее и промолчал.

Несколько часов они наводили порядок и разбирали бумаги, и когда наконец заговорили, речь шла исключительно о хоккее. Была осень, в Бьорнстаде наступал новый хоккейный сезон с новыми возможностями. Можно будет забыть все, что было, и снова надеяться. И мечтать о несбыточном.

Теему пошел в туалет, оставив телефон на барной стойке. Телефон завибрировал от нового сообщения, но Петер не обратил на этого никакого внимания, даже после того, как на телефон пришло еще сообщений десять. По городу успели поползти слухи, люди принялись судачить, но Петеру никто не звонил. Он не знал, к какому решению пришли политики на встрече у Фрака. Не знал, что всякий раз, одновременно с мобильником Теему, который от каждого сообщения прыгал на пару сантиметров вперед, двигался и весь город. В неверном направлении.

26
Слухи

В коридоре больницы Хеда стояли акушерка и пожарный. От усталости у Ханны кружилась голова, а у Йонни подгибались ноги. Каждый делал, что мог, чтобы облегчить жизнь другому, но получалось неважно. На следующий день после бури Йонни не покладая рук работал в лесу, а Ханна не покладая рук занималась всем остальным. Врачи и медсестры, жившие в Бьорнстаде, не могли выйти на работу, потому что дорога была завалена деревьями, поэтому на Ханну и ее коллег из Хеда свалилась двойная нагрузка, но кто-то при этом должен был оставаться дома с детьми, и здесь уравнение не сходилось: Ханна не могла пойти домой, пока дороги не будут расчищены, но и Йонни не мог пойти домой, потому что дороги расчищал он. Эта ситуация исчерпывающе описывала их отношение – друг к другу и к своему городу. Однажды Ханна слышала, как по телевизору выступал семейный эксперт. В браке главное, сказал он, иметь общие цели и смотреть в одну сторону. С тех пор Ханна часто думала о том, что, когда двое все время смотрят в одну сторону, они перестают видеть друг друга.

– И что мне теперь делать? – спросил Йонни, потный и грязный.

Ханна лишь вздохнула в ответ. Йонни вышел на работу утром, как только стих ветер, но вечером он предложил свою помощь отцу другого пожарного, которому нужно было расчистить от упавших деревьев поле, а также парикмахеру из Хеда, которому нужно было поменять стекло в большом окне. Глаза у Йонни горели, он считал, что должен и может спасти весь мир. Ханна терпеть не могла возвращать Йонни в реальность, но кроме нее сделать это было некому. Остальные считали его Суперменом.

– Может, передохнешь? Съезди на часик домой – пусть дети убедятся, что ты еще жив. И хватит думать, что ты все можешь! – сказала Ханна, помятая, измотанная и мечтавшая только о горячей ванне, бокале вина и поспать часиков шестнадцать.

Последнее было бы совсем не лишним и для Йонни; от Ханны это не скрылось, она знала, что он сегодня работал бензопилой вдвое больше всех остальных, чтобы наверстать упущенное. Ему пришлось сидеть дома, пока Ханна ездила по лесу вместе с этой чокнутой восемнадцатилетней Аной, подростком, и принимала роды в машине, а в это время другие пожарные уже были в городе и помогали людям ликвидировать последствия бури. На шефа пожарных, Бенгта, свалилось дерево и сломало ему ногу. Все пожарные сейчас были в больнице, о чем красноречиво свидетельствовал дружный мужской смех, каждые десять секунд доносившийся из палаты Бенгта. Бенгт пользовался всеобщей любовью, охотно шутил и редко ругался. Он был на двадцать лет старше Йонни и когда-то принимал его на работу. Это было в те времена, когда пожарные еще могли сами набирать команду, не то что теперь, – перед тем как устроиться в штат, нужно пройти сложный бюрократический квест, ворчал Йонни, а все из-за «чертовой новой этики: плохих пожарных в команде должно быть не меньше, чем хороших, нельзя же ущемлять их права». В его молодости пожарных вербовали прямо в хоккейном клубе, потому что товарищи по команде, которые были с тобой в раздевалке полжизни, могли поручиться за то, что ты парень надежный. На пожарного можно выучиться, а вот надежными парнями рождаются. Бенгт это знал, и теперь Йонни казалось, что он предал своего шефа. Прошлой ночью ему следовало быть вместе с ними. Все упавшие деревья он принимал на свой счет. Все ноги были сломаны по его вине.

– Я должен был быть там, я… – возбужденно начал Йонни.

– Да толку-то! – рявкнула Ханна.

Нет ничего хуже, чем упрекнуть в бессилии человека, который работает ради того, чтобы сделать жизнь лучше, и Ханна об этом знала.

– Я должен был… – снова пробормотал он.

– Знаю, знаю, прости, – тихо сказала она, и обоим стало неловко.

Лет сто назад, когда они только начинали жить вместе, Йонни сказал: «Ну не могу я все время говорить о том, что чувствую, ну не такой я чувствительный, как ты» – ничего глупее Ханна в своей жизни не слышала. Нечувствительный? Да он весь одно большое сердце! Может, она и говорит все время о своих чувствах, но Йонни во всем поступает так, как велит ему сердце. Поэтому он прекрасный пожарный, хороший отец, за это она его и полюбила. Именно чувства сделали их сыновей отличными хоккеистами, а дочь – превосходной фигуристкой, потому что без чувства в спорте многого не добьешься: ты принимаешь близко к сердцу каждую неудачу, а любая потеря кажется смертью. Вот только не надо рассказывать Ханне, что значит «чувствительный», ей ли не знать.

– Я буду осторожным, это совсем не опасно, надо только рубить деревья и расчищать дороги… – уговаривал Йонни.

– Рассказывай! Что ты обычно говоришь детям, когда собираешься на пожар? Что по статистике у тебя больше шансов попасть под машину, чем умереть в огне! – отрезала Ханна.

– Вернусь к ужину. Обещаю. И завтра отвезу детей на хоккей. – Голос его дрогнул, выдавая нечистую совесть.

– Куда ты их отвезешь? Сначала надо машину забрать… – вздохнула она, злясь на себя за то, что злится на него.

Микроавтобус так и стоял возле дома Аниного отца, где Ханна оставила его во время бури.

– Вечером заберу, попрошу кого-нибудь из парней подбросить меня, когда разделаемся с дорогой, – сказал Йонни, он совсем забыл про их колымагу.

Ханна медленно кивнула.

– Прости, я страшно устала, на работе аврал. Все как-то… наперекосяк. Тебе тренеры написали? Дети теперь будут заниматься…

Она прикусила губу, но было уже слишком поздно.

Йонни тотчас взорвался:

– В Бьорнстаде! Ну конечно, ребята в части уже рассказали! Какая наглость! Вот сволочи, а? Спасибо вам, добрые люди, что нас приютили! Ясное дело, их дворцу буря нипочем, на его ремонт угрохали миллионы, а наш пусть развалится к чертовой матери! Вообще-то сначала коммуна хотела отремонтировать наш дворец…

Йонни осекся, зная, что Ханна не выносит, когда он начинает беситься из-за хоккея, но Бьорнстад будил в нем худшее.

– Да-да-да, я все понимаю, но что есть, то есть, – решительно подытожил он. – И все же не удержался: – А все потому, что мы позволили сесть нам на шею! Ты слышала, куда нас направили в первую очередь? В Бьорнстад, расчищать дорогу в ледовый дворец, дорогу к супермаркету этого поганого Фрака. А что, в Хеде дороги расчищать не надо? Или тут никто не живет?

Если в начале своей речи он просто бурчал, то теперь уже разворчался вовсю. Вообще-то главной считалась дорога в больницу, но Ханна понимала, что он имеет в виду. Если коммуна все время повторяет, что один город важнее другого, то под конец жители тоже начинают в это верить. Особенно те, что чувствительнее. Ханна шагнула к нему, и, погладив по щеке, прошептала:

– Мы делаем то, что можем. Правда? Плюнь на то, что от нас не зависит. Займись тем, что можешь изменить.

Йонни кивнул, и таящиеся в бороде уголки губ слегка дрогнули.

– Слушаюсь, далай-лама.

Она треснула его по руке, а он целовал ее чуть дольше, чем это уместно на рабочем месте. Он прошептал, что любит ее, она прошептала в ответ такие непристойности, что он тотчас затвердел, а она расхохоталась.

– Прихвати по дороге своих друзей по песочнице, пока они всю больницу не разнесли, – сказала она, кивнув в сторону палаты Бенгта, где до сих пор гремели басовитые голоса пожарных.

Йонни послушно направился к выходу, но в дверях вдруг остановился:

– Хочешь анекдот? Бенгт рассказал!

– Милый, у меня времени нет… – начала она, но было уже слишком поздно.

– Во время пожара погиб охотник по имени Аллан. Слышала? Нет? Так вот, лицо у него так обгорело, что никто не может его опознать. Делать нечего, врачи звонят двум его товарищам по охоте и просят прийти в морг. Те приходят, смотрят на труп, но по лицу тоже не могут опознать, и просят спустить простыню пониже. Ну, врачи, конечно, удивились, но спустили. И вот лежит голый Аллан, а один из друзей говорит: «Нет, это не Аллан». Другой с ним соглашается: «Точно не Аллан!» Врач почесал в голове и спрашивает: «А как вы поняли?» Охотники помялись и говорят: «Ну, у Аллана есть физиологический, как бы это… дефект. У него два хрена». Врач такой: «Как два?» Те кивают, мол, да, два. Врач покачал головой: «Вы уверены?» Те снова помялись, а потом такие: «Ну… мы, конечно, сами не видели, но стоило нам с корешем пройтись с ним рядом, как все такие сразу: «Гляди-ка! Вон идет Аллан с двумя хренами!» А нас с корешем никто в упор не видит!

Ханна знала этот анекдот. Но все равно засмеялась – не над анекдотом, а над Йонни.

– Правда, смешно? – спросил он, заразительно хохоча во все горло.

– Давай уже, иди, – вздохнула она, не переставая смеяться.

Наконец он ушел, прихватив остальных пожарных, но эхо их гогота еще долго отзывалось в больничном коридоре. Их связывало своего рода братство, Ханну это страшно бесило, но вместе с тем она им завидовала, у них словно была еще одна семья. Большинство из них дружило с пеленок, а когда у тебя есть такие друзья детства, то можно и не взрослеть. Они вместе ходили в школу и играли в хоккей, а теперь вместе рыбачили, охотились, трепались о машинах, которые не умели чинить, и о женщинах, которых не могли понять, соревновались, кто сделает больше жимов из положения лежа, были коллегами, отцами и пожарными. Были командой.

– Покурим? – спросила пробегавшая мимо медсестра. Это, конечно, была шутка – медсестра прекрасно знала, что Ханна бросила курить много лет назад.

– Если начну курить, то непременно с тобой! – улыбнулась Ханна.

Она прошмыгнула мимо фонтана грязных сплетен, который в народе зовется комнатой для персонала, задержавшись там ровно настолько, чтобы сделать себе кофе, но выпить его, как обычно, не успела, потому что ее снова вызвали. И все же краем уха Ханна услышала последние новости. Естественно, о хоккее. Но сегодня разговор шел в ином ключе. Люди в больнице работали самые разные – половина из Хеда, половина из Бьорнстада, и спорт в разговорах предпочитали не затрагивать, как в других странах деликатно обходят религию и политику. Но сегодня бьорнстадцы на работу не вышли, поэтому многие не скупились на выражения.

Началось все с причитаний насчет того, что детям из Хеда теперь придется ездить на тренировки в Бьорнстад. Затем кто-то обмолвился, что коммуна и вовсе не собирается восстанавливать ледовый дворец в Хеде. Потом одна женщина сказала, что слышала, будто политики хотят воспользоваться случаем, чтобы объединить два клуба.

– И какой же тогда закроют?

– А ты как думаешь? Конечно, тот, где меньше денег.

– А на какие деньги живет Бьорнстад? Их дворец разве не коммуна ремонтировала? Мы что, будем платить налоги за их клуб?

Ханна молча ждала возле кофеварки – она знала, куда вырулит этот разговор, который повторялся каждый день, но в последнее время звучал все напряженнее. Ей хотелось возразить, призвать к здравомыслию, но она молчала. Потому что возразить было нечего. В больнице давно ходили слухи о сокращениях, поговаривали даже, что ее и вовсе закроют, и если коммуна угрожает отнять у них клуб, то лучше вообще не расчищать дорогу между Хедом и Бьорнстадом, а сразу построить стену.

Ханна и сама знала, что немного кривит душой. Не лучше ли было пустить все налоговые вычеты «Хед-Хоккея», полученные за долгие годы, на больницу? Но когда ее дети становились на коньки, весь мир отступал, – готова ли она этим пожертвовать? Что за вопрос. Конечно нет! К тому же налоговые поступления от хоккея никогда не идут на содержание больницы, их обычно пускают на ветряные электростанции или актуальные исследования о том, как обучить барсуков выражать свои чувства с помощью акварели. Хоккей хотя бы дает что-то взамен. Вокруг хоккея объединяются стар и млад, весь город сливается в едином порыве – все ненавидят Бьорнстад. В Хеде, конечно, тоже есть те, кто равнодушен к хоккею, но это расценивается примерно так же, как сексуальное отклонение – дома можешь заниматься чем угодно, но лучше держи это при себе.

На кухне одна женщина рассказывала, что ее свояк слышал про некий бизнес-парк «Бьорнстад».

– Они никому не рассказывают, но уже предложили всем бизнесменам Хеда помещения в этом парке. Что тогда останется здесь?

– А вы видели, что из-за бури поменялось расписание основной команды? Они не уверены, что команда с юга сюда доберется, и знаете, с кем мы будем играть в первом раунде? Правильно, с «Бьорнстадом»!

– Черт!

– Зато у нас будет шанс! Они же не смогут закрыть клуб, который выиграл, так что, если мы…

– Нам теперь мало просто выиграть у этих засранцев! Нам надо их раздавить!

– Это война!

– Только бы этот чертов Амат снова не вышел…

– А может, он просто ногу сломает? Мало ли что случится.

Все засмеялись, будто услышали хорошую шутку, и продолжили в том же духе. Что было дальше, Ханна не знала, ее позвали из коридора, кофе так и остался нетронутым. Только бы сыновья не услышали этих дурацких сплетен, иначе драки завтра в Бьорнстаде не миновать. Но главное, чтобы слухи не докатились до Йонни, это добром не кончится.

Но куда там – было уже слишком поздно.

27
Папы

Поезд из столицы не спеша катил на север, оставляя за собой станции, которые вполне могли оказаться Бьорнстадом или Хедом, – в Швеции такие на каждом шагу. Названия этих местечек мгновенно стираются из памяти, но некоторые из них отпечатываются где-то в подкорке благодаря своим достопримечательностям: фирменным булочкам, музыкальному фестивалю, аквапарку, а иногда и тюрьме. Или хоккейной команде. Услышав название твоего родного города, люди сразу говорят: «А, это там, где…» И этого достаточно, чтобы географической точке нашлось место на карте.

С каждым километром последствия бури выглядели все более разрушительными; чем больше сгущался лес, тем лучше были видны проплешины на месте упавших деревьев. Через несколько часов на одной из станций, название которой забываешь прежде, чем поезд тронется с места, в вагон вошел пожилой мужчина. Никто не обратил на него внимания, только восемнадцатилетняя девушка, занимавшая место напротив, – не успел он и рта раскрыть, как та вскочила, чтобы помочь старику убрать чемодан на багажную полку.

– Спасибо, юная фрекен, покорнейше благодарю! – Старик был словно из старого черно-белого кино.

Улыбка делала Маю еще более юной. Зонтик, на который опирался мужчина, напротив, делал его еще старше.

– Скажите, когда будете выходить, я вам помогу, – вежливо улыбнулась Мая.

– Очень мило с твоей стороны. После бури до моей станции небось не проехать, придется мне выйти вместе с тобой, а дальше уже на автобусе…

Мая похолодела, старик увидел, что напугал девочку, и кивнул на ее шапку:

– Медведи из Бьорнстада? Ты ведь туда едешь?

Мая выдохнула слишком поспешно, устыдившись своих подозрений.

– Ах да, конечно, это папина шапка. Вообще-то я ее не ношу. Надела, потому что еду… домой. Там холодно.

Она застенчиво улыбнулась.

Старик понимающе кивнул:

– Вдали от родины все становятся патриотами.

Мая потрогала шапку.

– Так и есть. Только это не про меня.

Мама любила повторять, что нельзя доверять человеку, в чьей жизни нет того, что он любит без оглядки. Мая все больше понимала, что она имела в виду.

Старик наклонился поближе и прошептал с заговорщическим видом:

– Я еду к дочери, она живет в Хеде, надеюсь, тебя это не очень смутит.

Мая расхохоталась:

– Господи, вот уж по чему я совсем не соскучилась! Мы ненавидим Хед, а они нас. Что за бред!

– Ну да, дочка говорит, что у них там многое завязано на хоккее.

Мая закатила глаза:

– Не многое. А просто-таки всё!

– Положа руку на сердце, мне кажется, Хед вам немного завидует. Похоже, у Бьорнстада последнее время дела идут лучше. И не только в хоккее. Я читал, что фабрику расширили, появилось много рабочих мест. И предприятия тоже туда потянулись. Немногие городки могут этим похвастать.

Мая уверенно кивнула, хотя ей было непривычно слышать разговоры о Бьорнстаде в подобном ключе. «В хоккее все быстро меняется, – любил повторять папа, когда она была маленькой и ей что-то не нравилось. – В жизни тоже все может измениться, надо просто идти вперед!»

– В Бьорнстаде народ предприимчивый, работящий! – вдруг выпалила Мая и тут же удивилась, с какой гордостью она это сказала.

Старик заметил, что девочка постепенно перешла на диалект. Он посмотрел на сгущавшийся за окном лес – казалось, будто они двигаются в туннеле.

– Ты едешь домой из-за бури? Дочка говорит, им крепко не поздоровилось.

– Нет… то есть в каком-то смысле да. Я еду на похороны.

– Соболезную. Кто-то из близких?

Мае показалось, что весь год, пока ей было шестнадцать, пронесся перед глазами. Как папа ходил с ней в полицию, как она все рассказала, как его чуть не выгнали из «Бьорнстад-Хоккея», когда Кевина из-за нее не допустили до самого важного матча. Совещание, на котором голосовали все члены клуба и Мае казалось, будто ее семья одна против всех. Первой, кто выступил в их защиту, была Рамона. За спиной у нее стояла вся Группировка, и Мая знала, что это значит для папы, но ни он, ни Мая никогда не забудут того, что сделала Рамона: она поверила пятнадцатилетней девочке, которой не верил никто. Выступила в ее защиту, когда никто не осмелился. Мая слабо улыбнулась старику.

– Папа знал ее лучше. Они… дружат с незапамятных времен. У Рамоны был бар, папа забирал оттуда дедушку, когда он выпивал лишнего.

Старик усмехнулся:

– Ах вот оно что. Но тебе же не приходилось забирать папу из бара?

– Папа не пьет! – произнесла Мая так резко, будто ей все время приходилось его защищать.

Старик умоляюще сложил ладони:

– Извини, я не хотел тебя обидеть.

Мая вздохнула:

– Да… конечно, я понимаю. Просто если бы вы знали моего папу… это самый порядочный человек на земле. Папа ни разу в жизни не нарушил ни одного правила.

– Он тоже помешан на хоккее, как и все в Бьорнстаде?

Мая вдруг громко расхохоталась:

– Шутите? Он раньше был спортивным директором в клубе. А сейчас работает на мамином предприятии.

– Ах вот оно что, так это твоя мама – тот самый «предприимчивый бьорнстадский народ»! – подколол ее старик.

Мая улыбнулась:

– Вообще-то мамино предприятие находится в Хеде. Папа на нее из-за этого дуется.

– Еще бы. А почему он уволился из клуба?

– Потому что он любит маму, – выпалила Мая не задумываясь.

Собеседник на секунду растерялся. Печально улыбнувшись, он посмотрел на свои руки – Мая заметила, что обручального кольца у него нет. Старик потянулся за портфелем, достал оттуда толстую стопку бумаг и положил на колени.

– Повезло им, – сказал он, не поднимая взгляда.

Мая кивнула.

Он так долго молчал, что Мая уже подумала, будто обидела его, и спросила:

– Что читаете?

– Годовые отчеты.

– Ух ты. Как… интересно.

– Да, бывает интересно. Если знаешь, что искать, – заверил ее старик.

Мая ему не поверила. А зря.

* * *

На улице возле «Шкуры» припарковался американский ретроавтомобиль. Петер стоял на пороге и рассматривал его – он не знал, чей он, и совершенно не интересовался машинами, но по чистой случайности помнил год выпуска этой модели. Когда он начал играть в НХЛ, его подбросил на тренировку товарищ по команде, который только что купил точно такую же. Та была совсем новенькая, а эта – ржавая и ветхая. Примерно такая же, как сам Петер.

Вернувшись из туалета, Теему взял телефон и прочитал сообщения. Странный он все-таки человек, подумает Петер некоторое время спустя, от плохих новостей ему хоть бы хны. У Теему, вопреки ходившим о нем слухам, был ровный спокойный темперамент. От того, что он прочитал в телефоне, температура тела упала на пару градусов, он стал более сдержанным и молчаливым, и у Петера мурашки побежали по коже. Именно так он научился определять, кого из людей стоит бояться, – полагаясь не на их поведение, а на собственные ощущения.

– Мне пора. Завтра продолжим? – спросил Теему, не отрываясь от телефона.

Петер кивнул, раздумывая, стоит ли что-то добавить. Когда они погасили свет и заперли двери, его взгляд упал на фотографию, висевшую у двери, – на ней была изображена маленькая мрачная девочка, стоявшая на льду в зеленом свитере, настолько крошечная, что, очевидно, не нашлось даже перчаток ее размера.

– Она будет лучше тебя, – сказал Теему у него за спиной, и Петер удивился, сколько нежности было в его голосе.

Теему и сам удивился и почти смутился. Не глядя друг на друга, оба прокашлялись и вышли на улицу. Петер, разумеется, слышал об этой девочке. Ей было лет шесть-семь, и звали ее Алисия, она проводила много времени дома у старого Суне, бывшего тренера основной хоккейной команды Бьорнстада, где изрешетила шайбой все стены. Алисия была из тех детей, кому дома приходится несладко, но все-таки не настолько, чтобы бить тревогу; дома был вечно пустой буфет и тяжелые кулаки, но все же не настолько пустой и не настолько тяжелые, чтобы органы опеки могли забрать ее из семьи. Дом Суне стал для Алисии убежищем и досуговым центром, а пару лет назад под руководством Рамоны Теему принял отличное решение: ночью, пока Алисия спала, люди в черном пришли к ней домой, прошествовали на кухню, поставили на стол баул с хоккейным снаряжением и объяснили взрослым, что теперь девочка под защитой Группировки. С тех пор из дома она приносила гораздо меньше синяков, чем с тренировок в ледовом дворце. Однажды она станет лучшей.

Теему пошел к машине, Петер последовал за ним, думая о том, что еще совсем недавно все были бы в шоке, увидев, как он садится в машину с самым отпетым бандитом Бьорнстада. А теперь? Теперь всем на него наплевать, даже ему самому. Со временем лес стирает иллюзии у каждого, даже у него. Петер знал, что Теему не чурается насилия, но помнил также, как несколько лет назад полиции было недосуг расследовать кражи со взломами в Бьорнстаде, зато, когда прокатился слух, что браконьеры якобы подстрелили волка, та же полиция мгновенно нашла время и силы выслать на место вооруженную до зубов оперативную группу на вертолете. А кражами в итоге занялась Группировка, как именно, Петеру знать совсем не хотелось, но он понимал, почему Теему пользуется таким авторитетом. От полиции его отличал не кредит насилия, а кредит доверия. Спросите Алисию.

Американский ретроавтомобиль так и стоял у входа, когда они прошли мимо. Телефон Теему зажужжал от нового сообщения, но он не стал его проверять – все писали одно и то же.

– Я смотрю, ты пользуешься популярностью, – заметил Петер.

– Им лишь бы потрепаться, – бесстрастно ответил Теему.

– Мои дети тоже все время шлют сообщения. Там и слов-то никаких нет, только всякие рожицы. Звонить больше не принято?

Теему громко заржал:

– Черт, Петер, ты как столетний хрыч!

– Иногда это и правда так.

Они сели в «сааб» и молча тронулись с места, а когда тишина стала неловкой, Теему, естественно, заговорил о хоккее:

– Думаешь, он будет играть в этом году?

– Кто?

– Амат! Говорят, он квасит целыми днями…

– Кто говорит?

Теему пожал плечами:

– Сам знаешь. Люди говорят.

Люди, конечно, говорят, но не с Петером. Время не ждет, мальчики становятся мужчинами, таланты оказываются не у дел, от демонов не убежишь. Даже если ты самый быстрый конькобежец во всем городе. Однажды Суне сказал, что главное достижение Петера на поприще спортивного директора – что он относится ко всем детям в клубе как к родным; в устах Суне это был комплимент, но когда несколько лет спустя то же самое сказала Мира, это прозвучало как обвинение. Весной Петер пытался поговорить с Аматом, посоветовать, как вести себя на драфте в НХЛ, но мальчик успел стать мужчиной, а Петер – стариком.

– Не знаю, – сказал Петер.

Теему вздохнул:

– В прошлом сезоне он был жестким. Реально жестким. Почище Кевина. И покруче… тебя.

– Ты никогда не видел меня на льду, – хмыкнул Петер, пытаясь спрятать смущение.

На что Теему фыркнул, как обиженный пони:

– Да Рамона нам показывала записи всех твоих матчей! Даже в НХЛ!

– Их было раз-два и обчелся, надеюсь, это не заняло много времени, – пробормотал Петер.

– Пять! Думаешь, я их не смотрел? Раз сто! Думаешь, я всего лишь тупой бандит? Да я люблю хоккей так же, как ты, чувак! Только поэтому я ни разу не дал тебе в рыло, пока ты был спортивным директором и нудел, что надо закрыть трибуну со стоячими местами. Я знал, что ты любишь хоккей так же, как я. Я это уважал. Даже когда ты вел себя как шут гороховый!

Петер досчитал до десяти, чтобы переварить шута горохового из уст человека, который однажды ворвался в автобус, где сидела команда противника, и поджег там тридцать пакетов с собачьим дерьмом. Самое возмутительное, что у Теему даже собаки не было. Только представьте – организовать доставку тридцати пакетов дерьма! Господи помилуй! Если бы этот парень хоть раз в жизни направил свои способности в разумное русло, он бы завоевал весь мир.

– Ты ошибаешься, – улыбнулся Петер.

– А вот и нет!

– Я отыграл только четыре матча. А на пятом получил травму. И я не считаю тебя тупым бандитом.

– Рассказывай, – буркнул Теему.

Петер тихо хихикнул:

– Во всяком случае, я не считаю, что ты всего лишь тупой бандит…

Теему заржал так, что чуть не съехал с дороги, и в этот миг Петер увидел его как бы со стороны. И понял, почему все ходят за ним хвостом. Когда Теему смеется, с ним вместе смеются все. Теему покосился в его сторону и сказал:

– Надо было тебе весной, перед драфтом в НХЛ, поговорить с Аматом. Ему давали советы не те люди. Ты бы ему помог.

Петер отвернулся, ему не хотелось признаваться, что он пытался это сделать. Давненько никто не говорил с ним так уважительно, как Теему.

* * *

Мае часто дают меньше восемнадцати, и это ее ужасно расстраивает, но ей и самой трудно определить на глаз чужой возраст. Старик напротив показался ей глубоким пенсионером, хотя ему едва исполнилось шестьдесят. Бывает, тело наказывает своего обладателя за грехи всеми возможными старческими недугами. Клетчатая рубашка обтягивала толстый живот, ноздри раздувались от прерывистого дыхания. Коричневая шляпа прикрывала редкие волосы, борода поседела, лицо было одутловатым от чрезмерных возлияний и недостаточных компромиссов. Из-за чертова артрита ему приходилось в любую погоду носить с собой зонт – для трости он был недостаточно стар. Тем не менее у старика был твердый взгляд и острый ум, он хорошо делал свою работу – возможно, теперь, когда выглядел таким дряхлым, даже лучше, чем прежде. Люди его недооценивали, и старик это умело использовал.

Всю дорогу они так непринужденно болтали, что Мая даже не задумалась о том, как легко ему удалось ее разговорить. Невинные вопросы сыпались один за другим, и Мая не заметила, как выложила о себе все, не узнав ничего о своем собеседнике.

Когда она снова собралась в туалет и потянулась за футляром с гитарой, старик предложил свою помощь:

– Я мог бы ее посторожить.

Мая смущенно улыбнулась: она не боится, что гитару кто-нибудь украдет, просто инструмент ей так дорог, что не хочется с ним расставаться. Но все же не стала спорить и оставила футляр на месте, но едва она ушла, старик сразу открыл его и заглянул внутрь. К подкладке была приклеена скотчем фотография девочки вместе с младшим братом, мамой и папой. Снимок был недавний, тем более поношенной и застиранной казалась папина зеленая толстовка с медведем на груди. «После всего, что пришлось пережить этой семье, они все равно носят одежду с эмблемой хоккейного клуба», – подумал старик и захлопнул футляр. Он потянулся за портфелем и записал слова девочки в небольшом блокноте: «Папа ни разу в жизни не нарушил ни одного правила». За последние годы Мая изменилась, она стала выше и сильнее, сделала новую прическу. Старик сначала ее не узнал, несмотря на то что с большим трудом, благодаря старым связям и взаимным услугам, разузнал, на каком поезде она едет. Последние фотографии Маи, которые он нашел, были сделаны накануне ее шестнадцатилетия, с этого моменты его поиски были затруднены. После изнасилования Мая выкладывать фотографии перестала.