Текст книги "После бури"

32
Ненависть

Йонни сдержал обещание и пришел к ужину, правда, Ханна с детьми сделали вид, что ужин у них обычно в половине одиннадцатого. Все видели, что ему стыдно, и старались не усугублять этого, ведь по нему было заметно, что он работал в лесу до полного изнеможения. Дорога между двумя городками до сих пор была завалена упавшими стволами и мусором, но ее уже расчистили настолько, чтобы больничный персонал из Бьорнстада мог добираться на работу в Хед. Встав на цыпочки, Ханна поцеловала мужа в затылок.

– Ты забрал машину? – спросила она, и он побелел от ужаса.

– Я… черт… Завтра! Попрошу одного из парней подбросить меня завтра утром, а потом вернусь и отвезу детей на тренировку!

У нее не было сил на ссору.

– Хорошо, хорошо, отложим на завтра. Пойду запущу стирку и вернусь… – сказала Ханна, чувствуя, как дергается глаз.

Но Тесс, старший ребенок в семье и лучшая старшая сестра в мире, подошла и, обняв Ханну, сказала:

– Мам, кончай выдумывать. Иди и прими горячую ванну. Я запущу стирку, а папа приготовит еду.

Тесс уже убрала в доме, пока мама помогала сделать домашнее задание ее братьям. Иногда ни с того ни с сего Ханна начинала плакать, думая о том, какую ответственность они взвалили на плечи семнадцатилетней девочки. Она расплачивается за то, что такая дисциплинированная, – чем больше успеваешь, тем больше тебе приходится делать, такова участь хорошей девочки.

– Спасибо, милая, но я… – начала было Ханна.

– Предложение истекает через пять, четыре, три, два…

Мама засмеялась и поцеловала ее в макушку:

– Ладно, ладно, спасибо! Я приму душ!

Йонни стоял у плиты и жарил шницели – мальчики их обожали. Семилетний Тюре прыгал от счастья, что можно так поздно не спать. Тесс накрыла на стол и села в торце – не потому, что придавала этому значение, а чтобы Тобиас и Тед не убили друг друга, если им подвернется шанс побороться за хорошее место. Тобиасу было пятнадцать, а Теду тринадцать, и он уже сравнялся со старшим братом ростом и силой. Теду лучше давался хоккей, но в семье старались этого не замечать, чтобы не расстраивать Тобиаса. Дело было не в генетике и не в талантах, просто Тобиас относился к хоккею спокойно, его интересовали и другие вещи: девчонки, вечеринки, компьютерные игры. Тед жил одним хоккеем. В те дни, когда у него не было тренировок, он часы напролет лупил шайбой в стены подвала либо тренировался на площадке у въезда в гараж. Тобиаса иногда приходилось выталкивать на тренировки, а Теда невозможно было оттуда вытащить. Как только озеро покрывалось льдом, он каждое утро сгребал с него снег, чтобы успеть до школы поиграть в хоккей с другими мальчишками.

– Пап, дорогу расчистили? Завтра будет тренировка? – спросил он с блеском в глазах.

– Да, теперь все в порядке, – кивнул папа, усталый и довольный.

– Мы что, правда будем тренироваться в этом чертовом Бьорнстаде? – спросил Тобиас.

Тесс тут же ответила:

– Ты тупой? Наш дворец видел? Там крыша полностью обвалилась!

Йонни бросил на дочь благодарный взгляд – она все чаще приходила на помощь и выполняла роль справедливого взрослого.

– Пожалуйста, не называй брата тупым, – прошептал он.

– Прости. Тоббе, ты у нас светлая голова! – поправилась она.

– Это еще что такое? – подозрительно спросил Тобиас.

Папа смеялся до тех пор, пока Тюре вдруг не воскликнул:

– Мы будем тренироваться в Бьорнстаде, потому что наш дворец – полное дерьмо!

Тесс одернула его, а Тюре удивленно настаивал на своем:

– Папа сам так сказал!

Йонни потер кончиками пальцев задергавшийся лоб.

– Я… не это имел в виду, парень. Просто был слегка зол, когда говорил по телефону.

Мягко сказано, подумали дети, а Тед неожиданно повысил голос:

– Наш дворец и правда дерьмо. В Бьорнстаде в сто раз лучше. Ты в курсе, что у них есть хоккей для дошкольников? И гораздо больше времени для тренировок.

Йонни ожесточенно переворачивал шницели на сковородке, так что кипящее масло брызгало ему на руки, но он не чувствовал боли. Все, что нужно Теду, – время для тренировок. С каждым годом его команде приходилось все чаще сражаться за это время с другими командами, фигуристами и сеансами массового катания, которые коммуна норовила втиснуть в расписание каждые выходные. Что же будет теперь?

– Хоть бы кто-нибудь взорвал этот чертов Бьорнстад, – пробормотал Тобиас.

Поскольку он был двумя годами старше Теда, то уже встречал бьорнстадских парней на вечеринках и испробовал их кулаки.

– ТОББЕ!!! – рявкнула Тесс, снова придя на помощь.

– А что? В Бьорнстаде нас ненавидят. А мы ненавидим их. Зачем врать?

– Хватит, Тоббе, никого мы не ненавидим, – покривил душой отец.

– Ты сам так сказал, пап!

– Ну, разве что… только в хоккее… во время игры… – попытался выкрутиться Йонни.

– Так мы и играем в хоккей!

На это Йонни возразить было нечего. Прав чертенок.

– Как думаешь, завтра мы увидим, как тренируется основная команда? – вдруг с надеждой спросил Тед.

– Не знаю, будет ли там основная команда Хеда… – не понял его Йонни.

– Он имеет в виду команду Бьорнстада, – осторожно пояснила Тесс. – Хочет увидеть Амата.

– Амата? Он играет не в том клубе! – выпалил Йонни.

– Он будет играть в НХЛ!!! – воскликнул Тед с упрямством, на которое способен только тринадцатилетний подросток.

Йонни бы следовало промолчать, но он, горячо пожалев о том, что Ханна моется в душе, а не сидит рядом и не пихает его ногой под столом, высказал вслух все, что вертелось на языке:

– Амат? В НХЛ? Да его даже не задрафтовали! А разговоров-то было, всю весну талдычили, что их Амат будет лучшим игроком в мире! И что в итоге? А ничего! Вернулся домой, и теперь у него, видите ли, «травма». Может, его немножко переоценивают, как и весь Бьорнстад?

Йонни возненавидел себя еще до того, как закончил свою тираду. Ханна говорила, что иногда хоккей будит в нем худшие качества, но это была неправда. Худшие качества в нем будил только «Бьорнстад-Хоккей». Тобиас язвительно засмеялся:

– Да этот Амат, черт побери, худший игрок!

– Он будет играть в НХЛ! Игроки Хеда в подметки ему не годятся! – упрямо проворчал Тед.

– Да ты прямо души в нем не чаешь, – ухмыльнулся Тобиас, и в ту же секунду вспыхнула драка, несмотря на то, что их разделял весь стол. Тесс пыталась разнять их, Тюре подначивал.

Йонни оставил сковороду и кинулся к дерущимся. Ханна слышала весь разговор из душа на верхнем этаже и подумала, что при всем этом Йонни считает чувствительной ее, а не себя. Да уж.

Снизу донесся отцовский вопль:

– ХВАТИТ!!! Я тут еду готовлю, а вы… ТОББЕ!!! Сейчас же прекрати и попроси у брата прощения! Если еще раз подеретесь, Тоббе, про компьютер можешь забыть. А ты, Тед, завтра останешься без тренировки!

Это сработало мгновенно, мальчики успокоились, особенно Тед. Тесс снова закатила глаза. Йонни уже подумывал о том, не отпустить ли хорошую шутку, чтобы развеселить Тюре, единственного человека в семье, который все еще ценил его юмор, но не успел, – телефон Тесс завибрировал, пришло сообщение. Потом еще одно. Вскоре зажужжал телефон у Тобиаса. И наконец, у Теда. Заглянув в телефон через плечо Тесс, Йонни увидел картинку, которую пересылала друг другу вся школа. Знак с названием Бьорнстада на лесной дороге со стороны Хеда обмотали зелеными шарфами, а снизу повесили большой кусок листового железа, на котором из баллончика вывели: «НАШ ДВОРЕЦ – ТОЛЬКО НАШ!!! ВАЛИТЕ ОТСЮДА, ХЕДСКИЕ ШЛЮХИ!!!»

Завтра по этой дороге поедут все детские и молодежные команды Хеда, самые юные игроки – ровесники Тюре, и всех их будет встречать эта надпись. Тесс стерла картинку. Йонни ничего не сказал, но ему очень хотелось позвонить одному из журналистов местной газеты, который нахваливал распрекрасный «Бьорнстад-Хоккей» и его расчудесную «новую систему ценностей», и спросить, это ли он имел в виду. Они продолжили есть в молчании, наконец Тесс многозначительным жестом попросила Тобиаса отложить телефон, тот послушался, но не упустил случая высказаться:

– Ну что, теперь вы мне верите? Разве я был не прав? Они нас ненавидят!

На этот раз никто с ним не спорил.

33
Вернувшиеся

“Людей обмануть легко. Они так любят верить в разные глупости, что, если поднапрячься, их можно заставить поверить в любую ерунду”.

Так говорила Адри Ович своему младшему брату много лет назад, после того как их отец взял ружье и отправился в лес, а дети постарше с их улицы пустили слухи о том, почему он так сделал. Слухи, разумеется, были один хуже другого, начиная с того, что Алан Ович задолжал круглую сумму мафии, и заканчивая тем, что он был военным преступником и скрывался, а его нашли и убили. «Люди не стоят ничего. Не слушай их. Дай в морду, если надо, только не слушай», – вразумляла Адри младшего брата, и тот делал, как она говорила, и весьма преуспел.

Люди действительно ничего не стоят, Адри до сих пор так считает, поэтому предпочитает общество животных. И живет в лесу, а не в городе, чем очень довольна, но только не после бури. Разбирать завалы ей помогали сестры – Габи и Катя, – но пока дело едва сдвинулось с мертвой точки. Они починили забор вокруг питомника и убрали сучья, загромоздившие двор, но сарай, переоборудованный для занятий боевыми искусствами, здорово пострадал, его починка потребует много времени. Иногда электричество по-прежнему отключалось, а все дороги вокруг были непроезжими. Но Адри не жаловалась, она не забывала, что ей, несмотря ни на что, повезло больше, чем многим другим. Охотники, покупавшие у нее собак, – а это без малого все охотники Бьорнстада и Хеда, – знали здесь каждое дерево. Поэтому заранее сказали ей, какие из них надо спилить. Это спасло от гибели дом, ее и собак.

Собаки залаяли. Они, конечно, лаяли постоянно, но на этот раз Адри замерла на полпути и прислушалась. Она все поняла еще до того, как его увидела. Когда проводишь всю жизнь бок о бок с собаками, начинаешь различать нюансы их лая; Адри всегда знала, лают они на зверя или на человека, для того, чтобы обозначить свою территорию, или чтобы защититься, или просто от страха. Чаще лаяли молодые, желавшие заявить о себе, но сейчас залаяли старшие, которые были не на продажу, они жили тут со щенячьего возраста. Это был радостный лай.

«Людей обмануть легко», – подумала Адри, сорвавшись с места. Вдалеке на гравийной дороге она увидела фигуру на велосипеде, и еще до того, как проступил силуэт, узнала Беньи по тому, как заходились счастливым, упоенным лаем собаки, как нетерпеливо скребли лапами забор. Чего только не было сказано за эти два года о ее младшем брате – людей обмануть легко: мол, все разочарованы в Беньи, потому что он не смог себя отстоять, предал хоккей и уехал, потому что был слабаком. А теперь он якобы наркоман и пьяница и грош ему цена. Но собак не обманешь.

Они чувствуют все лучшее, что в тебе есть.

* * *

Мая не задумывалась о том, как будет добираться с конечной станции домой в Бьорнстад. Пару секунд она стояла на перроне с растерянным видом, жалея, что не попросила Ану ее подбросить, но вдруг кто-то окликнул ее:

– Какие люди! Тебя подбросить, Мая?

Это был их сосед, высунувшийся из окна машины, и Мая сразу вспомнила, что здесь всегда найдется тот, кто подбросит. Неважно, где ты, все как-нибудь да решится, кто-то непременно поможет. Мая не ожидала, что ей будет этого не хватать.

Всю дорогу она вежливо беседовала с соседом, но чем ближе к Бьорнстаду они подъезжали, тем длиннее были паузы в их разговоре. Когда они ехали через Хед, у нее перехватило дыхание.

– С ума сойти. Как после войны… – кивнул сосед.

Мая не раз просыпалась наутро после бури, но такого еще не видела. Можно ли будет это восстановить и во сколько это обойдется?

* * *

Беньи выехал на маленькую лесную тропинку; с тех пор как сестры видели его в последний раз, он стал на два года старше и здорово похудел. Кожа покрылась загаром, а длинные волосы поблекли на солнце, но ухмылка не изменилась. Адри выронила все, что было в руках, побежала и, стащив брата с велосипеда, стала целовать в макушку и приговаривать, что он маленький безмозглый придурок и что она его обожает.

– Как ты сюда добрался? Почему не позвонил? Где взял велосипед? – Она хотела знать все сразу.

Беньи пожал плечами, так что было непонятно, на какой вопрос он ответил таким образом. Собаки, толкаясь, выбежали из загона и бросились ему в объятья, за ними поспешили Габи и Катя. Когда мама, услышав шум, спустилась и вышла из дома, она чуть не упала, но в следующую секунду устроила сыну взбучку на родном языке, поскольку в шведском не хватало прилагательных, чтобы передать все проклятья и гнев, которые он заслужил, пока два года шлялся где попало, как последний бродяга, и так редко давал о себе знать своей мамочке. Затем она обняла его так, что захрустел позвоночник, и прошептала, что все это время умирала, не слыша стук его сердца, не дышала, чтобы задержать в легких его дыхание. Беньи улыбнулся, будто его не было каких-нибудь два часа, и прошептал, что обожает ее, а после этого сестры задали ему трепку, за то что он так исхудал, ведь умри он от голода, им пришлось бы вечно слушать мамины причитания, и они бы не вынесли, так почему же он думает только о себе, чертов засранец?! Сестры поплакали, уткнувшись в его волосы, а потом все принялись за еду.

* * *

Сосед высадил Маю возле дома, и она так горячо благодарила его, что тот ответил: «Было бы за что, кончай со своими столичными штучками». Хорошо хоть, не предложила заплатить за бензин, иначе бы схлопотала по шее, улыбаясь, думала Мая. Прежде чем войти в дом своего детства, она убрала с грядки ветки и другой мусор. Дверь, как обычно, была не заперта. Раньше ей казалось это совершенно естественным, а теперь – эксцентричным и возможным только в Бьорнстаде.

В доме ничего не изменилось. Та же мебель, те же обои, та же привычная жизнь. Словно родители думали, что могут обмануть время, отказываясь его признавать. Остановившись на лестнице, Мая поглубже вдохнула родной запах, потрогала висевшие на стене фотографии, на которых она была изображена вместе с братьями. Старший – Исак. Родители, которые потеряли ребенка, больше не доверяют этому миру. Однажды Мая слышала, как папа говорил кому-то по телефону – кому именно, Мая не поняла, – что иногда ему кажется, будто на его долю выпало так много хорошего, что Бог, или кто там этим распоряжается, решил уравновесить чаши весов и забрал у них Исака. Петеру Андерсону досталась любящая жена, трое прекрасных детей, карьера игрока в НХЛ, а потом и должность спортивного директора в клубе, где он вырос, нельзя же все отдавать в одни руки, вот как он объяснял случившееся. Мая тогда подумала, что к такому выводу мог прийти только конченый эгоист, зацикленный на себе. Как будто дети бывают счастливыми или несчастными лишь потому, что их родители оказались на положительном или отрицательном полюсе космических закономерностей. Кто знает, возможно, тому, у кого есть дети, виднее, думала Мая, возможно, став родителем, ты навсегда утрачиваешь здравый смысл.

Остановившись на лестнице, она глубоко вздохнула. Иногда воспоминания били электрическим током, иногда она с криком просыпалась по ночам, но всякий раз, приезжая домой, ей все лучше удавалось не думать о Кевине. Всякий раз она вырастала еще на один миллиметр и ее панцирь становился прочнее и толще. Разговаривая по телефону с родителями, она слышала, что для них, напротив, все осталось по-прежнему. Они застряли в моменте и продолжали считать себя виноватыми. Когда после того насилия папа в больнице спросил, что он может для нее сделать, она сквозь отчаяние прошептала: «Люби меня». И папа отдал ей всю любовь, на которую был способен. Как и вся семья. Иногда ей казалось, что она утянула их за собой в черную прорубь, но когда вынырнула на поверхность, они так и остались на дне. Умом она понимала, что это не так, но это было совершенно неважно. Чувство вины всегда сильнее, чем логика.

Мая поднялась по лестнице бесшумно – только они с Лео умели ступать по ней так, что она не скрипела. Вошла в родительскую спальню. Папа стоял перед зеркалом и тренировался завязывать галстук, но пальцы не слушались и лицо покраснело от скорби.

– Папа, привет.

Его любимое слово. «Папа». Он даже не обернулся, потому что не поверил своим глазам. Пришлось повторить, уже громче. Увидев ее в зеркале, он растерянно заморгал.

– Дочка… Милая моя!!! Что… Что ты тут делаешь?

– Я приехала на похороны Рамоны.

– Но… как ты сюда добралась?

– На поезде. А дальше меня подбросили. На дорогах ужас что творится, представляю, каково здесь было во время бури. Как ты, пап?

Слова сыпались из нее без остановки, а Петер никак не мог поверить в то, что она здесь.

– А как же… школа? – выдавил он из себя, когда обнимал ее, – папа есть папа, что с него возьмешь.

– Школа подождет, – улыбнулась она.

– Но как… как ты узнала, что похороны будут в эти выходные?

Мая снисходительно улыбнулась его наивности.

– На следующей неделе начнется охота на лосей. Потом сезон хоккея. Когда еще ее хоронить?

Петер почесал голову.

– Дочка, ты могла бы не приезжать ради Рамоны, она бы…

– Я приехала ради тебя, папа, – прошептала Мая.

Казалось, что папа вот-вот рухнет на пол и рассыплется, словно куча пыли.

– Спасибо.

– Как я могу помочь, папа?

Попытавшись улыбнуться, Петер пожал плечами, так медленно и беспомощно, словно это были двери сарая, криво висевшие на ржавых петлях. Когда они снова обнялись, она была взрослой, а он маленьким.

– Люби меня, Огрызочек.

– Я всегда тебя люблю, пап.

Послышалось, как внизу отпирают входную дверь. Домой пришла Мира и, переступив через порог, замерла на одно дыхание, увидев возле входа ботинки дочери, – мамино сердце запрыгало, пытаясь вырваться из груди. Услышав топот и крик, Мая слегка улыбнулась, отпустила папу и предусмотрительно встала спиной к кровати, чтобы, когда мама поднимется по лестнице, ворвется в спальню и бросится на шею своей малютке, она хотя бы могла приземлиться на мягкое.

* * *

Ночью, пока никто, кроме его семьи, не знал, что он вернулся, Беньи прокрался на улицу, сел на велосипед и поехал в ледовый дворец. Вдоль дороги валялись деревья, парковку занесло мусором, но дворец был целым и невредимым. Словно Бог не скрывал, на чьей он стороне. Разбив окно в туалете на заднем дворе, Беньи пролез внутрь и стал бродить по дворцу, жестоко обуреваемый детскими воспоминаниями. Сколько часов он здесь провел? Будет ли он когда-нибудь еще так счастлив? Нет ничего лучше, чем скользить по льду бок о бок со своим лучшим другом и играть против всего мира. Будет ли в его жизни что-то подобное?

Он нащупал в темноте рубильники от ламп, освещавших арену, и включил нижние, чтобы вахтер не увидел свет из своего дома и не поднял переполох. В дальнем углу на складе Беньи нашел старые коньки своего размера, зашнуровал их так, что ноги онемели, и вышел на свет. Он в точности помнил, сколько шагов нужно сделать по коридору до того, как ступишь на лед, – из всех моментов этот был самым любимым, несмотря на тысячи матчей и миллион тренировок; легким и диафрагме всякий раз казалось, будто он делает шаг в пропасть. В это мгновенье остальной мир исчезал, коньки взрезали лед и мчались туда, где все свое детство он был свободным как птица. Только здесь. Ледовый дворец был единственным местом во всем мире, где он точно знал, кто он и чего от него ждут. Здесь он не чувствовал ни растерянности, ни страха.

Беньи рассекал лед, делая круг все больше и больше. Остановившись возле штрафной скамьи, он ностальгически постучал по стеклу. Как просто все было, когда он маленьким мальчиком впервые переступил порог ледового дворца, спорт был волшебным языком, а он – одним из тех избранных, которые его понимали. Он обожал ритм движущихся тел, удары, дыхание, звон коньков, режущих лед, азартные крики болельщиков, когда игра принимала неожиданный поворот. Неистовый стук клюшек, гул в ушах, когда они проносились друг перед другом – неудержимые, неразлучные, бессмертные. Он не знал, куда все пропало, когда окончательно потерял себя, но без Кевина так уже никогда не будет. Беньи не мог простить себя за то, что для него ничего не изменилось.

Два года назад он положил в сумку шайбу и ехал до тех пор, пока не очутился там, где люди в баре, увидав шайбу, не могли понять, что это за штука. Никаких туристов там не было. Он уехал из города, где внутри всегда был не таким, как все, и оказался там, где был не таким снаружи. На что он надеялся? Ни на что. Разве что пусть в голове наконец станет пусто. А в груди тихо. В каком-то смысле ему это удалось: посмотрев на огромного разъяренного медведя в центре арены, он прислушался к себе, но ничего не почувствовал. Ни тоски, ни ненависти, ни причастности, ни изгойства. Только усталость. Невероятную усталость.

Сняв коньки, Беньи вернул их обратно на склад, погасил свет и выбрался на улицу через то же окно. Он медленно двинулся вдоль парковки, прочь от города, в лес. Земля была в ямах и рытвинах. Велосипед – чужой, как и всё вокруг, – Беньи поставил возле ледового дворца. И к тому времени, когда ветер сменил направление и подул от города, устроился высоко на дереве, где любил сидеть в детстве.

* * *

Весь день Маттео искал свой велосипед в тех местах, где бросил во время бури, когда с него слетела цепь. Но нашел только наутро, там, куда ветер никак не смог бы его дотащить: велосипед аккуратно прислонили к стене ледового дворца. Тот, кто его нашел, починил цепь и оставил его на видном месте, не испытывая ни малейших угрызений совести. Маттео не удивился, найдя велосипед здесь, возле ледового дворца. Хоккеисты с детства знают, что все кругом принадлежит им. Все принадлежат им.

* * *

Той ночью в Бьорнстад и Хед пришел первый мороз. Это сражало наповал так, что не умещалось в слова; и если бы вы спросили любого, кто отсюда уехал, чего ему больше всего не хватает, он, скорее всего, ответил бы: робкого предчувствия зимы, тоски по ушедшему лету, по осени, которая в этих краях проносится незаметно. Птицы чирикают неуверенно, озеро замерзает, и вот уже мы видим впереди собственное дыхание, а позади – оставленные нами следы. Воздух становится свежее и чище, по утрам слышится треск, снег еще неглубокий, но с могильных камней уже приходится сметать тонкую порошу, чтобы увидеть высеченные на них имена. Вскоре на одном из них появится имя «Рамона», фамилия не понадобится, все и так знают, о ком идет речь. Немного поодаль, в дальнем, всеми забытом углу, расположено другое надгробие, с надписью «Алан Ович» – его мало кто помнит. Иногда посетители неделями не балуют его своими визитами, но сегодня, когда взойдет солнце, у могилы будет сидеть с сигаретой его сын.

Сказки о сыновьях и отцах везде и всегда одинаковы. Мы любим, ненавидим, тоскуем, вытесняем, но всегда накладываем друг на друга свой отпечаток. Мы пытаемся вести себя как мужчины, но не знаем, что для этого требуется. Сказки о нас ничем не отличаются от любых других, которые рассказывают во всем мире; мы думаем, будто сами решаем, каким будет сюжет, но на самом деле это случается крайне редко. Сказки приводят нас туда, куда им заблагорассудится. У одних будет счастливый конец, у других – тот, которого мы больше всего боялись.