Текст книги "После бури"

Старик знал: дочь за такие методы упрекнула бы его в некорректности. А может, даже в неэтичности. Однако он всю жизнь посвятил журналистике и давно понял, что, если расследуешь скандал, надо найти хорошую историю, иначе читатели утратят интерес задолго до того, как ты дойдешь до сути дела, а хорошая история – это как годовой отчет: умрешь со скуки, если не знаешь, с чего начать. Старик всегда пытался научить этому дочь, отношения у них были сложными и не всегда гладкими, но все же он был уверен, что хорошо поработал, научив ее ремеслу, иначе в прошлом году она бы не переехала в Хед и не стала бы главным редактором местной газеты.

Недавно, когда дочь позвонила ему и, рассказав о фактах, которые раскопала в связи с расследованием о хоккейном клубе, попросила о помощи, старик поинтересовался, почему она не использует собственных репортеров. «Понимаешь, папочка, все не так просто, у меня есть репортеры, дети которых учатся в Бьорнстаде, в той же школе, что и дети тех, которые могут оказаться в тюрьме, если мы опубликуем материалы расследования. Так что не всякий решится об этом писать».

Папочка, конечно же, понимал, поэтому и сидел сейчас в поезде. Ради дочери и ради себя. Он пропьянствовал все ее детство, и тем не менее она выбрала ту же профессию, что и он. Дочь никогда не просила его о помощи. Не стоит недооценивать папу, который ищет прощения: он способен на все что угодно.

Стопка бумаг у него на коленях была годовыми отчетами «Бьорнстад-Хоккея» за последние десять лет. Чутье дочь не подвело: всё существование клуба базировалось на финансовых махинациях. Их невозможно было проворачивать втайне от правления, спонсоров и политиков. Все они приложили много усилий, чтобы замести следы, это не укрылось от старика, и большинство журналистов не знало бы, с чего начать поиски. «Тебе нет равных по части раскопок, папа, ты просто крот», – сказала дочь по телефону, и старик услышал, что она улыбается. И начал копать. За годовыми отчетами стояли контракты, передачи прав, документы, кусочек за кусочком складывался пазл насквозь коррумпированного хоккейного клуба. Многим из замешанных в этом деле хватило ума не ставить на документах свою подпись, но одно из имен повторялось с завидной частотой: на всех бумагах внизу от руки было написано «Петер Андерсон».

Старик записал у себя в блокноте: «На Мае зеленая шапка с медведем. Немного великовата».

28
Люди божьи

Маттео не помнил, откуда узнал о смерти хозяйки бара. Он не разговаривал ни с одной живой душой. Наверное, прочитал в интернете, когда включили электричество, а может, услышал разговор пожилой пары на втором этаже, когда, съежившись от холода, лежал на полу в их подвале наутро после бури. Ему снилась сестра, и когда он проснулся, на мгновение с его сердцем случилось то же, что с окоченевшими руками, которые подносишь к огню. Поначалу онемевшие, их начинает слегка покалывать и, наконец, пронзает дикая боль. Временная анестезия, которую давали холод и сон, отпускает, и, как только тело снова чувствует себя в безопасности, начинается настоящий ад. На дне корзины, стоявшей рядом со шкафом с ружьями, Маттео нашел небольшую бутылку самогона, забытую хозяином после охоты, а может, припрятанную от жены. Зажмурившись, мальчик сделал несколько глотков – голова стала горячей, а сердце снова холодным.

Он вылез наружу через подвальное окошко и прокрался к себе в дом. Там было пусто. Родители с сестрой до сих пор не вернулись в Бьорнстад – наверное, мама останавливалась возле каждой церкви по дороге домой. Сестра часто ругалась с мамой из-за Бога, а Маттео – никогда. Как и сестра, он особо в него не верил, но не хотел расстраивать маму, она очень переживала.

– Ты единственный добрый человек на земле, – сказала сестра, потрепав его по волосам.

А она была единственным человеком, который с ним разговаривал. В школе с Маттео никто не общался, родители давно не говорили друг с другом, только с Богом. Сестра и сам Маттео были для них чудом – до этого у мамы случилось четыре выкидыша, она молила Бога хоть об одном здоровом ребенке и родила дочь. Несколько лет спустя появился Маттео. Мама так боялась их потерять, что даже радоваться не решалась. Небо показало ей свою безграничную власть, и она жила в постоянном страхе, что в любой момент оно заберет все обратно. Поэтому то и дело повторяла сыну:

– Ты должен вырасти божьим человеком, а не грешником! Божьим человеком на земле!

Маттео никогда не возражал, но однажды ночью, когда все спали, сестра сердито прошептала:

– Ты ведь понимаешь, что у мамы с головой не в порядке?

Маттео никогда не был так зол, но злился он, конечно, не на сестру. Больше всего он был зол на папу, который ничего не делал, чтобы помочь маме, только молчал. Ходил на работу, возвращался домой, ужинал, читал и ложился спать. В полном молчании.

– Я должна отсюда уехать, понимаешь? Я хочу жить, Маттео! – шептала сестра той ночью, когда покинула Бьорнстад.

Она обещала, что разбогатеет и вернется обратно, чтобы забрать Маттео. Он ждал. И вот она едет домой, но не для того, чтобы его забрать. Больше всего он злился на отца. Будь тот другим, все бы сложилось иначе. Будь он сильным мира сего, богачом, хоккеистом. Тогда он смог бы помочь сестре Маттео, люди поверили бы в нее, встали бы на ее сторону. И она была бы жива.

Божьи люди никого спасти не могут. Во всяком случае, здесь.

29
Хоккеисты

Амат бежал по лесу, прочь, в самую чащу, но все без толку. Отделаться от голосов он не мог.

В хоккее любят говорить про голову и ее содержимое: мол, у тебя должна быть «башка победителя» и «крепкий чердак». Если ты с детства играешь в хоккей, то знаешь, что должен иметь «сильную психику», но не совсем понимаешь, что это. Кругом говорят о травмах и боли, но только о той, которую показывает рентген. Ты узнаешь, как устроены разные части тела, но никто не рассказывает о той, которая ими руководит.

Амат бежал все дальше в лес, но голоса в голове не замолкали:

«Он, конечно, хорош на льду, но ростом не вышел!»

«А что насчет психики? Вы ведь знаете, как бывает. К тому же он… как бы это сказать… он даже не из хоккейной семьи».

«Но у него великолепные руки! И он проворнее, чем Кевин!»

«Да, но у Кевина крепкий чердак. И настрой победителя».

Амат слышал это повсюду – в ледовом дворце, в супермаркете, в школе; он прекрасно понимал, что «хоккейная семья» – это пароль. Всем нравилось, что он забивает шайбы, но им хотелось, чтобы он еще и выглядел, как все хоккеисты, жил в богатом районе, смеялся их шуткам. Им хотелось, чтобы он был Кевином, но ему позволяли быть Аматом, пока он побеждал. И он делал, как хотели они. Побеждал, побеждал, побеждал.

Бьорнстад вел в счете всю серию, а Хед был в хвосте. Все детство Амата Хед был лучше, богаче, больше, важнее, и он, Амат, стал символом перемен. Плечи болели каждое утро, сначала от тренировок, потом от чужих ожиданий. Вахтер исправно пускал его в ледовый дворец по утрам, но Амат все реже бывал на льду и все чаще на тренажерах. Все считали, что для НХЛ он мелковат, поэтому он сражался со штангой так, что потом едва мог дойти до дома, а в голове тем временем звучали афоризмы, которые он слышал от тренера, спортивного директора или еще какого-нибудь мужика: «Судят не по старту, а по финишной ленточке!»; «Установки важнее, чем мастерство!»; «Сила воли – козырь таланта!»

Однажды ночью, выйдя из ледового дворца в полном изнеможении, Амат споткнулся в темноте о сугроб и упал, повредив запястье. Сначала оно почти не болело, но чем больше он тренировался, тем сильнее оно опухало. Он никому ничего не сказал. В НХЛ с травмами не берут. Он должен играть, побеждать, не разочаровывать. Дело не только в мужиках из супермаркета, но и в товарищах из Низины, которым он пообещал купить дорогие часы, когда станет профи. Если бы не они, его бы здесь не было. Несколько лет назад они все лето по очереди бегали с ним по склону за домом – только бы он не сдавался. Его мечты стали их собственными. Он должен вернуть им долг. Он должен маме. Должен тренеру. Городу. Всем.

На одном из матчей Амат забил три шайбы, но увернулся от силового приема. В раздевалке старшие игроки ехидничали:

– Эй ты, принцесса на горошине, в НХЛ приемы будут покруче!

Когда он вышел из душа, на его месте лежала упаковка с тампонами. Разумеется, это была просто шутка, но с этого все начинается.

На следующем матче его ударили по запястью. Боль была такой резкой, что в глазах потемнело, он принял обезболивающее, но легче не стало, поэтому вечером он нашел в Низине знакомую девчонку, брат которой продавал самогон. Раздобыв ему бутылку, она сказала:

– Если бы брат знал, для кого это, денег не взял бы. Он тебя боготворит! Подумать только, простой парень из Низины пробьется в НХЛ!

Амат покачал головой. Девчонка с серьезным видом добавила:

– Брат говорит, богачи хотят тебя использовать. Они помогают только потому, что хотят на тебе заработать. Не позволяй им себя надуть!

– Ладно, – пообещал Амат.

– Не говори «ладно», если не согласен! – фыркнула девчонка.

– Ладно, ладно, ладно, – грустно улыбнулся Амат, а девчонка, так же грустно улыбнувшись в ответ, сказала фразу, которую он никогда не забудет:

– Ты понимаешь, что на тебя смотрят все дети Низины? Если у тебя получилось, то получится и у них. Смотри, не сломайся! Стань звездой! Они знают, что у тебя нет богатого папочки, который сто лет играл в хоккей и покупал тебе в подарок на Рождество коньки, как у всех долбаных приличных детей на Холме. Ты всего достиг сам. Всего! Поэтому парни с Холма тебя ненавидят. А все тамошние девчонки ненавидят нас за то, что мы лучше учимся. Потому что знают: если бы они родились в Низине, то ничего бы не достигли и давно бы загнулись – на них все падает с неба, сами они ничего не добьются!

Девчонка хотела подбодрить Амата, откуда ей было знать, что от таких слов ему стало только хуже. Она лишь подбросила камней в его тяжелый рюкзак. Придя домой, Амат выпил самогона, чтобы уснуть, несмотря на боль в запястье, и спрятал полупустую бутылку в хоккейный баул в шкафу, чтобы мама не нашла, – в последние две недели прятать пустые бутылки было труднее, чем полные.

Амат не помнил, когда ему начали названивать. Сначала один агент, потом другой, а вскоре все новые голоса зазвучали в трубке что ни день. Они утверждали, что его могут задрафтовать в НХЛ. «Могут» быстро переросло в «должны». Амат не учился в хоккейной гимназии, его не пытались переманить в большой клуб, но у него был природный талант. «Ты настоящая Золушка, – говорили агенты. – Пришел из ниоткуда, но пойдешь далеко!» Можешь пойти. Должен. Агенты предлагали подписать контракт, говорили, что можно не волноваться, они «все берут на себя». Амат и прежде таких встречал. Когда Кевин был звездой Бьорнстада, а Амат знал правду об изнасиловании, папаша Кевина приехал к нему на огромной машине и попытался купить его молчание. Эти агенты были такими же, в прошлом году никто не знал о его существовании, а теперь он стал товаром, который можно купить. Он поискал их имена в интернете и нашел множество упоминаний о мошенничестве: одни агенты подписывали контракты с детьми еще до того, как те стали подростками, другие вдруг давали высокооплачиваемую работу тренерам юниоров из маленьких клубов, а те взамен забирали с собой нужных игроков; не обошлось и без родителей, получавших за детей черным налом. Все они уверяли Амата, что они люди честные, врут и мошенничают только другие агенты; но как разобраться, кто из них честный, а кто кидала?

Скоро ему пришлось убрать из баула коньки, чтобы освободить место для пустых бутылок. По вечерам болело запястье, по утрам – голова, в конце концов он вообще перестал подходить к телефону.

Местная газета написала о его шансах на драфте НХЛ, ситуация в раздевалке изменилась, шутки прекратились, теперь все было всерьез. Если он терял шайбу или не забивал гол, раздавался злой смех. Теперь мало было играть лучше всех, от него требовалось стать сверхчеловеком. Голоса в его голове кричали: «Ты обманщик! Всю дорогу тебе просто везло! Не попадались хорошие защитники!»

Лед превратился в зыбучий песок; чем больше Амат старался, тем медленнее двигался. Однажды поздно вечером, когда он в одиночестве тренировался на тренажерах и майка почернела от пота, вахтер извинился и сказал, что ему пора закрывать. Извинился. «Горжусь тобой!» – сказал старик, перед тем как они расстались на парковке. Вахтер всего лишь хотел похвалить его, а вместо этого подкинул камней в рюкзак.

Пришла весна, снег растаял, и каждый сантиметр обнажившегося асфальта приближал июньский драфт НХЛ. Амату снились кошмары, он просыпался от того, что из носа шла кровь, у него начались мигрени. А вдруг они узнают, что он наврал им про травму? Вдруг его не выберут? Он забивал две шайбы на матче, когда должен был забить три, одну, когда должен был две, а под конец ни одной. Все чувствовали себя вправе давать ему советы, каждый придурок знал, что ему надо делать. Газета писала, что «Бьорнстад-Хоккей» – это «фабрика талантов», а Амат – «продукт местного производства». Как-то раз мама пришла домой из супермаркета и сказала, что его владелец, Фрак, просил ее передать Амату, что, «даже если его выберут в НХЛ, он должен будет отыграть еще пару сезонов в Бьорнстаде! Так будет лучше для него самого! Он должен остаться, Фатима, ему надо развиваться, так ему и передай!» – пересказывала мама с испуганным видом.

– Он говорил о тебе так, будто ты… товар в его магазине… будто у тебя есть штрихкод.

В ту ночь, лежа в постели с ноутбуком, Амат прочитал в интернете, что, если его выберут на драфте, Бьорнстад получит от НХЛ триста тысяч долларов. Триста тысяч долларов. А еще он прочитал вот что: «После драфта клуб НХЛ вместе с агентом игрока часто дают игроку возможность сыграть несколько сезонов в какой-нибудь малой лиге, прежде чем его возьмут в Северную Америку». Поэтому Фрак так и сказал, Бьорнстад хотел заработать на Амате, но при этом ему придется играть за них и побеждать. Мама права. Он всего лишь товар со штрихкодом.

* * *

Поезд остановился, вошла группа мальчиков лет пятнадцати. Мая вернулась из туалета и уставилась на них, потом опомнилась и покраснела. Когда она села на свое место, старик оторвался от годовых отчетов и посмотрел на нее, приподняв бровь.

– Ты их знаешь? Я могу подвинуться, если вы хотите сидеть вместе…

– Нет-нет, я знаю тысячу других таких же мальчишек. Сами понимаете, хоккеисты.

– Как ты догадалась, что они хоккеисты?

– Шутите? Одинаковые сникеры, треники, бейсболки козырьком назад. Взгляд человека, который регулярно получает шайбой по лбу. Хоккеистов ни с кем не спутаешь…

Старик ухмыльнулся. Затем с безразличным видом сказал, будто думая вслух:

– Твой папа тоже из таких? Настоящий хоккеист?

Он заметил, что ресницы Маи едва заметно встрепенулись. Улыбка немного померкла и стала слегка настороженной.

– Он был таким раньше. Теперь он уже старый.

– Значит, сейчас он… отставной хоккеист?

Мая покачала головой, будто уже пожалела о сказанном.

– Нет-нет, с хоккеем покончено. Он теперь работает только у мамы.

Старик кивнул, уткнувшись в годовые отчеты. Искоса посмотрел на мальчишек. Рослые и шумные, они привыкли к своему физическому превосходству: мир принадлежит им.

– Можно задать тебе глупый вопрос?

– Конечно, – кивнула Мая.

– Думаешь, хоккеисты выглядят одинаково, чтобы чужаку было труднее затесаться среди них? Или каждый из них попросту боится быть непохожим на остальных?

Мая долго молчала, старик уже было подумал, что зашел слишком далеко и она его раскусила. Наверное, вопрос выдал в нем журналиста. Но как только он раскрыл рот, чтобы развеять напряжение шуткой, Мая посмотрела в окно и сказала:

– Все, кто играет в хоккей, употребляют слово «сражаться». Они слышат его с самого детства. Дело в прошивке. Когда они становятся взрослыми, то продолжают вести себя так, будто идут в атаку. Всегда готовы к агрессии, как будто хотят… гиперкомпенсации.

– Гиперкомпенсации чего? – спросил старик.

Мая посмотрела ему в глаза.

– Вы когда-нибудь бывали на хоккейном матче? Сидели рядом с ареной, видели вблизи, как быстро все происходит? Какой стоит грохот? Какие жуткие у них травмы? Не дай бог кто-то увидит, что ты боишься, противник набросится с удвоенной силой. Поэтому они привыкли выглядеть так, будто ничего не боятся. Будто они…

– На войне?

– Ага. Вроде того.

– Может, поэтому они и хотят выглядеть одинаково за пределами льда? Чтобы напомнить себе и другим: вместе мы армия?

Девушка отвела взгляд и растерянно улыбнулась:

– Не знаю даже. Несу какую-то чушь.

Старик испугался, что перегнул палку, поэтому решил сменить тему и попросил ее помочь достать с полки сумку. Пора принять лекарства, объяснил он, тяжело дыша, – пусть Мая не забывает, что перед ней всего лишь бедный больной старик. Это сработало.

– Все в порядке?

– Да, просто зажился я на этом свете.

– Вы совсем как Рамона.

– Кто это?

– Я еду на ее похороны.

– А, папина подруга. Она тоже интересовалась хоккеем?

– Да она была помешана на хоккее! Рамона под конец даже вошла в правление клуба.

– Правда? Значит, она работала вместе с твоим папой?

– Нет. Он ушел в тот год, когда ее выбрали в правление. Но после этого они стали встречаться еще чаще. Мама говорила, что папа проезжал мимо «Шкуры» каждый день по дороге с работы. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь о хоккее, у мамы-то на работе к спорту все равнодушны…

Мая засмеялась. Старик тоже. Извинившись, он направился в туалет, прихрамывая больше, чем нужно. Закрывшись в кабинке, он написал в блокноте: «Благодаря Рамоне Петер сохранял свое влияние в клубе даже после того, как уволился с должности спортивного директора». А чуть ниже добавил: «Когда Мая сравнивает юных хоккеистов с армией воинов, я вспоминаю, как брал интервью у солдата в Афганистане. Он сказал, что больше всего боится не смерти, а того, что перестанет быть солдатом. Хуже всего – оказаться за бортом. А солдат без армии – уже не солдат».

Он довольно долго в задумчивости постукивал ручкой по блокноту, а потом добавил: «Каково спортивному директору без хоккейного клуба?»

* * *

В начале весны местная газета написала про облаву, которую полиция устроила в поисках наркотиков в соседнем доме, расположенном через двор от дома Фатимы и Амата. Когда в тот вечер Амат покупал самогон у знакомой девчонки, та рассказала, что ее брата арестовали. «Когда мы звоним хозяину и жалуемся, что не работает отопление, он присылает слесаря через полгода, а стоит кому-то продать два грамма гашиша, через пять минут являются копы с собаками». – Ее голос дрожал от отчаяния и злости.

На следующий вечер, вернувшись домой, Амат застал на кухне маму и Петера Андерсона. Он явно пришел не по своей воле, Амат сразу догадался, что его прислал Фрак и спонсоры, потому что Петер якобы может поговорить с ним «по-мужски». Как будто и ему Амат был что-то должен. Петер сказал, что «беспокоится» за него. Не глядя на него, Амат ответил, что повода для беспокойства нет. «Петер считает, что тебе нужно поговорить с одним из его знакомых агентов», – сказала мама, но что она об этом знает? О чем они говорили с Петером? Может, он напомнил, что покупал Амату снаряжение, пока тот был маленьким? И теперь пора платить по счетам? «Хорошо, я подумаю», – пообещал Амат, чтобы не расстраивать маму.

Они могли бы на этом закончить, но, уходя, Петер тихо, чтобы не услышала мама, сказал: «От тебя пахнет спиртным, Амат, я просто хочу тебе помочь…» Дело было не в Петере, он всего лишь подвернулся под горячую руку. Амат посмотрел ему прямо в глаза и злобно прошипел: «И много нас таких, в Низине, которым вы хотите помочь? А тем, кто в хоккей не играет, тоже поможете? Хватит врать! Вы просто хотите на мне заработать, как и все остальные!» Он, задыхаясь, посмотрел Петеру в глаза. Тот медленно переступил порог, и Амат с силой захлопнул дверь. Вечером он спросил у девчонки, которая продавала самогон, может ли она достать что-то покрепче алкоголя. Та ушла и вернулась с таблетками. Амат проспал всю ночь, наутро запястье болело гораздо меньше.

* * *

Мальчишки из хоккейной команды устроили в поезде какое-то соревнование, они показывали друг другу что-то в своих телефонах и обменивались только им понятными шутками. Для них вся жизнь – сплошное соревнование, Мая знала это не понаслышке, в Бьорнстаде было полно взрослых мужчин, которые навсегда остались пятнадцатилетними пацанами. Теперь они соревновались, у кого больше дом, новее автомобиль, дороже охотничье и рыболовное снаряжение, чей сын лучше играет в хоккей. Ана считала, что все мальчишки играют в хоккей ради своих отцов: чтобы отвечать их ожиданиям или доказать, что они ошибались; чтобы отцы гордились или, наоборот, бесились. Наверное, она знала, что говорит, ведь все эти отцы в одном лице жили с ней бок о бок.

Глядя на этих мальчишек, Мая думала о том, что чувствует себя гораздо старше их, за это время столько всего произошло. По их самоуверенным улыбкам можно было догадаться, что они себе цену знают, но предупредил ли их тренер, что цена эта упадет, как только они перестанут побеждать? Что они всего лишь товар, который агенты и крупные клубы в любой момент могут выбросить на помойку, если они получат травму, будут плохо играть или чересчур высовываться. Если они будут не такими, как все. Если не будут машинами.

Любят ли они хоккей так же, как в детстве, когда часами играли на озере или у въезда в гараж? Бросаются ли на плексигласовый борт от счастья, если забили шайбу? Ана так похоже их передразнивала, она утверждала, что все хоккеисты в постели ведут себя так, будто забили шайбу. Когда после физкультуры они с Маей оставались одни в душе, она прижималась к стене душевой кабинки и, сморщившись, бормотала: «Посмотри на меня! Похвали меня! Папа, скажи, что я настоящий мужчина!» И они с Аной надрывались от хохота, они тогда были совсем детьми и ничего не воспринимали всерьез.

Мальчишки опять засмеялись – интересно, над чем? Что за фотографии они показывают друг другу в своих телефонах? Называют ли девочек по именам или используют другие слова? Могут ли лучшие из них осадить худших, когда те переходят границы? В этой компании наверняка были свои Беньи, Бубу и Амат – интересно, есть ли среди них и Кевин? Мая надеялась, что если и есть, они его знают, – если другие не видят разницы между ними, пусть эту разницу видят они сами.

Мая посмотрела в окно – знакомые места. Мальчишки, ехавшие с юга страны, видели там только лес, а она уже понимала, сколько осталось до дома. Она закрыла глаза: все, что она старалась забыть, с каждым километром становилось отчетливее и ближе. Его комната во всех подробностях. Расположение мебели. Звуки. Дыхание. Для нее это изнасилование длилось вечно. Интересно, чувствует ли он то же самое после того, как она приставила ему к голове ружье там, на тропинке? Помнит ли, как обмочился, ощущает ли холод железа на лбу, когда закрывает глаза? Слышит ли эхо спущенного курка? Где он сейчас? И по-прежнему ли настолько боится, что спит с включенным ночником?

Мая искренне на это надеялась. Господи, как же она на это надеялась.